К Прозоровскому пришли с челобитною выборные от холопей.
Князь вышел к ним на крыльцо.
– Не по правде, сказываете, спекулатари творят с моими людишками?
Выборные приподнялись на четвереньках и, набравшись смелости, отрубили:
– Уйти дозволь. В северы токмо бы нам прокормиться. А осеренеет – сызнов обернемся к тебе.
Сурово сошлись брови Арефьича. В нем всколыхнулись два чувства, упрямо не уступавшие друг другу.
«Добро бы уйти им, покель на пашне робить незабота», – расчетливо отбивалось в мозгу. Но какой-то насмешливый голос царапался в груди и протестовал, вызывая на лице густую краску стыда: «А суседи что сказывать станут? Виданая ли стать – вотчиннику быти без тьмы людишек?»
– Покажи милость, отпусти до весны!
Прозоровский запрокинул высоко голову.
– Тако вы о господаре печетесь?! И не в тугу вам, что суседи перстами в меня тыкать почнут?! Дескать, князь, а живота, почитай, мене, чем у детей худородных!
Холопи стукнулись о землю лбами:
– Помилуй! Все едино не одюжить нам голода.
– И подыхайте, чмутьяны! Токмо бы вам плакать да печаловаться!
Он открыл ногой дверь и торопливо, точно опасаясь, что переменит решение, ушел в хоромы.
Тиун высунулся в оконце:
– Аль невдомек вам сказ господарев?
Выборные робко переминались с ноги на ногу и не уходили.
Из подклета выскочили батожники.
– Гуй, саранча ненасытная!
И выгнали со двора батогами холопей…
Дьяки извелись в неустанной работе и не знали, что делать дальше. Уже давно было собрано все, чем владели людишки, а до полного тягла, положенного с губы, еще недоставало добрых трех четвертей. Не сдавать же в казну и то, что было оттянуто для своих амбаров!
А отчаявшиеся холопи толпами бросали насиженные места и с семьями убегали из вотчин куда глаза глядят.
Князья и окольничий расставили по всем дорогам дозоры. Стрельцы окружали беглых и гнали назад по домам. Обессилевшие людишки падали под жестокими ударами бердышей и гибли под копытами ратных коней.
К Покрову дню были готовы новые хоромины Ряполовского.
Весь сонм духовенства губного встречал хозяина подле кургана. На земле, убранной сверкающим пологом первого снега, распластались холопи.
После молебна хозяин пригласил гостей на пир.
Усевшись на почетное место, Симеон налил Арефьичу первый кубок:
– Пей! Твоей заботой сызнов аз господарь!
И хлопнул в ладоши.
Точно приведенные в движение особой пружиной, строгою чередой заходили, переплетаясь, людишки, прислуживавшие за столами. Вкусный пар застлал трапезную дразнящим туманом. Холопи, пьяные от голода, раздутыми ноздрями впитывали в себя запахи недоступных яств и в сенях жадно облизывали пальцы, на которых прилипли от блюд капельки жира.
Для ради великого торжества на пиру присутствовали и боярыня с дочерью. Прозоровский то и дело подливал в ковши хозяев сладкого, с патокою, вина.
Кокошник боярышни сбился на затылок, обнажив крепкие жгуты заложенных венками темно-рыжих кос.
Пелагея перемигивалась с соседями и, каждый раз, когда дочь прикладывалась к ковшу, с легкой укоризной покачивала головой:
– Нешто можно младенцу вином упиваться?
И сама гулко глотала тягучую и сладкую, как березовый сок, наливку, незаметно от мужа прижимаясь локтем к руке Прозоровского.
Гость блаженно щурился, с присвистом втягивая набегавшую по углам губ слюну, и усердно подпаивал обеих женщин.
В трапезной, от ковша к ковшу, становилось шумливее и свободнее. Хмель развязал языки и беспечно смахнул строгую боярскую чопорность.
Кто-то стукнул вдруг по столу кулаками:
– Расступись, душа! Студено!
И заревел во все горло.
Спускался вечер. По углам и подле окон, с зажженными восковыми свечами в вытянутых руках, застыли холопи.
Когда большая часть гостей разъехалась, хозяин с близкими ушел в повалушу.
Марфа уже ничего не соображала и только оглядывала всех бессмысленным взглядом осоловевших глаз.
– Шла бы в постельку, – икнула боярыня, ткнувшись головой в спину дочери.
Боярышня попыталась встать, но закачалась и рухнула на пол.
Ряполовский зычно расхохотался:
– Подсоби царевне своей! Аль сама обезножела?
– Аз? А ни в жисть! – хвастливо прищелкнула Пелагея.
Она порывисто встала из-за стола, но тотчас же изо всех сил вцепилась в Арефьича.
– Ходит! И подволока и стены ходят!
Тягучий рвотный комок поднимался к горлу. Пол уходил из-под ног, а вместо до оскомины знакомого лица Симеона на нее, кривляясь, глядела целая свора отвратительных рож.
«Был один Симеон, а ныне эвона колико стало!»
Боярыня осторожно шагнула к мужу, но зацепилась за ножку стола и шлепнулась рядом с мурлыкающей что-то дочерью.
– Ты чего? – наклонился над Марфою Ряполовский.
– Го-рит… Пог-глазей… Светлица го-рит…
В диком испуге князь бросился к оконцу, но, вглядевшись в сумрак, облегченно вздохнул и заложил руки в бока.
– Попытался бы кой лих человек огонь у меня сотворить!
И, хвастливою октавою:
– Два сорока стрельцов от губы поставлены по моей вотчине.
Прозоровский лукаво прищурился.
– А ты бы, Афанасьевич, уважил боярышню. Ей, сердечной, небось чудится еще та огненная напасть. Погасил бы свечи для стати такой.
Хозяину понравилась мысль остаться во тьме.
– Гаси! – приказал он тиуну и, налив вина, закружился по повалуше.
– Пляши, гостюшки дорогие!
Но вдруг опустился на пол и залился пьяными слезами.
– Тешату подайте! Волю Тешату сына боярского!
Его никто не слушал. Только Арефьич ткнул в его зубы корцом:
– Пей! Позабудется!
Всхлипывания стихали, переходили незаметно в прерывистое похрапывание.
Раскинув широко ноги, Симеон ткнулся лицом в кулак и утонул в хмельном забытьи.
Прозоровский, отдуваясь, полз на четвереньках к ухмыляющейся во сне простоволосой боярыне…
Рано утром в повалушу ворвался тиун и отчаянно затормошил Ряполовского:
– Гонец от великого князя!
Первым пробудился от оклика Арефьич. Оттолкнувшись от боярыни, он шепотом приказал унести женщин и с отчаянными усилиями поднял хозяина.
– Гонец от великого князя!
– Го-нец?!
Точно вихрем снесло хмель у боярина.
В широко распахнувшуюся дверь вошел гонец, сопровождаемый губным старостой и дьяками.
– Откель будешь, гость ранний? – спросил, после обычных приветствий, хозяин.
– От всея Русии великого князя!
– За память спаси бог царя преславного!
И будто между прочим:
– А для пригоды какой понадобился аз великому князю?
Гонец гордо вытянулся и поглядел поверх голов.
– До царя и великого князя всея Русии дошло, что не по правде творишь с меньшою братией.
Прозоровский не сдержался:
– Еще в позалетошний год сам осударь поущал меня в думе: с бородою, дескать, сходен народ: поколику чаще стрижешь его, потолику буйнее растет.
Симеон ехидно покашлял в кулак и, подавив двумя пальцами нос, с достоинством прогудел:
– А воле государевой мы не ослушники. Потрапезуем, чем бог спослал, да в колымагу.
Глава тринадцатая
Глухими тропами, не ведомыми никому, опричь зверя, заходили беглые все дальше в лесные дебри. С каждым днем становилось холоднее. Еще изредка встречался одинокий медведь и запоздалая стая диких гусей задерживалась еще кое-когда на стынущих озерках; но в самом воздухе чувствовалось уже, что северы не за горами. По-новому шуршала, покрякивая, земля; скользким, как плесень, налетом подернулась умирающая листва, и облютевшим от голода волком выл студеный ветер, окутывая седым дыханием своим землю и лес.
Незадолго до первого снега беглые, выбрав поудобнее место, взялись за оскорды. За неделю были готовы скрытые среди кустарника землянки.
С утра вся община расходилась в разные стороны за прокормом. На обязанности Клаши лежала добыча дикого меда, которым изобиловал лес.
В сумерки беглые возвращались домой с запасами зайцев, лисиц и белок. В удачливые же дни попадались в тенета ласка, куница или росомаха.
Все меха складывались в общую землянку, где хранилось унесенное добро из вотчины Ряполовского.
Старостой беглые избрали Василия, а казной ведал опытный в хозяйственных делах Тешата.
Общинники отъелись, повеселели и подумывали уже о том, как бы приумножить казну торгом с ближайшим городом. Никто не знал, где расположен этот неведомый город и далеко ли ушли от усадьбы князя, – но это особенно и не тревожило. Пусть попытается кто-нибудь разыскать в непроходимых трущобах подземную деревушку и вступить с ней в единоборство!
Выводков был всегда чем-нибудь занят и почти не встречался с Клашей. Девушка чувствовала, что в душе жениха творится что-то неладное, но боялась первая вызвать его на объяснение.
Ей на помощь пришел Тешата. Улучив удобную минуту, он свел влюбленных и без обиняков соединил их руки.
– Побрались бы – чего маяться зря!
Выводков потемнел и, ничего не ответив, ушел.
Позднею ночью он неожиданно ворвался в землянку Клаши.
– Не можно мне больше терпеть!
И, опустившись перед недоумевающей девушкой на колени, с невыразимою мукою поглядел на нее.
– Аз, Аз Онисима погубил. Думка была, – по-иному опрокинется! В добро боярское веру в душе держал!
Захлебываясь, Васька рассказывал до последней черточки обо всем, что произошло. Потребность высказаться, покаяться долгие месяцы давила его мертво петлей, и не раз, в припадке отчаяния, он нащупывал за поясом нож, готовый полоснуть им себя по горлу, чтобы покончить, не знать, не чувствовать больше мучений.
Он бичевал себя самыми жуткими словами и бранью, с каждым звуком беспощадно обнажая душу свою перед забившейся в уголок тенью девушки.
– Вот и все! – выкрикнул, наконец, рубленник так, как будто оторвал кусок собственного сердца, и отполз к выходу.
– Вася!.. – Вокруг его шеи обвилась теплая, вздрагивающая рука, и повлажневшая от слез щека прижалась к его щеке. – Не зло замышлял ты… О спасении помышлял…