Холоп перекрестился, с наслаждением хлебнул и отошел к двери.
– Ты что вихляешься? – набросился на него тиун.
Но холоп не мог уже ответить; он с ужасом почувствовал, как каменный холод сковывает его ноги, подбирается к остановившемуся сердцу и деревянит язык.
Прежде чем отравленного вынесли на двор, он умер.
До вешнего Миколы Параскева сидела в подвале, дожидаясь суда.
На допросе постельничья показала, что видела, как боярыня за день до смерти холопя передала сенной девке какое-то зелье. Тиун, ловчий и псарь целовали крест на том, что не раз заставали подле усадьбы потваренную бабу, сводившую Параскеву с каким-то проезжим молодцем.
Узницу приговорили к смерти.
Боярыню привели из губы в вотчину. У крыльца стоял Микола Петрович.
Увидев мужа, Параскева плотно закрыла руками лицо и крикнула, напрягая всю силу воли, чтобы не разрыдаться:
– Грех твой и на сем и на том свете стократ сочтется тебе, душегуб!..
Князь побледнел и, судорожно вцепившись в руку Тына, с мольбой поднял к небу глаза. На мгновение в его душе шевельнулось что-то похожее на раскаяние и страх перед загробным судом. Из уст готово было вырваться слово прощения, которое развязало бы его сразу от содеянного греха, но откуда-то из глубины уже вынырнуло свежее личико Татьяны, и пряный, нестерпимо щекочущий запах ее юного тела уже захлестнул сердце и мозг хмельной волной.
Не помня себя, Замятня подскочил к жене и рванул ее за волосы.
– Нам ли страшиться блудного лая?! А вместно нам исполнить древлее установление!
И, поднявшись на носках, охрипшим петушиным криком скребнул:
– Зарыть ее в землю до выи!
Могилу вырыли на лугу. Боярыня послушно поддавалась катам, срывавшим с нее одежды и как будто стремилась даже помочь им. Пустые глаза беспрестанно шарили по сторонам, удивленно останавливались на людях, а лицо широко расплывалось в жуткой усмешке помешанного.
И только, когда ее опускали в землю, она вдруг вцепилась зубами в руку ката и воюще разрыдалась.
Холопи торопливо зарывали яму. Вскоре скрылись под землей ноги, вздувшийся от голода живот и обвисшие, в синей паутине жил, груди.
Лицо Параскевы приходилось против чуть виднеющихся окон светлицы.
Боярыня напрягала все существо, чтобы перекинуться немного в сторону и не видеть терема, в котором прожила долгие, беспросветные годы, но земля цепко держала и не давала пошевелиться ни одному ослабевшему мускулу.
Всю ночь вотчина не спала от звериного воя, доносившегося с обезлюдевшего черного луга. Потом, под утро, вой перешел в стрекочущий скрип, припал к земле, прошелестел еще шелестом подхваченной ветром мертвой листвы и оборвался.
В полдень, как требовал древлий обычай, пришли из губы богомольцы, низко поклонились зарытой до шеи женщине и бросили в шапку дозорного несколько полушек – скромное свое подаяние на гроб и погребальные свечи обреченной.
– Егда предстанешь на суд Господень, реки Господу, что благоговейно и со смирением отдали тебе свою лепту Микита, Фрол, Никодим, Илья, Нефед…
По одному, крестясь и кланяясь, называли свои имена богомольцы и, просветленные, уходили творить земные дела.
Когда боярыня умерла, ее тело вырыли, обмыли и положили в гроб.
Микола Петрович, после погребения, приказал людишкам принести на боярский двор дичины и меду.
Холопи снесли достатки свои господарю на помин души новопреставленной.
Глава третья
Под огромным навесом творил Василий из глины, камня и кирпича потешный город. Ивашка, перепачканный с ног до головы в грязь и известь, не отходил ни на шаг от отца. В редкие дни, когда, в сопровождении дозорного, приходила мать, мальчик немедленно засаживал ее за работу.
Кроме же Клаши, никто, ни в каком случае, не допускался им под навес.
Наконец, городок был готов.
Ивашка выкупался в реке, обрядился в новую рубашонку и сам пошел с радостной вестью к тиуну.
Вся волость сбежалась поглазеть на чудо, сотворенное рубленником.
Как только к навесу, на богато убранном аргамаке, прискакал Микола Петрович, Выводков снял с городка рогожи.
Боярин пораженно отступил.
То, что он увидел, превзошло все его ожидания.
Обширная площадка, усыпанная белоснежным песком, была обнесена каменною стеною. Трое ворот в Ивашкин рост обратились на восход, полдень и полночь. Полунощные ворота были окованы расписными листами железа, и на самом верху, на площадке, лежали, задумчиво уставившись в землю, игрушечные львы. Над львами, на тоненькой жердочке, распростер крылья орел. По остриям трех главных построек расположились выточенные из березы молодые соколята.
Ивашка шмыгнул в ворота, поманив к себе князя. Василий испуганно покосился на господаря и прикрикнул на сына.
Замятня снисходительно усмехнулся:
– А не иначе, ходить и отродью твоему в розмыслах!
И строго:
– Сказывай, что к чему!
Рубленник важно откашлялся и ткнул пальцем в потешные палаты:
– Отсель, господарь, переход идет к полудне-восходнему углу. Аз перед избой и палатой поставил хоромины с клетью вровень с землей.
Ивашка возмущенно цокнул язычком.
Тиун погрозился кнутовищем:
– Ну, ты! Не дюже!
Но это еще больше возбудило мальчика:
– Бахвалится тятька! Ей-пра, провалиться вам здесь, бахвалится!
И, кривляясь:
– Аз, аз! Ишь ведь, скорый какой! А не мы-з ли с тобой?!
Князь расхохотался:
– Домелешься, покель языка недосчитаешься своего.
Воодушевляясь все более, рубленник стал рядом с боярином.
– А за хороминами и клетью к тому стены срублены ниже, чтобы солнцу вольготнее было… Отомкни-ка погреб, Ивашенька! А у полунощной стороны хлебни да мыльни поставлены, а на них – сараи.
Спекулатарь не сдержался и вслух похвалил работу:
– Тако прорезал сарай, чисто тебе из листвы.
Скрывшийся в погребке Ивашка выполз с деревянным коньком в руке и взобрался на четырехугольный, схожий со столом, помост.
– Эвона, како, боярин, в седло то садиться пригоже!
Присвистнув, он прыгнул на конька.
В тот же день Микола Петрович позволил Клаше переселиться к мужу.
– Сволоку аз городок тот на царев двор, – объявил Замятня Тыну. – Авось на таком гостинце не станет гневаться.
Несмотря на уговоры соседа остаться дома и не показываться на глаза великому князю, боярин начал сборы в дорогу и перед отъездом устроил пир.
Подвыпивший князь Шереметев пристал к хозяину с просьбой продать ему рубленника. Сабуров слушал с высокомерной усмешкой, ежил щетинку на лбу и отмалчивался.
Взбешенный гость, чтобы чем-нибудь разрядить гнев, вдруг вскочил и опрокинул на голову хихикавшему ехидно Тыну корец вина.
– Не зря ты, Петрович, и на Москву охоч! То-то, глазею, со смердами побратался!
Пошатываясь, он направился к двери.
– А ты бы не гневался. Придет срок, авось и пожалую тебя рубленником по-суседски.
Шереметев обдал хозяина уничтожающим взглядом:
– Не любы нам милости от печенегов, что дружбы ищут у сынов боярских.
Обезумевший от неслыханного оскорбления, Сабуров схватил овкач и швырнул его в князя.
– Вон! Вон, воров сын! Еще и деды твои славны были тем, что нищими слыли да из царевых покоев золотые ендовы таскивали!
Гости вскочили из-за стола.
Отслужив молебен, Микола Петрович тронулся в путь.
Части потешного городка были тщательно упакованы в солому и погружены на возы, управление которыми возложили на Выводкова.
Далеко за деревню провожали рубленника жена и сын. Клаша держалась бодро, не хотела расстраивать мужа, делиться с ним тяжелыми предчувствиями своими, жестоко облепившими ее душу, и ограничивалась тем, что без конца наставляла его, как держаться на чужой стороне и какими заговорами уберечься от дурного глаза.
В последнюю минуту она, однако, не выдержала и, позабыв обо всем, с визгливыми причитаниями повалилась Василию в ноги. Спокойный до того мальчик, ничего, кроме зависти, к отъезжающему не чувствовавший, увидев слезы, обхватил вдруг колени отца и заревел благим матом:
– И аз на Москву пойду! И аз робил городок тот!
…Уже при въезде в город боярина поразило необычайное оживление на улицах.
Он сдержал коня перед стрельцом.
– К чему гомон стоит?
Стрелец склонил низко голову.
– На рать скликает людей царь и великой князь.
Боярин нетерпеливо свернул к приказу.
Почтительно распахнув перед важным гостем дверь, дьяк уловил немой вопрос и взял со стола грамоту.
– Послание из Москвы, Микола Петрович.
И протянул князю бумагу.
Замятня отстранил руку дьяка и не без гордости пропустил сквозь зубы:
– Не навычен бе премудростям граматичным. На то дьяки да мнихи поставлены.
Разгладив кулаком усы, дьяк перекрестился и заворчал себе под нос, проглатывая окончания слов:
«…Нарядить от Дмитрова, и пригородов, и сел, и деревень, и починков, с белых нетяглых дворов, с трех дворов по человеку, да с тяглых с пяти дворов по человеку, всего четыреста человек на конех. Да, опричь того, нарядить шестьсот человек пищальников, половина на конех, а другая половина – пеших. Пешие пищальники были бы в судах, а суда им готовить на свой счет; у конных людей такожде должны быть суда, в чем им кормы и запас свой провезти. У всех пищальников, у конных и пеших, должно быть по ручной пищали, а на пищаль по двенадцати гривенок[45] безменных зелья да столько же свинцу на ядра; на всех людех должны быть однорядки или сермяги крашенные. И еще нарядить детей боярских како окладчик произведет. А быти им, детям боярским на службе не мене како на коне в пансыре, в шеломе, в саадаке, в сабле, да три человека (холопи ратные) на конех в пансырех, в шапках железных, в саадаках, в саблех с коньми, да три кони простые до человек – дву меринех в кошу».