по подволоке, точно искали там утерянную мысль.
– Из умишка вон! Не припомню, како лазейки свести для зелейной казны.
Ивашка свысока посмотрел на отца.
– Ты не кручинься – роби. А тамо надумаем. Не бывало того, чтобы мы с тобой не надумали!
И, неожиданно стихнув, приложил ухо к двери.
На дворе чуть подвывал осенний ветер. У крыльца перешептывались лужи, тревожимые мелким дождем.
Обиженно надув рубиновым колечком губы, мальчик часто задвигал ушами.
– Сызнов мать зря посулила…
И ткнулся в кулачки влажнеющими глазами.
– Почитай, с Богородицына дня сидит за холстами в подклете боярском, а к нам и не любо ей.
Рубленник усадил ребенка к себе на колени и пригорюнился.
– Будет, Ивашенька, срок, – заживем и мы.
Он заглушил тяжелый вздох и глухо прибавил:
– Ежели б не изловил нас в те поры отказчик боярина Сабурова-Замятни, хаживали бы мы ныне с волжскою вольницей.
Не раз слышал Ивашка рассказы родителей о жизни беглых и не мог понять, почему не возвращаются они в лес, а остаются в кабале у боярина.
– Ты бы, тятенька, безо сроку! – прильнул он кудрявой головкой к руке отца. – Ночью бы – шасть – и убегли.
– А мать? – сокрушенно напомнил Василий.
– И мать таким же ладком. Содеяли бы мы с тобой подземелье под самый подклет под ее, да и ямой той уволокли бы в леса.
Он удивленно передернул плечиками.
– Невдомек мне, на кой ляд князь мать в подклете томит? Кая ему в том корысть – не уразумею.
Выводков приложил палец к губам:
– Домолвишься до лиха! Сказывал аз тебе, беспамятной: по то и томит, чтобы мы с тобой не убегли!
Нагоревший конец лучины беспомощно повис, раздвоив тупым жалом шершавый язык огонька.
Рубленник оправил лучину и спустил сына с рук.
– Потужили, и будет. Срок и за робь приниматься.
Оглядев внимательно роспись, он поплевал на пальцы и стер линии, обозначавшие вершину стены. Уголек уверенно забегал к середине, к воротам, и задержался на львиной гриве.
Затаив дыханье, следил Ивашка за работой отца. С каждым движением руки лев заметно, на его глазах, оживал. Особенно жутко становилось, когда вздрагивал язычок огонька. Все сомнения сразу рассеивались: лев широко растягивал пасть, пошевеливал насмешливо усами и пронизывал мальчика горячим взглядом кошачьих глаз.
– Б-б-боюсь!
– А ты за меня уцепись. При мне не страшно, – улыбался мягко Василий, не отрываясь от работы.
Любопытство брало верх над страхом. Ивашка, только что готовый бежать без оглядки, обвивался руками и ногами вокруг ноги отца и снова глядел, холодея от ужаса, на подмигивающего зверя.
Далеко за полночь умелец закончил работу и, натруженно разогнувшись, гордо выпрямил грудь.
– Пускай поглазеют-ко ныне!
В награду за усердные труды по сбору тягла для казны и оброка в вотчину губной дьяк испросил у князя Сабурова разрешения попользоваться умельством Василия.
Захватив с собой сына, рубленник отправился в город ставить избу для дьяка.
Когда изба была готова, дьяк увел Василия к себе и из собственных рук поднес ему овкач вина.
– Вместно тебе, холоп, не рубленником быть, а в розмыслах[42] хаживать.
И, принимая пустой овкач, шлепнул себя ладонью по бедрам.
– Князь-боярин Шереметев сулит тебе богатые милости, ежели откажешься ты в его вотчину.
Лицо Выводкова сморщилось в горькой усмешке.
– Где уж нам да отказываться! Ведомо тебе лучше нашего, что не в холопьих достатках от кабалы откупаться.
Он безнадежно махнул рукой.
– А не будет господаревой воли – и никакой казной не откупишься.
Дьяк порылся в коробе, набитом бумагами, и достал скрученный трубочкою пергамент.
– Внемли и памятуй.
И неровным шепотом:
– А крестьяном отказыватися из волости в волость и из села в село один срок в году: за неделю до Юрьева дни осеннего и неделя по Юрьеве дни осеннем. А дворы пожилые платят: в полех за двор рубль да два алтына, а в лесах, где десять верст до хоромного лесу, за двор полтина да два алтына… А которой крестьянин с пашни продастся кому в полную в холопи, и он выйдет бессрочно ж – и пожилого с него нет, а которой хлеб его останется в земли, а он с того хлеба подать цареву и великого князя платит; а не похочет подати платити, и он своего хлеба земляного лишен.
Василий рассеянно выслушал и взялся за шапку.
– Что в грамотах писано, то не на холопью потребу. И того не положено, чтоб, яко зверей, людишек, противу их воли тянуть в кабалу, а невозбранно изловляют нас отказчики господаревы да кабалою кабалят. А на то нашей нету причины.
– Молчи!
Дьяк размахнулся с плеча, готовый ударить рубленника, осмелившегося дерзнуть против заведенных порядков, но опомнился вовремя.
– А похочет боярин, и грамота ему в грамоту. И не преступит Сабуров царева судебника. И будешь ты с бабою сызнов случен да с сынишкою.
Вернувшись из города, Василий узнал, что боярин приказал взять Клашу в железы и бросить в подвал.
Ночью, сквозь сон, Ивашка услышал сдержанные голоса.
– Тятенька, чуешь?
Кто-то изо всех сил забарабанил в дверь.
– Матушка! – волчком закружился ребенок и бросился встречать гостью. Но, приоткрыв дверь, он в страхе отпрянул назад: перед ним стоял тиун.
Василий не спеша поднялся и вздул лучину.
– Дай бог здравия гостю желанному!
Тиун указал рукою на дверь.
– Ужо наздравствуешься! – Взгляд его упал на исчерченную углем стену. – Аль с нечистым тешишься? – И, ухватив рубленника за плечо, вытолкал его на двор.
Перепуганный Ивашка бежал сторонкой за молча вышагивавшим отцом.
Князь, сложив руки на животе, поджидал рубленника в опочивальне.
– Господи Исусе Христе, помилуй нас!
– Ползи, мокрица премерзкая!
Упершись ладонями в пол, Выводков прополз через порог.
Замятня раздул пузырем желтые щеки. У расстегнутого ворота, на груди, затокал морщинистый треугольничек.
– К Шереметеву, мокрица премерзкая, ползти замыслил?!
Пожевав ввалившимися, как у старика, губами, он пригнулся и плюнул холопю в лицо.
– Пес бесстыжий! Зелье болотное!
Василий незаметно вытер щеку о рукав и, едва сдерживая готовую прорваться злобу, привстал на колени.
– Не моя то затея, а дьяка Агафона.
Ему стало понятно, почему обрушился на Клашу княжеский гнев. В голосе зазвучала неподдельная искренность.
– А на том крест горазд целовать – не было думки моей спокинуть тебя, господарь!
Боярин намотал на палец клок бороды и топнул сурово ногой.
– Прознаю – кречету дам очи выклевать бабе твоей, смерденка псам отпущу на прокорм, а тебе руки повыверчу, чтобы оскорда держать не можно!
Тиун почтительно крякнул и перекрестился.
Замятня сдвинул брови.
– Не ко времени крест творишь, буй!
Холоп вперил блаженный взор в оплечный образ ангела князя Миколы, Мирликийского чудотворца.
– Како без креста вспамятуешь деяния непотребные смердовы!
И, снова перекрестившись, с омерзением сморщился.
– Льва сотворил с опашью[43] диаволовой… Не инако – в клети у него ведьмы на шабаш слетаются… И дух-то в клети богопротивный.
Охваченный любопытством, князь пожелал немедленно лично проверить слова тиуна.
На дворе вспыхнули факелы. Возбужденный тиун стремглав побежал за конем.
Едва боярин появился на крыльце, батожники ожесточенно хлестнули воздух плетями. Холопи шарахнулись в стороны и припустили за господарем, поскакавшим верхом к одинокой клети, что притаилась в овраге, у бора.
Ивашка, воспрянувший духом от нежданной потехи, с гиком летел за факельщиками.
Тиун открыл ногой дверь, ведущую через узенький закуток в клеть.
Замятня подул на узловатые пальцы, расправил бороду и перегнулся, чтобы солиднее выставить ввалившийся свой живот.
Выводков, готовый грудью отстоять свои работы, застыл у стены.
Долго и внимательно разглядывал боярин роспись, кончиком ногтя осторожно водил по замысловато переплетающимся узорам, тщетно стараясь постичь, откуда берут они начало и почему под конец сходятся в одном месте, с неизбежною точностью. Его глаза светились все мягче и дружелюбнее, лицо плющилось в недоуменной улыбке. На низеньком лбу собирался ежиком колючий волос.
– Ты? – ткнул он пальцем в грудь рубленника и сипло захохотал. – Собственной дланью?
– Аз, господарь!
– Да откель у смерда умельство розмысла?
Ивашка юркнул меж ног тиуна и важно уставился на Сабурова.
– И не токмо тех львов, – мы с тятенькой Гамаюн, птицу вещую, сотворили. Ей-богу, провалиться вам тут!
И, ловко ускользнув из-под спекулатарских рук, готовых вцепиться в его курчавую головку, достал в тряпье глиняную птицу.
Сабуров всплеснул руками:
– Ну, прямо тебе – Гамаюн, что на книжицах фряжских!
Тиун не спускал с боярина глаз и всем существом пытался проявить свое восхищение.
– Аз давно заприметил умельство за Васькой! Не холоп, а клад, господарь!
Сабуров щелкнул себя неожиданно двумя пальцами по заросшему лбу.
– А не сотворить ли нам таку потеху из глины?
Выводков помолчал, остро уставился в стену и, что-то сообразив, уверенно тряхнул головой:
– Быть потехе той, господарь!
В то же мгновение Ивашка прыгнул к отцу и повторил слово в слово:
– Быть потехе той, господарь!
Тиун замахнулся на мальчика кулаком. Сабуров резко остановил холопя и снисходительно подставил дрябленькую руку свою для поцелуя ребенку.
– Ей-богу, господарь, провалиться вам тут, поставим мы с тятенькой потеху тебе таку, како на стенке расписана!
Выходя из клети, князь приказал рубленнику утром же начать работу.
На дороге, подле коня, дежурил уже Ивашка.
– А еще, господарь, чего аз сказывать тебе стану.
– Сказывай, постреленок!
– Отдал бы ты матушку нам! Ну, на какой тебе ляд, провалиться вам тут, наша матушка?!