За царем скакали гости, ближние, дворовые и псари. По улицам, до заставы, суетливо сновали батожники, разгоняя народ.
– Царь скачет! Царь! – надрываясь, ревели дьяки, подьячие и ратные люди.
Как в глубокую полночь опустела Москва. С рынка исчезли торговцы, побросав на произвол судьбы товары; ребятишки забились под подолы матерей и сестер, и насмерть перепуганные горожане, вихрем промчавшись по улицам, пропали в снежных сугробах полей.
У Тюфтелевой рощи всадники осадили коней. Стрельцы, стоявшие на дозоре подле загона, по знаку Вяземского, выпустили часть зайцев.
Точно хмельные, зашатались измученные зверки, сонно обнюхали воздух и, толкая друг друга, медленно разбрелись по кустам.
В землянках, искусно скрытых под снегом, у кулей, набитых зайцами, ждали сигнала жильцы.
Грозный свысока оглядел англичан.
– У меня на Руси – что куницы, что белки, что зайца – великая тьма!
Толмач перевел хвастливые слова царя. Гости сухо поклонились и ответили по-заученному:
– Мы всегда поражались богатствам его королевского величества, Иоанна Васильевича.
– Гуй! – крикнул, как было условлено, Грозный.
Свора псов бросилась в рощу. Зайцы сбились в кучи, ошалело уставились на псов и вдруг рассыпались в разные стороны. Загонщики встретили их пронзительным свистом. Рассвирепевшая свора разметала по воздуху клочья заячьей шерсти.
Иоанн прыгал с места на место, при каждой удачной хватке возбужденно хлопал в ладоши и, казалось, готов был сам ринуться в бой.
– Гуй! Гуй! – непрестанно ревел он, весь передергиваясь и по-звериному прищелкивая зубами.
Из землянок выпустили свежую стайку зверков.
– Вот она, Русия наша! Токмо свистнешь, а добро само понабежит! – размахивал руками перед гостями увлекшийся царь. – Показали бы нам такое где на Неметчине!
Англичане приятно щурились и изо всех сил старались не показать вида, что им известно, откуда набралось такое обилие зайцев.
Из-за кустов выпрыгнул Вяземский.
– Остатних повыпустили!
– Добыть! – капризно, тоном избалованного ребенка, потребовал Иоанн, но, что-то поспешно сообразив, зашептался с князем и кликнул к себе толмача:
– А не пожаловали бы гости волком потешиться?
В ожидании новой забавы, охотники ушли в шатры погреться и перекусить.
– Студня бы басурменам! – предложил Грозный, участливо поглядывая на продрогших иностранцев. – Да вина им боярского по ковшу!
Но гости не дожидались приглашения и, усевшись за стол, сами потянулись к блюдам.
Фуников в ужасе набросился на толмача:
– Недосуг тебе был вразумить басурменам почтение?!
Милостиво улыбнувшись, царь передал гостям через казначея поденную подачу.
– Бьют челом тебе иноземцы на великой твоей милости, государь! – поклонился до земли перепуганный насмерть толмач.
– То-то же, бьют! – передразнил Фуников, все еще не успокаиваясь.
Охотники пригоршнями брали со стола миндаль, орехи, сахар, капусту квашеную и холодное мясо, усердно потчевали друг друга и наперебой подливали вина иноземцам.
В шатер скромненько протиснулся Вяземский и уселся у края стола. Грозный нетерпеливо скосил глаза на вошедшего. Князь подмигнул и таинственно улыбнулся.
Далеко, в обход Тюфтелевой рощи, дворовые везли огромную клетку с тремя волками, выращенными для потехи Ивана-царевича.
У опушки, перед загоном, работные людишки спешно ставили помост для царя и гостей.
Когда все приготовления были сделаны, Грозный поднялся из-за стола и, перекрестившись, мечтательно зажмурился.
– Добро бы нам, для прохладу, волками потешиться. Аль в нашей вотчине волки поизвелись?
И первый направился к помосту.
Едва выпустили из клетки волков и натравили на них псов, на дороге показался бешено мчащийся всадник. У опушки он на полном ходу остановил коня.
– В стрелы!
– Убью! – заревел Грозный, узнав издали старшего сына.
Царевич, точно безумный, бросился на ловчих.
– В стрелы!
Людишки повалились в ноги Ивану, подавшему знак стрельцам.
– А не изловите тех волков, шкуру сдеру!
И повернувшись к отцу:
– Девками своими тешил бы басурменов!
Грозный взмахнул посохом.
– Уйди, Ивашка! Бога для, не дразни!
Царевич вызывающе сложил руки на груди.
Чувствуя, что ссора может окончиться непоправимым несчастьем, англичане решительно встали между отцом и сыном.
– Не люб гостям ваш свар, – прерывающимся писком перевел толмач.
Иоанн опомнился. Тяжело опершись на плечо Вяземского, он пошел к колымаге.
Глава шестая
Великое ликование стояло в вотчинах Щенятева и Прозоровского после отъезда опальных бояр в украйные земли.
Холопи зажили так, как никогда не живали. Во всем дана была им полная воля. Но больше всего радовало то, что приказные сами приехали из губы и, обмерив луга и пашни, поделили их нелицеприятно по душам.
– Наш нынче праздник… На себя нынче робим по воле царевой… – с гордостью похвалялись людишки и с удесятеренной силою возились на отведенных участках.
Весной, когда сошел снег и талая вода снесла на луга навоз, свезенный еще по осени благоразумно к реке, в губу потянулись возы за семенной ссудой.
Никто не был обижен приказными. Щедрой рукой ссужали власти крестьян зерном на посев.
После Петрова дня в опальные вотчины неожиданно приехали незнакомые служилые люди.
Дьяки согнали народ на луга и коротко объявили:
– В ноги падайте господарям!
На месте двух вотчин, Щенятева и Прозоровского, появились восемь мелких поместий.
Урожай с черной земли почти целиком ушел в казну к новым господарям.
Обманутые крестьяне подали челобитную воеводе, в которой намекали на то, что собираются, как раскабаленные после боярской опалы, уйти с насиженных мест искать прокорма на новые земли.
Воевода пригрозил жестокой расправой и через дьяков огласил царскую грамоту, по которой людишкам Щенятева и Прозоровского запрещалось оставлять вотчины.
Служилые, заняв хоромы бояр, решили ни в чем не отставать от образа жизни высокородных и с княжеской расточительностью пропустили все, что собрали с крестьян.
Наступила пора сбора податей с господарей.
Новые помещики заволновались.
– Ни денги у нас! Сам ведаешь – токмо починаем сколачиваться, – плакались они перед воеводой и отправили гонцов с челобитной в Москву.
Ряполовский совсем уже было собрался внести в казну подати, наложенные на него, как в вотчину неожиданно приехал державший его руку дьяк и прочел цареву льготу:
«…А в те ему четыре урочные лета, с того его поместья крестьянам его государевых всяких податей не давати до тех урочных лет, а как отсидит льготу, и ему с того поместья потянута во всякие государевы подати».
Симеон кичливо заложил руки в бока и хрюкающе засмеялся:
– В кои-то поры опамятовался! Сызнов к земщине с лаской пожаловал! А неспроста!
Дьяк собрал в комочек губы и распустил их до молочных зубов.
– Коли б опамятовался! – И упавшим голосом: – Худородным те льготы, а не боярам.
В тот же день князь поскакал к воеводе.
– Не дам! Ни зернышка не пожалую! – зло бросил он в лицо приказным. – Коли льгота, всем она вместна, а не единым страдникам да псарям!
Вернувшись в усадьбу, он за бесценок продал хлеб и ночью, когда уснули людишки, зарыл все свои деньги и драгоценности в землю.
Новые помещики недолго засиживались в своих поместьях. Их то и дело снаряжали на брань или призывали на Москву. Перемены эти тяжело отражались на кабальных людишках. Приходилось непрестанно приспособляться к нравам и привычкам господарей и всегда быть готовыми ко всякой напасти. Среди летней страды спекулатари перебрасывали вдруг, без предупреждения, целые деревни на новые места и вконец разоряли убогое крестьянское хозяйство.
Дети боярские не внимали никаким челобитным. Не имея за душой ни денги и чувствуя непрочность свою на земле, они, чтобы как-нибудь поправить дела, не задумываясь, продавали богатым соседям людишек целыми пачками. Раньше, при князьях-боярах, были у холопей и избы, и крохотные наделы, которые кормили их хоть в осенние месяцы. Строго заведенным порядком шла подневольная жизнь, и у каждого в груди таилась надежда попасть когда-нибудь в милость к господарю. А пришли служилые – и сразу рухнули эти рабьи надежды, и ничего не осталось, как у бездомного пса.
Высокородные с наслаждением наблюдали за новой жизнью и злорадствовали:
– То все от Бога идет. Поглазеют ужотко людишки, како под рукою у страдника!
Все чаще выслушивали они печалования холопей; не раздумывая, отпускали им семена на посев, щедро дарили им льготы и смотрели сквозь пальцы на такие дела, за которые в былое время карали бы смертью.
Крестьяне толпами переходили к боярам. Но и здесь не находили спасенья. Стрельцы гнали их назад, предавая по пути, в острастку другим, жестоким пыткам.
Отчаявшись, холопи бежали в леса и там рыскали изголодавшимся зверьем в тщетных поисках пропитания.
Не стало проезда торговым караванам и служилым людям на широких дорогах. Разбойные шайки, одетые в остатки рогож и лохмотья, осмелели от голода и вступали в открытый бой со стрельцами и ратниками.
Воевода запретил убивать полоненных. Их свозили в губу и там всенародно пытали.
С каждым днем грозней разрастались разбойничьи ватаги.
Среди ночи вдруг вспыхивали в разных концах губы зарницы пожарищ. Разбойники, в суматохе, нападали на амбары, с воем набрасывались на зерно и, нагрузившись тяжеловесными кулями, исчезали в непроходимых трущобах.
В церквах шли непрерывные службы. Попы кропили святою водою поля, луга и селения, тщетно пытаясь изгнать этим мор.
Дороги были завалены мертвецами и умирающими. Их подбирали стрельцы и сбрасывали в заготовленные могилы.
Дьяк Микита Угорь на крылечке своей избы выслушивал ходоков из бывшей вотчины Прозоровского.