– А сдается мне, князь-боярин, не дерзнул бы ты батюшку нашего, Василия Иоанновича, умишком своим наставлять!
Едва сдерживая готовый прорваться потоком жестокой брани гнев, он повелительно указал князю на лавку. Жуткою искоркою скользнул пронизывающий и горячий, как змеиное жало, взгляд по лицам бояр.
– Эге! И Ряполовский пожаловал! – прошипел Иоанн, кривя в презрительную машкеру лицо. – Аль сызнов с ласкою от худородных суседей? – И задергался, как кукла фряжская, когда ее дергают за веревочку, от хихикающего смешка.
Симеон заерзал на лавке и плотнее прижался к Курбскому.
Больной сделал усилие, чтобы встать, но застонал от боли и схватился за щеку.
– З-зуб!
Висковатый бережно поправил повязку.
– З-зуб потерял! Антипия великого зуб! – детскою жалобой вырвалось из сдавленного горла. – З-з-зуб целительной!
Но, вспомнив, с блаженной улыбкой достал зуб из-под подушки, сунул его себе под язык и с укором повернулся к иконам.
– Не помышлял аз, что во младости моей лишишь ты меня, Боже мой, живота. Но да исполнится воля твоя. Аз не ропщу.
Он поиграл пальцами в воздухе и еще раз болезненно выдавил:
– Нет, не ропщу.
Бояре приподнялись с лавок и набожно перекрестились.
– Токмо о том кручинюсь, что мал царевич и неразумен. Не встанет, не постоит за отцов и дедов своих, за Рюриковичей преславных, царей русийских.
Сильвестр воздел к небу руки:
– Про то и мы кручинимся, царь. Не миновать при царевиче распрям на русийской земли… А при…
Он осекся и нерешительно поглядел на соседей, точно искал у них сочувствия и поддержки.
– Чего же примолк? Сказывай… Не таи.
– А при брате твоем двоюродном, при Володимире Ондреев…
Иоанн затряс вдруг отчаянно головой и заткнул пальцами уши.
– Молчи! Заткни ему глотку, Ивашка! Молчи!
Бояре повскакали с мест и заспорили, перекрикивая друг друга.
Юрьин застучал склянкой о стол и заревел:
– Жив еще царь и великой князь! Не бывало того, чтобы без царева соизволения гомонили бояре!
Едва царь поднял руку, все мгновенно притихли.
– А ведомо ли вам, холопи неверные, что самодержавства нашего начало от Володимира равноапостольного?
Лицо больного побагровело и покрылось испариной. Он почувствовал, как каждый мускул наливается страшной силой и возмущением.
– Прочь!
И, оттолкнув Висковатого, вскочил.
– Мы родились на царстве! Мы не чужое похитили!
Непоколебимою властью звучал его голос:
– Мы родились на царстве! Мы плоть от плоти Володимира равноапостольного!
Он оборвался, сразу отяжелел, опустился.
Висковатый подхватил его и уложил в постель.
Бояре возбужденно передвигали лавками, наступали друг на друга с поднятыми кулаками и исступленно кричали.
Их вытолкали по одному в соседний терем.
Царь приложился ухом к стене и жадно подслушивал. Наконец, в опочивальню, сияющий и красный, ворвался дьяк.
– Победа, преславной! Димитрию бояре крест целовать порешили!
Иоанн хихикнул и ястребиным взглядом своим резнул подволоку.
– А почить в бозе мы авось еще погодим. Авось и еще сподобит Господь посидеть на столе на московском.
И, покручивая бородку, ядовито процедил сквозь зубы:
– Зато проведали мы доподлинно, кой холоп нам холоп, а кой нам ворог!
Он выковырнул пальцем изо рта зуб Антипия и, поднявшись натруженно, сам положил его на киот.
– Боже мой, Боже мой! Не остави меня! Укрепи на столе, яко укрепил еси на небеси одесную Сына твоего единородного, Господа нашего Исуса Христа!
– Аминь! – вдохновенно выкрикнул Висковатый и упал на колени перед иконами.
Глава пятнадцатая
Василий объявил полоненным боярам:
– Како вы со холопи деяли, тако и нам ныне послужите. А еще милость вам наша: за прокормом не на разбой пойдете, а с нашего стола прокормитесь, коль заробите.
Несмотря на то что каждое ослушание каралось голодом, князья не поддавались и почти не выполняли ни одного приказа старосты и казначея.
Боярин Апракса, веневский вотчинник, едва подходил к нему кто-либо из холопей, рвался с желез, дико вращал налитыми кровью глазами и требовал срывающимся голосом:
– Свободи! Абие, пес, сбей железы!
Холопи подходили вплотную и тыкали кулаками в лицо.
– А не попотчуешься ли, князь, гостинчиком нашим?
И, вразумительно:
– Свободить тебя свободим. Токмо до того послужи нам, по Васильеву становлению, како мы тебе допрежь служили!
В Крещеньев день бояр спустили с желез и привели в общую землянку трапезовать.
Полоненные отказались усесться за стол.
– Сиживали мы рядком еще с великим князем Василием Иоанновичем, нынешнего Иоанна Васильевича на рученьках нашивали, – перекрестившись на пустой угол, сокрушенно объявил князь Пенков.
Апракса раскачивался из стороны в сторону и с нескрываемой ненавистью глядел на старосту.
– Не сядешь? – спросил его насмешливо Выводков.
– С холопя-ми?!
Василий мигнул. Общинники навалились на бояр и силою усадили их за общий стол.
Полоненные сползли с лавок и, отбиваясь ногами, в один голос упрямо ревели:
– Краше от руки вашей злодейской погибнуть, чем сести рядом!
Их связали и, укутав предварительно в шубы, выбросили на мороз.
– Не охочи с холопями, почтуйтесь с воронами!
Клаша вынесла им миску вареной зайчатины.
После трапезы общинники, по обычаю русийскому, выспались и пошли на поляну.
Выводков стал в середине круга и обратился к полоненным холопям:
– А ведомо стало мне, что закручинились вы по бабам своим.
Он пытливо оглядел окружающих.
– Мой сказ вам таков: ушли мы от лиха боярского не вам на кручину, а на подмогу людишкам кабальным.
Апракса ехидно кашлянул в кулачок.
– Поглазеем… Токмо перегоди… Еще понаскачут стрельцы в ваше логово!
Он смолк под посыпавшимися на него ударами батогов. Пенков испуганно придвинулся к князю Кашину.
Полоненные холопи отошли в сторону держать совет. Один, с мшистою, реденькою бороденкою и изъеденным оспою лицом, прицыкнул на остальных и, дождавшись, пока стихло, горячо замахал руками:
– Да нешто? Да ежели… оно и с бабами можно сюда… А нет, так и нет.
К ним подошли общинники во главе со старостой.
Василий дружески положил руку на плечо рябого.
– Ныне тако: кто волит – отпускаем мы. Кой охоч – обернется, а кому вольница наша невместна – живи в кабале.
Он неожиданно сдвинул сурово брови.
– Токмо памятуйте, други, денно и нощно: ежели на наш след стрельцов наведете, пеняй на себя.
Кашин с трудом поднялся с земли и подозвал казначея:
– Яви милость божескую! Отпусти и нас по дворам!
Тешата расхохотался. Князь сокрушенно покачал головой и вдруг бухнулся Василию в ноги.
Апракса вытаращил глаза:
– Опамятуйся! Боярин!
Пальцы Кашина суетливыми красными червяками сновали в воздухе, глубоко зарывались в снег и скрипуче царапали ногтями промороженное стекло земли.
– Яви милость божескую! Не можно мне боле позора терпеть!
Общинники с любопытством обступили бояр.
Пенков пошептался с Апраксой и пронзительно крикнул:
– За себя ратует князь! Не за нас – за себя!
Василий поднял Кашина с земли и по слогам пробасил:
– Будешь ли крест целовать на том, что по-иному поведешься с холопями?
– Чего накажешь, тако сроблю.
– А бьем мы челом тебе, князь, на невеликое. Целуй крест на том, что испола в урожае будут с тобою людишки, да три дни положишь им на себя робити, да спекулатарям и протчим накажешь не сечь да и не пытать до веку холопей тех.
Кашин втянул голову в плечи и в крайнем удивлении глядел на Выводкова.
– Статочное ли дело боярину со смердом испола урожай делить да не сечь и в животе да смерти холопьей володыкой не быть? Да что ты?! – Но, опомнившись, разразился добродушным смешком: – Тако бы сказывали тебе иные, в коих кичливость правды превыше. А аз охоч крест целовать.
Староста с презрением поглядел на боярина:
– Хитер ты доподлинно, князь. Ужотко погодим, видно, крест целовать, покель не поумнел.
Слух о неуловимой таинственной вольнице переходил из уст в уста и вскоре облетел всю губу.
Один за другим холопи с женами и детьми бежали из вотчин, разыскивали дозорных общинников и примыкали к вольнице.
Едва осеренело и побурел снег под солнцем, Василий и рубленники взялись за оскорды и кайлы.
Полы и стены землянок были обшиты бревнами и досками, вся деревня соединялась подземными ходами, а вход в жилище Василия путался и переплетался в лесных трущобах.
К Миколе вешнему был готов последний потайной рукав, ведущий в сторону от леса, к быстрой реке.
Сообщение с городом с каждым днем становилось опаснее. Все дороги и перелески кишели лазутчиками и стрельцами.
Торговые караваны, которым приходилось проезжать лесом, сопровождались сильными отрядами ратников.
По губе ходили дьяки и читали грамоту от воеводы. По грамоте сулилась щедрая мзда прокормом и деньгами тому, кто укажет, где обретаются уведенные в полон бояре.
Среди вольницы пронесся слух, что сам воевода готовится пойти на лес с арматою.
Деревня притаилась. Кроме дозорных и небольшого числа охотников, никто не смел выходить из подземелья. Василий запретил даже разводить костры. Общинники перешли на сырую пищу.
Бояре чутко прислушивались к тревоге и веселели.
Присмиревший было Апракса снова поднял голову и осмелел. Его бывшие людишки старались избегать встречи с ним, а некоторые нарочито входили в землянку к узнику, угодливо прислуживали и всячески старались выказать свою преданность и сочувствие.
Староста выследил двух таких холопей и поведал о них общине.
– Взять в железы печенегов! – в один голос решили беглые.
Уличенных связали и бросили в землянку бояр.
В одну из ночей Выводков передал свою власть старосты Тешате и, простившись с товарищами, ушел из лесной деревушки.