Окольничий Челяднин тяжко вздохнул:
– Извели, антихристы, царицу нашу. За возлюбление твое воздали ненавистью премерзкою.
Долго, не отрываясь от плеча казначея и закрыв глаза, Иоанн вполголоса вспоминал о последних днях Анастасии Романовны. С каждым словом голос его крепнул, наливался раздражением и обличительной укоризной.
– Все Глинские! Все они, окаянные! – через равные промежутки времени вставлял одно и то же Грязной. – Ихней руки дело-то черное!
Не слушая объезжего, царь жестко выкрикивал в пространство все, что накипело в его неспокойной душе, и подробно перечислял, что сделал для умирающей:
– Немку-знахарку, Шиллинг, не пожалел в золотой карете доставить из Риги! Колико лекарей понагнал! А в молитвах извелся весь – и ничего, и ничего ты, Господи, не допустил до уха своего пресвятого!
Опомнившись, царь покаянно поглядел на образ, перекрестился и перевел сетования свои с Бога на людей.
– Памятую, было то еще в юности моей. Бабка моя Глинская Анна, удумала со чады свои сердца вырывать из грудей человеков и чародейством сим богопротивным вызывать пожары лютые.
Он оттолкнул казначея, шумно встал и заскрежетал зубами.
– И ворвались в те поры, в пожар великой московской, людишки в церковь, схватили в праведном гневе князь-боярина Юрия Васильевича Глинского да поволокли в церковь Успения.
Из-под полуопущенных век вспыхивали широко раздавшиеся зрачки. Пальцы, точно вздрагивающие синие гусеницы, жадно прилипли к посоху.
– И убили его, христопродавца, противу места митрополичья, а кровью помост церковный помазали – тем и спасли от пожара Москву!
Бухнувшись в кресло, Грозный неожиданно затопал ногами.
– Всех бы тогда заедино! Всех бы! Да и вотчины сжечь!
Едва вспышка улеглась, Челяднин, будто невзначай, вставил:
– От словес твоих пресветлых вспомнилось мне, како помышлял ты пересадить вотчинников на новые земли.
Грозный приподнял острые плечи и внимательно вслушался.
– Аль негоже я замышлял?
– Премудро, царь, яко сам Соломон. Оторвал ты коих земских от вотчин да тем силу их надломил. На чужбине-то не особливо их, слышно, честят. Не ведают, да и ведать не к чему чужим-то, откель родом пришли те князья да чем имениты!
Грозный поджал губы и покрутил орлиным носом своим.
– Ты не тяни. Зрю аз: надумал ты чего-то, Иванушка!
Окольничий застенчиво опустил глаза.
– Не аз един понадумал. С Фуниковым да Грязным мозговали.
И, приложившись к цареву халату:
– Пожалуешь сказывать?
– Сказывай.
– А у опальных, сдается нам, не токмо добро и живот, но и крепости с грамоты в пору бы казне отписать.
Наморщив лоб, Грозный тщетно силился понять смысл слов Челяднина.
Фуников устремил на царя простодушный взгляд и продолжал за окольничего:
– Коль не будет у князей грамот, вольны холопи на новые места отказываться.
Грязной понял по выражению лица, какая мысль забеспокоила Иоанна, и, таинственно ухмыльнувшись, разъяснил:
– А кой худородный сядет на господаревы земли да спонадобятся ему холопи, по каждой пригоде разберем и на тех людишек князей опальных запрет наложим отказываться в иные дворы.
В дверь слегка постучались. Фуников бросился в сени и тотчас же вернулся.
– Не потрапезуешь ли, государь?
Иоанн кивнул утвердительно.
Стольник отведал постных щей и вареную рыбу и передал их царю.
Доедая последний кусок, Грозный сбил пальцем крошки с клинышка бороды, ладонью размазал по губам клейкую ушицу и перекрестился.
– Измаялся аз нынче, – лениво протянул он. – Утресь додумаем думу.
Казначей робко напомнил:
– Аглицкие гости утресь белку будут глазеть.
Царь оживился:
– Пучки-то прилажены ли?
– Чмутят басурмены те. Давеча толмача присылали: дескать, пожаловали бы белку им, како по чести водится: в пучке, в десятке, две – наигожие – личные, да три похуже – красные, да четыре – того похуже – подкрасные, да одну – негожую – молочную.
Ногтем мизинца Иоанн раздраженно ковырял застрявшую в зубах рыбью косточку и что-то соображал.
Вдруг он сипло расхохотался:
– Показали бы басурмены милость да перебрали бы все три тьмы пучков! Поглазел бы аз!
И, подробно разъяснив, как подменить лучшие шкурки худшими, прибавил:
– А какие пучки без удуру Ивашка тебе, казначей, для показу подкинет. Слышишь, Иван?
– Слышу, преславной!
– А еще, государь, воску у нас полежалого сила… – печально вздохнул Фуников.
Царь опустил руку на плечо Висковатого и внушительно заглянул в его глаза.
– На то и дьяки, чтоб извод был бумаге.
Дьяк торопливо взялся за перо.
«…А еще до соизволения государева ни единым людишкам, опричь двора, не вести торгу воском. А паче нарушено будет сие…»
И, закончив, на коленях подал Грозному грамоту для подписания.
После ранней обедни Иоанн прошел через внутренние покои на склады.
– Царь идет! – громогласно объявил поджидавший жилец.
Работные, закрыв руками лицо, попадали на пол.
Фуников стоял у огромной кипы пучков и ухмылялся. Уловив едва заметный знак, поданный царем, он ловко выхватил один из пучков. Грозный внимательно просмотрел и пересчитал шкурки по сортам.
Все шло так, как было условлено накануне. Фуников ни разу не ошибся и по знаку подавал лучшие пучки, выхватывая их, почти не глядя, из общей кучи.
Деловито проверяя груду конского волоса, щетины, гусиного пуху и кож, царь давал подчиненным последние указания.
Измученными призраками сновали по складу работные. Их лица и полуголые тела были залеплены медом, пухом, волосом и щетиной. Согнувшись до земли, они перетаскивали с места на место тюки, укладывали их так, как требовал казначей. За всю долгую ночь никто из них ни разу не передохнул: бичи зорких спекулатарей были всегда наготове.
Иоанн укутался по уши в шубу и, зябко поеживаясь, ушел в палаты.
В трапезной его поджидали думные бояре: Михаил Лыков, Колычев, Бутурлин и Иван Воронцов.
Ответив легким кивком на поклон, царь уселся за мраморный столик.
Думные не притронулись к кушаньям, расставленным на длинном столе, до тех пор, пока Грозный не передал Челяднину надкусанный ломоть хлеба.
– Воронцову! – бросил лениво царь и отломил еще два куска. – Лыкову и Бутурлину!
Бояре трижды коснулись пола и приняли поденную подачу[46].
Низко свесив голову, сидел Колычев, с мучительным волнением дожидаясь подачи. Бояре исподлобья поглядывали на него и уписывали кислые щи.
Царь облизал ложку и, слегка приподнявшись, перекрестился. Все вскочили за ним на молитву.
Прищуренный взгляд ястребиных глаз Иоанна впился в посеревшее лицо Колычева.
– Слыхивали мы, печалуешься ты, князь, на лихие дела? И, сквозь дробный смешок:
– Не любо, сказывают, тебе, что, почитай, выше земских сиживают николи и в думных списках не виданные Биркины да Боборыкины, да Загряжские с Наумовыми, да что еще те Басмановы со Скуратовыми и Годуновым силу взяли великую?
Боярин, потупясь, молчал.
Легкая тень пробежала по лицу царя, погасила смеющиеся глаза и залегла глубокой бороздой на лбу.
В трапезную неожиданною оравою голосистых ребят ворвался шумный перезвон колоколов.
– Не иначе – Федька на звоннице тешится, – недовольно покачал головой Иоанн.
Пыхтя и отдуваясь, в дверь просунулся боярин Катырев.
– Сызнов царевич убег от меня, государь!
Набросив на плечи шубу, Грозный вышел на крыльцо и, приложив кулак к губам, строго окликнул сына.
Перезвон оборвался. Федор бочком сунулся к лесенке и исчез.
В трапезной молча стояли бояре.
Не обращая внимания на Колычева, Иоанн направился к креслу, стоявшему у окна, и придвинул ногами тигровую полость.
– Читай! – приказал он Висковатому, усаживаясь удобней.
Дьяк развернул цедулу и улыбчато шевельнул носом.
– От Михаилы Воротынского-князя.
Клинышек царевой бороды оттопырился кверху, точно прислушиваясь к чему-то. Правая нога грузно нажала на голову тигра.
– Чем ему на новых хлебах не потрафили?
Висковатый, не торопясь, прочел цедулу опального.
На многие обиды жаловался Воротынский, требовал, чтобы украйные служилые оказывали ему почтение, достойное его отечества, и выражал свое удивление тому, что давно не получает царева жалованья: ведра романеи, ведра бастру, десяти гривен перцу, гривенки шафрану и пуда воску.
С каждым словом к Иоанну возвращалось его игривое настроение. Приподняв посох, он слегка коснулся наконечником Колычева.
– Ты, думной, подсоби умишком своим, како с челобитною быть.
Боярин умоляюще поглядел на соседей, ища в них поддержки. Думные, свесив головы, упорно молчали.
– Сказывай, князь!
Колычев отвел в сторону взгляд и буркнул в бороду:
– Что по отечеству положено вотчинникам, то от Бога. А ты на то царь и великой князь, чтобы по-божьи рядить.
Фуников с укором поглядел на боярина и развел неопределенно руками.
Уставившись в промороженное оконце, Иоанн спокойно, по-дружески, объявил:
– Добро рассудил. Доподлинно, не зря сетуешь на то, что рядом с тобою Биркины с Загряжскими сиживают.
Он шумно вобрал в себя воздух и с присвистом выдохнул:
– Жалую аз тебя усадьбою по суседству с князь-боярином Воротынским на украйной земле.
Колычев, сохраняя достоинство, выслушал весть, перекрестился на образ и, отвесив всем по поклону, ушел.
– Сызнов печалования боярские? – задетый за живое спокойствием Колычева, зло повернулся Иоанн к дьяку. – Токмо и заботушки моей, что миловаться с крамолою!
Висковатый пробежал глазами цедулу.
– А печалуется еще воевода на тяглых. Бегут, мол, людишки от поборов и тягла. Волости поопустели.
Думные зашептались вполголоса. Царь внимательно вслушался в их шепот.
Воронцов поднялся с лавки.
– Дозволь, государь!
И запальчиво выхватил грамоту из рук дьяка.