Замятня вскочил на коня.
– Содеете потеху на загляденье, – отдам.
И шепнул добродушно тиуну:
– Спустить с желез.
Выводков упал в ноги князю:
– Дозволь дите к бабе моей допустить! Помилосердствуй!
Конь взметнул копытами грязь и скрылся в промозглой мгле.
Схватив в охапку сынишку, Василий мчался в подвал, в котором томилась Клаша.
Глава вторая
Сабуров-Замятня зачастил в гости к худородному соседу, Федору Тыну.
В Покров день, при людях, на паперти, князь первый подошел к Федору и поклонился ему.
Оторопевший служилый сорвал с головы шапку и ответил земным поклоном.
– А аз к тебе погостить, – объявил снисходительно Замятня и усадил соседа в свою колымагу.
…Трапеза подходила к концу, когда подвыпивший боярин вдруг строго поднялся и приказал подать шубу.
Хозяин загородил собой выход:
– И в думке не держал изобидеть тебя!
Сабуров шевельнул щетинкой на лбу и оскалил зубы.
– Колико жалую к тебе и ни единыжды ты не удосужился потешить меня поцелуйным обрядом.
Федор горько вздохнул:
– Будто впервой ты, Микола Петрович, у нас. Да и вдов аз. А дочь, самому тебе ведомо: на Ивана Купалу четырнадесять годков набралось.
Сабуров маслено облизнулся:
– О самую пору невестушка!
И с ехидным смешком:
– Зря хоронишь свой клад! Довелось ужо нам поглазеть на него!
Он присел на лавку и, пораздумав, огорошил Тына неожиданным заявлением:
– За горлицу за твою аз столь вена не пожалею…
Хозяин резко его перебил:
– При живой-то боярыне, Микола Петрович! Да ты окстись!
Тыкаясь колючей бородкой в острое лисье лицо Федора, Сабуров уверенно булькнул:
– Ныне боярыня, а завтра – послушница в монастыре.
Они присели на лавку и оживленно заговорили вполголоса, то и дело прерывая друг друга.
К вечере Тын приказал подать лучшего вина и сам привел дочь в трапезную.
– Кланяйся, Татьянушка, гостю!
Точно у кролика, подергивались мелкою дрожью губы и уши девушки. Чуть раскосые, немигающие глаза уставились с мольбой на икону. Раздувшиеся ноздри с присвистом вбирали воздух.
Федор умиленно поправил кокошник на пышной головке дочери и подмигнул боярину.
Стараясь казаться солидней, князь грузно шагнул, одернул висевший на нем, как на жерди, кафтан и подошел к смущенной хозяйке.
Она взяла с подноса братину, неуклюже поклонилась и поднесла ее гостю.
Микола Петрович трижды коснулся рукою пола и, отпив из братины, облапил девушку.
«Пугало огородное!» – с омерзением выругалась про себя Татьяна, но покорно подставила стиснутые и холодные, как у покойника, губы для поцелуя.
Позднею ночью вернулся хмельной боярин в свою усадьбу.
В опочивальне, укутавшись в теплое одеяло, он, сквозь сладкий зевок, поманил к себе тиуна.
– Выходит, хаживал окрест хоромин лихой человек да с девками сенными шушукался?
Тиун вытаращил недоуменно глаза:
– И слухом не слыхивал, господарь!
Замятня привскочил и сжал кулак:
– Сказываю – хаживал, буй!
Холоп широко улыбнулся и больно ущипнул себя за щеку.
– Доподлинно, буй! Из умишка ведь вон! Запамятовал! А како не хаживал? Хаживал, лиходей!
Он уже твердо знал, чего хочет князь, и с уверенностью стал на колени.
– И не токмо что с девками – в светлицу знаменье подавал!
– То-то же… Все-то вы поизленились… Недосуг ужо и за светлицею доглядеть!
И, стараясь казаться еще более рассерженным, князь сорвал с себя одеяло.
– Еще видывал кто лиходея?!
Тиун ткнулся губами в жилистую ногу боярина.
– Яшка-ловчий да псарь Ипатка намедни хвалились…
Снизив голос до шепота, он продолжал уже откровенно:
– Верные то людишки, боярин. Како похощешь, тако и молвить будут.
– Абие доставить ко мне боярыню!
Трое холопей ворвались в светлицу и, не обращая внимания на возмущение и угрозы, поволокли боярыню к мужу.
– Блудом вотчину мою дедовскую опозорила! – набросился трясущийся от гнева князь на обомлевшую от страха жену. – С лиходеями, богомерзкая, снюхалась!
Женщина упала ниц перед иконами:
– Потварь, владыко мой! Потварь!
Она заколотилась головою об пол и визгливо заплакала.
Князь старательно разжигал в себе гнев. Неистово топая ногами, он рвал на себе рубаху, выл, набрасывался на жену и ожесточенно царапал свое лицо:
– Блудница! Девка корчмарская! Тварь подколодная!
Разбуженные людишки, затаив дыхание, прислушивались к дикому вою, долетавшему из опочивальни, и потихоньку крались в дальние углы двора, чтобы случайно не подвернуться под горячую руку Миколы Петровича.
Накинув на плечи шубу, боярин бросился в сени.
– Сотворить ей мовь[44], змее подколодной!
Нагая, связанная по рукам и ногам, лежала боярыня на охапке заиндевелого хвороста.
– Неси! – рявкнул Замятня, выбегая из жарко натопленной бани.
Всю ночь женщину парили крапивными вениками. От духоты и невыносимой жары холопи валились без чувств. Их выволакивали вместе с боярынею на двор и, дав отлежаться, снова заставляли продолжать пытку.
А князь, никому не доверяя, раскисший от пота и едва живой от усталости, сам беспрестанно таскал в предбанник дрова и подбрасывал щедро в раскаленную печь.
С неделю пролежала боярыня в постели почти без всяких признаков жизни. Сабуров, уверенный в неизбежной смерти жены, объявил пост в усадьбе и послал за попами.
Но больная, наперекор ожиданиям, выжила.
Князь почти перестал бывать дома и беспросыпно пьянствовал у своего нареченного тестя.
Узнав, что боярыня поправляется, Тын стал заметно охладевать к Миколе Петровичу.
– А женушка твоя, бают, в церковь собирается, – с ядовитой усмешкой молвил он как-то гостю. – Образ жертвует в память чудесного исцеления.
Сабуров собрал ежиком лоб.
– Дай токмо срок. Дьяк все обмыслит.
И немедля собрался домой.
Трапезовал он, в первый раз после мови, вместе с боярыней.
Вдруг с шумом распахнулась дверь. На пороге, красный от возбуждения, появился тиун.
– Изловили людишки лиходея того!
Ложка вывалилась из рук боярыни. Князь, жалко съежившись, слезливо поглядел на жену и, крадучись, бочком, выбрался в сени.
Вскоре он вернулся с батогом и веревкой.
– Изловили, матушка, полюбовника твоего!
Холоп столкнул с лавки застывшую женщину.
– Изловили сердешного! – царапающе просверлил Микола Петрович и зло взмахнул батогом.
…После избиения боярыню заперли в подклет и там держали на хлебе и воде трое суток. Сам боярин никуда не отлучался из усадьбы до возвращения тиуна, отправленного им с тайным поручением в город.
Невеселый вернулся тиун в усадьбу.
– Аль не сдобыл? – встретил господарь нетерпеливым вопросом холопя.
– Не сдобыл! Слезно увещавал, милостей твоих богатых сулил, а не идут на удур. Проведают, сказывают, про то, что не было полюбовника у господарыни, – не токмо добра, сказывают, лишимся вашего, а не миновать и смерть приять.
Сабуров обдал тиуна полным презрения взглядом.
– А за службу твою быть тебе отсель во псарях!
Холоп покорно согнулся и приложил руку к груди.
– Дозволь остатнее рассказать.
Он порылся за пазухой и достал маленький сверточек.
Князь с любопытством поглядел на сжатый кулак тиуна.
– Ну-те-ко!
– Дьяк тот поклон тебе бил да невзначай обмолвился…
– Не волынь, сказывай!
Холоп вытер рукавом нос и, подражая дьяку, загнусавил, не передыхая, с трудом, заученные слова:
– А ежели жена помыслит извести зельем мужа, по праведному суду цареву положено ей за грех той смертный постриг приять, а либо обыщется сугубо вина ее, волен муж ту жену и казнью казнить.
Задорная улыбка озарила лицо Сабурова.
– Како ходил ты в тиунах, Олеша, тако и дале ходи…
Перед вечерей князь пришел в подклет. Женщина лежала лицом вниз на земляном полу и глухо стонала.
– Параскевушка, а Параскевушка!..
Замятня опустился на колени и нежно провел рукой по спине жены.
– Прости меня, Христа для… Возвели злые люди потварь на тебя.
Не веря своему счастью, боярыня прильнула губами к поле кафтана и забилась в слезах.
Дождавшись, пока Параскева переоделась, князь сам пришел за ней в светлицу.
– Для мира и дружбы попотчую аз ныне тебя лучшим березовцем да солодким вином.
Потрапезовав, они стали на колени перед оплечным образом Миколы и долго проникновенно молились…
Уже светало, когда истомленная женщина вернулась к себе в светлицу из господарской опочивальни.
Растолкав сенных девушек, она порылась в скрыне и выбрала лучший кусок атласа.
– К полудню сробить князю рубаху с золотой росписью!
И, не раздеваясь, бросилась на постель.
Девушки закопошились на полу перед изрезанным атласом.
Задолго до обеда боярыня обрядилась в ферязь, летник с пышными рукавами и в красный опашень. На густо набеленном лице нелепо выделялись ярко раскрашенные толстые губы и точно прилепились непрочно, готовые полететь друг другу наперерез, две стрелочки начерненных бровей. Прижав к груди гостинец мужу, Параскева неспокойно прислушивалась к каждому шороху, доносившемуся из сеней.
Постельничья уговорила господарыню сесть на лавку.
– Засеки меня, матушка, ежели не покличет тебя боярин.
Вдруг Параскева радостно всплеснула руками и, оттолкнув постельничью, бросилась к двери.
– Идут!
В дверь постучался тиун.
– Трапезовать, боярыня!
В трапезной, поклонившись до земли Миколе Петровичу, боярыня скромно уселась по левую руку мужа.
Холопи внесли ведерко вкусно дымящихся щей.
Князь подставил свою миску, но тут же торопливо отдернул ее и подозрительно поглядел на жену.
– А не примечаешь ли ты, Параскевушка, будто духом особным щи отдают?
И, зачерпнув из ведерка, поднес ложку холопю.
– Откушай.