– Николи того не бывало, чтоб воеводы да приказные царей тревожили челобитными от людишек!
Остальные горячо поддержали князя и повскакали с лавок.
– А либо ужо и холоп не холоп?! – наперебой перекрикивали они друг друга. – А либо стало стрельцов недостатно на смердов?
Грозный вонзил посох в голову тигра. Все сразу стихло. Только Воронцов не мог прийти в себя и, ожесточенно размахивая руками, продолжал что-то выкрикивать. Казначей резко потянул его за полу кафтана к лавке.
Царь подул на стекло, потер его пальцем и поглядел на площадь.
– Никак басурмены пришли?
И к дьяку:
– Отпиши по всем губам, что, дескать, в царевой думе многое множество великих забот и недосуг ей холопьими печалями печаловаться. Токмо пускай те приказные да воеводы по-божьи творят, людишек через меру не забижают.
Бояре просветлели и благодарно поклонились царю.
По знаку Челяднина они гуськом двинулись к двери.
В трапезной остались Висковатый и Фуников.
Царь раздумчиво потер висок.
– А и впрямь холопи не к добру воют. Худа бы не было! Нешто к веселью нашему, коль цельными волостями бегут?
Он в упор уставился на Висковатого.
– Надумать бы такое, чтобы людишки про меня лихого не молвили, а всю вину на бояр с дьяками переложили.
Фуников закатил глаза и улыбнулся елейно.
– Надумаем, государь. Сами не сладим – Вяземского покличем.
И, помолчав, прибавил:
– Еще на выдумки охочи Алексей Басманов да Борис Годунов.
Иоанн милостиво потрепал по щеке казначея.
– Сдается и мне – ума палата у того Годунова!
Глава пятая
От великокняжеских покоев до Благовещенского собора скребут и чистят людишки работные дорогу, обряженную северами в шуршащий саван. Долгою чередою по обе стороны дороги выстроились стрельцы и дворовые. Их лиц не видно: иней густо заткал щеки, губы, глаза, и промерзлыми комьями дикого меда зернисто искрятся подплясывающие на ветру бороды. В белесом воздухе прядет замысловатую паутину свою тихий перезвон малых колоколов. На звоннице, рядом с пономарем, постукивает нога об ногу и зябко хохлится дозорный жилец.
И вдруг шумно очнулся от дремы Кремль. Откуда-то издалека рявкнули густые басы:
– Царь! Дорогу царю!
Жилец рванул веревки, привязанные к языкам колоколов. Суетливо застрекотали медные голоса.
Высоко подняв голову и опираясь на серебряный, покрытый золотом, посох, торжественно вышел из палат Иоанн. Гордый взгляд его устремился в разбухшее небо. Каждая черточка каменно застывшего лица выражала величавую неприступность и мощь.
По бокам царя неслышно скользили по паре телохранители. Их статные фигуры плотно облекали одинаковые кафтаны из серебряной ткани с горностаевой опушкою и с большими серебряными пуговицами до колен. На ногах поблескивали белоснежные сафьяновые сапоги и золотисто переливались большие топоры на плечах.
Позади телохранителей стройно выбивали шаг восемьдесят московских дворян и жильцов.
На паперти, окруженный боярами, хмуро молчал, дожидаясь отца, Иван-царевич.
Грозный издали заметил сына и глазами подозвал к себе Вяземского.
– Накажи ты ему, озорнику, шубу ту запахнуть. Не ровен час – недуг прилипнет.
Князь стремглав бросился к паперти и, низко поклонившись, передал царевичу приказание.
Иван сонно зевнул, поглядел на свои покрасневшие пальцы, подул на них и отвернулся.
«Эка, норовистый удался! И в кого уродился, не ведаю», – подумал не без удовольствия царь и снова вытянул лицо в каменеющую маску величия.
Однако поравнявшись с сыном, он не выдержал и заботливо попросил:
– Запахнись ты, Ивашенька. Студено!
Из-за спины выглянул робко Федор.
Борода Иоанна запрыгала по сторонам.
– Разогнул бы ты спину, мымра пономарская!
Одутловатые щеки царевича сморщились в блаженной улыбочке.
– Пожаловал бы ты, батюшка, милость невеликую – крохотку поблаговестить.
Катырев умиленно сложил руки на животе.
– Божье дитё. Воистину божье дитё.
Грозный сердито оттолкнул боярина и, теряя самообладание, набросился на сына:
– Мымра! Не царева ты плоть, а сука пономарева! Сука ты – вот кто!
Федор юркнул снова за спину Ивана и сделал вид, что идет в церковь. Но, едва отец скрылся в притворе, он подразнил языком поманившего его Катырева и, отдуваясь, свернул к лесенке, ведущей на звонницу.
Перед алтарем Иоанн передал посох Биркину и стал на колени. Протопоп благословил молящихся и, в свою очередь испросив царского благословения, приступил к службе.
Истово бил Грозный поклон за поклоном и, каждый раз приподнимаясь, огорченно поглядывал на старшего сына.
Царевич стоял, облокотившись на паникадило, и болезненно морщился. После бурно проведенной ночи мучительно тянуло ко сну или на воздух, подальше от мутящего запаха воска и ладана. Минутами им овладевало какое-то странное оцепенение, мимолетное забытье. Тогда вдруг свежело лицо в желтоватом румянце и, как у ребенка, тянущегося к материнской груди, чавкающим колечком собирались влажные губы. Перед полузакрытыми глазами колеблющеся всплывал образ покорной девушки, с которой, под конец ночи, его оставили одного. Где-то у заставы изловили ее, неизвестную, дворяне московские, обрядили скоморохом и привели закоулками в Кремль. Приятно кружится голова у царевича, он широко расставляет руки и… падает на плечо Алексея Басманова.
– Леший! – вырывается у него из груди вместе с мутящей отрыжкой.
– Чего, царевич?
– Повыдумали тоже замест сна да в церковь ходить!
– Молится! – вздыхал успокоенно Грозный и проникновенно тыкался лбом в холодные плиты. – Сподоби, Господи, в добре и силе сыну моему на стол сести московской по скончании живота моего!..
Маленький, сутулый и взбухший, как лубок, вынутый из воды, жался на звоннице Федор к пономарю.
– Допусти, миленькой, под Евангелие, эвона в этот брякнуть, в великой.
Пономарь благоговейно приложился к руке царевича.
– Брякни, солнышко! Брякни, молитвенник наш!
И передал Федору веревку от большого колокола.
Катырев схватился за голову.
– Прознает государь – пропали наши головушки!
– А ты не сказывай.
Перекрестившись, царевич поднялся на носках и крикнул в свинцовое небо:
– Благослови, Владыко, звоном недостойным моим херувимов потешить твоих!
Князь смахнул слезу и дохнул в лицо Федору:
– Благоюродив бысть от чрева матери своея и ни о чем попечения не имашь, токмо о спасении душ человеческих.
Царевич передернулся и зло оскалил редкие зубы, но тотчас же снова выдавил на лице заученную, больную улыбку.
…На коленях, то и дело крестясь, полз к Иоанну Фуников. Грозный заметил его и поманил глазами к себе.
Казначей долго лежал, распластавшись на полу, и молился вполголоса. Поднявшись, он едва внятно прошептал:
– Белку со всем протчим взяли, а за щетину норовят по три алтына на батман урвать.
Глаза Иоанна стыдливо забегали по образам.
– Суета сует… Прости, Господи, суету земную мою. – И, откашливаясь в кулак: – Не можно без воску. А заберут воск, что запрел, – отдавай.
Казначей чмокнул царский сапог, пополз к выходу и, выбравшись на паперть, стремглав бросился к складам.
На складе Висковатый потрясал в воздухе образцами, прижимал их с неизбывной любовью к груди и клялся англичанам в том, что нигде во всем мире нет лучше царевой щетины.
Толмач переводил, путая и искажая смысл слов рядящихся. Торговые гости упрямо трясли головами и твердо держались своей цены.
Казначей отвел в сторону дьяка и голосом, достаточно сильным для того, чтобы услыхали гости, процедил не спеша:
– А щетинка-то авось на хлебе челом не бьет. Пускай попримнется маненько. – Точно вспомнив о главном, он прыгнул к англичанам и сочно поцеловал свои пальцы. – А и потешим мы вас таким товарцем… – И хлопнув толмача по плечу: – Ливонцам не дал! Германцам не дал! Литовцам да ляхам и не показывал! А агличанке задаром отдам! Бери и смышляй: воск то, а либо злато?
Англичане прошли к кругам воску. В стороне, заложив за спину руки, с видом благодетеля стоял казначей.
– Дорого! – перевел толмач.
– До-ро-го?! Да окстись ты, забавник!
И с горькой обидой:
– А ежели дорого, не можно нам и на щетине терять!
Наконец, после долгих и страстных споров, Фуников ударил с англичанами по рукам.
Довольный выгодным торгом, Грозный пожелал потешить английских гостей.
Дети боярские с людишками поскакали по окружным лесам добывать живых зайцев.
По пути они захватывали с собою на помощь холопей из примыкающих к Москве деревень.
За неделю было изловлено более восьми сороков зайцев.
Утомленные охотой, дети боярские сделали привал у Можайска.
Среди ночи их неожиданно разбудили отчаянные вопли и набат.
– Горим! – решили охотники, вглядываясь в зарницы, прорезавшие кромешную тьму.
Село кипело ревом, зловещим набатом и багряною кровью пылающих факелов.
Из-за леса вместе с визгом метели отчетливо донесся протяжный вой:
– Волки! Волки идут!
Там и здесь, в черном пространстве, загорались колючие искорки, росли, множились, подбирались все зловещей и ближе.
Взвалив на плечи кули с полузадушенными зайцами, утопая в сугробах, в сторону боярской усадьбы бежали холопи. Позабыв в сумятице пищали и стрелы, за ними мчались охотники.
Обезумевшие от голода волки уже метались по уличкам, прыгали в клети и, жутко пощелкивая зубами, впивались в икры людей.
Настал день охоты.
Из Кремля, на разукрашенном коне, выехал Иоанн. Лихо развевались золотые перья на сияющей ожерельями шапке его. Точно полуденное солнце, резали глаза золотая паутина и жемчуга, прихотливыми узорами расшитые по енотовой шубе. Мягко побрякивая, болтались на малахитовом поясе два продолговатых ножа и кинжал. Через спину был перекинут кнут с медною булавою на краю ремня.