Передав Клашу товарищам, Васька с горстью людей ринулся в опочивальню.
Но хоромы были пусты. Князь, при первых же вспышках огня, захватив деньги и драгоценности, убежал с женою и дочерью через потайной ход в лес.
Холопи обшарили все углы подземелья и никого не нашли. Дольше оставаться в хоромах было опасно: огонь уже пробрался в сени и с минуты на минуту грозил переброситься на терема.
Пришлось оставить поиски и спешить на двор.
Могучий раскат грома вдруг сотряс землю. Толпа в ужасе шарахнулась в разные стороны. Огромный огненный столб вырвался из земли, застыл чудовищным факелом и метнул в багряное небо воз золотистых снопов.
– Знаменье Божие! – сообразили людишки, истово крестясь и сбиваясь беспомощным стадом. – Бог посетил нас!
Еще стремительнее взмылся к небу второй вертящийся столб. С глухими стонами, треском и грохотом рухнули княжеские хоромы.
Выводков сорвал с себя шапку и с тоскою следил за пожарищем. Была минута, когда он готов был ринуться в пламя и спасти хоть что-нибудь из затейливого убранства палат, так кропотливо созданного его руками.
Его сердито окликнул Тешата:
– К людишкам! Замышляют противу нас! Дескать, Богом послан огненный столб!
Рубленник опомнился:
– Богом?
И неожиданно молодецки тряхнул головой:
– И сгори, будь ты проклято, умельство мое!
Он гордо пошел навстречу зловеще притихшей толпе.
– Ты попутал! Все ты! – зарычал кто-то, замахиваясь дрекольем.
– А коль еще и в губе оные столбы сотворю? К коим катам в те поры кинетесь с покаянием?
Широко улыбнувшись, рубленник ловким ударом выбил дреколье из рук растерявшегося холопя.
– Сами мы с Серьгой да Илюнькой погреб той ставили тайной. А в погребу хоронил князь-боярин казну зелейную[41].
Он резко повернулся и, заложив два пальца в рот, пронзительно свистнул.
Тешата с людишками подскочил к спасенному от пожара добру. Остальные не раздумывая жадно рванулись за ним.
Кучка холопей присосалась к бочонкам с вином.
– Прочь от хмельного! – топнул ногой староста. – Не за тем поспешали!
Озаренные свинцовым факелом пожарища, людишки поволокли к лесу добычу. Слабую от незаживших ран Клашу бережно нес на руках Выводков.
У опушки холопи услышали сдержанное хрипенье.
– Никак шутиха? – обрадовался Тешата и юркнул в кусты.
В его ноги ткнулась с заливчатым лаем горбунья.
– Спаситель ты мой!
– Ты, что ли, Дуня?
– Аз, родимый!
Шутиха поднялась и, приложив палец к губам, таинственно прищурилась.
– В дупле… пыхтит сермяжный наш… А боярыня с Марфенькой к городу побегли. Челом бить на вас.
Ночная мгла собиралась волокнисто-сизыми кудрями и клубилась над пробуждающейся землей. Розовой улыбкой зари румянился восток. Из-за редеющего тумана проступала зеленая роспись зазвеневшего предутренней песнею леса. Склонившись над ручейком, ивы зачарованно любовались чудесной шелковой шапочкой, расшитой золотом и чуть колеблющейся в слюдяной глади воды. Какой-то незримый затейник протянул от шапочки яркие паутинки, переплел их заботливо и выткал шуршащий убрус.
Зашептались улыбчато ивы, чуя, что сейчас ласково прильнет к их росистым ветвям и согреет девичьими поцелуями – та, чья пышная колесница уже алеет на небосводе. Не зря же так весело и уверенно ткут для нее незримые хамовники рубиновую нитку убруса!
– Гей, вы, вольница вольная!
– Эге-гей, други беглые! – отозвались Тешате людишки.
– Болтает шутиха – князюшко близко!
Выводков ошалело бросился к сыну боярскому.
– Мне! Аз первый с ним за добро поквитаюсь!
Симеон, услышав голоса, с трудом протискал грузное тело свое сквозь дупло и скрылся в чаще.
– Не ко времени солнышко встало, – ткнул староста разочарованно ввысь кулаком. – Не понагрянули бы стрельцы!
Погнав впереди себя шутиху, он скрылся в берлоге, где в редкие минуты свободы тайно от своих вырезывал из дерева статую Клаши.
– Не ищи, – печально выдохнула горбунья, – сгорел истукан тот в огне.
Клаша чуть приоткрыла глаза.
– Кой еще истукан?
Выводков не ответил и, понурившись, пошел к своим.
– А горбунья? – всплеснул руками Тешата.
– Горбунья? – переспросил недоуменно рубленник и, подумав, с омерзением сплюнул: – Да ну ее к ляду! К господарям, видно, ушла!
Глава двенадцатая
Как в воду канули взбунтовавшиеся холопи. Стрельцы обшарили всю чащу лесную от вотчины Ряполовского до самого города, но никого не нашли.
Часть людишек, не примкнувших к погрому, до поры до времени содержалась при дворе Прозоровского.
Симеон в короткий срок осунулся, постарел и с каждым днем опускался все более и более.
– Не смердова выдумка тут, – уныло спорил он с Арефьичем. – Не иначе, худородные соседи подбили людишек. Уж больно не по мысли им было могутство мое.
Прозоровский решил вступиться за друга. Вызвав в свою вотчину губного старосту и дьяков, он объявил, что задумал изоброчить детей боярских и других худородных дворян со всей губы денежным оброком в пользу разоренного князя.
Староста не возразил и, уезжая, поклонился покорно.
– Сила твоя. Токмо мы ни при чем в деле сем, господарь.
Арефьич разослал гонцов по округе.
– Будут хоромины, Афанасьевич, – не кручинься! – уверенно посулил он гостю.
Симеон подавил двумя пальцами нос и промычал что-то нечленораздельное.
Хозяин раздраженно ушел из опочивальни, сильно прихлопнув дверью.
– Печешься, кручинишься о человеке, а он токмо носом и тешится, заместо того чтобы словом да умишком своим подмогнуть!
С утра до ночи просиживал Ряполовский у оконца, отказываясь от трапезы и не вступая ни в какие беседы. Тяжелая тоска и обида быстро подтачивали его силы, лишали покоя и сна. Больше всего мучило то, что стрельцы не изловили Выводкова, Тешату и Клашу.
Кажется, если бы привели их, он отказался бы и от денег, и от новых хором. Все знакомые способы пыток представлялись пустой забавой в сравнении с тем, что бы перенесли холопи, если бы только подвернулись ему.
Единственной радостью Симеона была мысль о мести. Уставившись маслено в одну точку, он часто видел перед собой распластавшегося на земле рубленника.
– Язык подай, пес! Язык, коим смердов чмутил противу меня!
И, отставляя ногу, напруженно сжимал в воздухе пальцы, краснел и задыхался, точно в самом деле рвал из горла язык.
– А ты, девонька, покажи милость, откушай язычка того на добро здоровье!
Он захлебывался от наслаждения, совал в рот девушке окровавленный ком и кланялся в пояс.
– Не побрезгай!
Хозяйский тиун прислушивался к сладострастному шепоту, но, просунув голову в дверь, в суеверном ужасе бежал стремглав в самый дальний угол сеней, огораживая себя чертою в воздухе и заклинаниями.
Прозоровский вызывал спешно попа, чтобы помолиться за «бесноватого» и покропить заодно святой водой опочивальню.
К концу недели гонцы прискакали в вотчину с одинаковыми вестями:
– Сказывают худородные: не повинны они в том, что у князь-боярина тяжба с Тешатою.
Собравшись туго набитым трухою кулем, выслушал гонцов Ряполовский.
– Эвона что, – почти весело подмигнул он хозяину. – Выходит, есть ты боле не господарь, коли всяк смерд не страшится поперек твоей воли идти.
Прозоровский вспыхнул:
– Бывает, и жгут бояр!
Они по-петушиному пригнули головы и тяжело задышали, готовые вцепиться друг в друга. Однако гость первый пришел в себя.
Едва сдерживаясь, Ряполовский выдавил на вспотевшем лице заискивающую улыбочку:
– Все ходим под богом, Арефьич! – И с глубоким вздохом проворчал под нос: – Ходил бы великой князь под нашим праведным наущением, нешто сталось бы тако, чтобы нам смерды перечили?!
Хозяин присел на лавку и яростно заскребся спиной о стену.
– А коли не зрим, гостюшко, от Иоанна Васильевича прохладу, не оскуднела покель и своя казна зелейная. – Неожиданно взор его ожил и просветлел: – Волишь ли, Афанасьевич, повоеводствовать над ратниками моими?
Симеон шлепнул себя по жирным бедрам и счастливо осклабился:
– Волю! Да ежели…
Недолго собирался Ряполовский в поход. За день все было готово. Отслужив молебен, ратники на рассвете двинулись в путь. Боярыня и Марфа далеко провожали отряд.
Приложившись в последний раз к руке отца, девушка попросила сквозь всхлипывания:
– Ежели сыщешь шутиху – не казни. Пожалуй ведьму ту мне на расправу.
Пелагея нежно прижала к груди дочь.
– Дитятко мое горемычное…
От слез густо набеленное лицо изрезалось широкими бороздами. Ярко выкрашенные губы трепетно вздрагивали и тянулись к колену мужа.
– Да благословят тебя, осударь мой, вся сонмы небесные на правое дело.
И долго еще после того, как скрылся отряд, боярыня нараспев причитала, рвала на себе ферязь и заученно, как велось от древлих времен, голосисто ревела.
Взвыла губа от подвигов самозваного воеводы. Всё, что не успели схоронить худородные, ограбили и увезли за собою ратники.
За весь поход Симеону ни разу не пришлось вступить в бой. Всюду его встречали предупредительно, с дарами и хлебом-солью.
Князь супился, не доверял и сам чинил обыск в усадьбах.
Обиженные потихоньку уходили с челобитной в губу и умоляли вступиться за них. Но окольничий и староста никого не допускали к себе и, чтобы оправдаться перед Москвой, посылали для вида стрельцов в такие поместья, которые, по донесениям дьяков, уже были ограблены.
Разоренные дотла дети боярские снарядили послов на Москву, к самому великому князю, а пока что переложили все убытки на холопей своих.
Стояла осень, время для сбора тягла.
Все, что не успел увезти в свою вотчину Симеон, забрали дьяки и спекулатари князей-бояр.
Холопи взвыли. Даже для них, привычных к самым тяжким поборам, было необычно остаться сразу же, после сбора урожая, без единого снопа хлеба.