– Не токмо тягла не утаили, сами себя потеряли.
Угорь ткнулся щекою в ладонь и сочувственно поглядел на изможденных людишек.
– Нету тягла, выходит?
– Нету, родимой! Бог нам сведок!
Поводив по земле веткой черемухи, дьяк перевел в небо блаженный свой взгляд.
– Слыхивал аз, что в слободе, у вотчины князь-боярина Симеона, кречетники добрых гусей позавели.
Один из ходоков торопливо вскочил:
– Ворох доставим! Миром всем на тех кречетников выйдем!
Микита приложил руку к груди и застенчиво потупился:
– Мне единого… Отведать бы токмо…
Он помолчал и чуть слышно прибавил:
– А с тяглом пообождем.
Отбивая поклон за поклоном, счастливые, пятились холопи к тыну.
Они уже были на улице, когда Угорь окликнул их:
– Ведь эка – запамятовал. Гуся-то в масле изжарили бы (он еле сдержал клокочущий в груди смех) да начинили бы его не говяжей начинкой, а медною.
Ходоки недоумевающе переглянулись.
– Аль сказываю нескладно?
И почесываясь сладко об угол избы:
– Казною бы денежной того гуся начинили.
Собрав на лугу всю деревню, ходоки рассказали о требовании дьяка.
– Авось и впрямь заткнем ему пузо гусем тем, – предложил неуверенно один из крестьян.
На него набросились с кулаками:
– Не впервой нам посулы Микиты! Нынче ему гусь полюбился, к завтрему ягненок занадобится.
Спор разгорался. Визгливые бабы причитали, точно над покойниками, и упрашивали мужей отказаться от похода на слободу, где ждут их пищали, пушки и стрелы.
Ложился вечер. Из-за ракит, что склонились дремотно над рекой, выглянул месяц, запорошил серебряной пылью темнеющий лес и лег мертвым румянцем на тихой глади воды.
Из-за кургана матовым призраком вынырнул всадник.
– Князь Симеон… – узнали холопи и растерянно отступили к деревне.
Старик-ходок неожиданно оживился:
– А не бить ли челом боярину на Угря?
Гордо переступал по тающей в лунных тенях дороге дородный конь. Склонив на грудь голову, потряхивался в седле Ряполовский. За ним трусили на клячонках холопи.
– Тужит. С туги прохлаждается, – сокрушенно вздохнули бабы.
– Затужишь, коли ныне и род не в род, и господарство не в господарство, – поддакнул старик и перекрестился.
– Тьфу! – зло сплюнул приземистый мужичонка. – И откель у них така заботушка об отечестве княжеском?..
Старик окрысился:
– Ныне-то краше тебе, при служилых?!
– А и не краше – едина стать! – И, с желчным ехидством, спорщик ткнул рукой в сторону боярской усадьбы: – Хлеба-то небось колико было? Куда подевал? – Он свирепел с каждым словом, смешно подергивал головой и, перебегая от одного к другому, брызгал слюною в лицо: – Бога бы вспомянули! Отпустили бы бояре те хлебушка! Людишки мрут, а они дорожатся! Дождутся ужо! Не аз буду – дождутся!
Заметив холопей, Ряполовский пришпорил коня.
Толпа упала ниц.
– Покажи милость, выслушай смердов!
Симеон приказал всем подняться.
– Обсказывайте, на что печалуетесь.
Ходоки передали разговор свой с Угрем.
Симеон затеребил взволнованно бороду и с горечью подумал:
«При Василии Иоанновиче попечаловались бы вы князь-боярину на царевых дьяков».
Но, едва выслушав холопей, гневно потряс кулаками:
– Изведут вас те дьяки да дети боярские!
– Изведут, господарь!.. – ответила хором толпа.
Подавив двумя пальцами нос, князь грузно навалился на тиуна и сполз с коня.
– Коли любо вам слово боярское, – уповайте на милость Божию да не шевелите перстом для того дьяка.
В толпе зашушукались недоверчиво и заспорили:
– А не подашь ему мшела – изведет.
Ряполовский сердито шлепнул себя по обвислому животу.
– Думка была у меня после Сретенья на Москве быть. Да, видно, утресь же укачу. – Ободряюще похлопав старика по спине, он сунул ему руку для поцелуя и взобрался на коня. – В думе, в очи царю поведаю, како дьяки людишек изводят неслыханно.
– Обскажи ты царю…
– И обскажу!
Всю ночь не спал Симеон, кропотливо обдумывая каждое слово, которое скажет царю в присутствии всех Загряжских и Биркиных.
«Пускай-ко прознает, како при страдниках! Пускай попохвалится, что возлюбленные старосты его из худородных мене чинят людишкам убытков, нежели мы, господари».
Под утро он забылся. Сквозь сон почудилось, будто кто-то задвигал столом.
Приоткрыв смежающиеся глаза, князь похолодел от ужаса: перед ним стоял Грозный.
– Тужишь? – тихо спросил царь и оттопырил кверху клинышек бороды.
– Тужу!.. – через силу выдохнул Симеон и почувствовал, как шевелятся корни волос. – Такая туга, госуд…
Он не договорил и забился в жестоких рыданиях.
– Афанасьевич! Князь! – шепнул растроганно царь и сам вдруг заплакал. – Не надо, Афанасьевич, не надо же, ну, не надо! А детей боярских нынче же аз на дыбу возьму.
С трудом оторвавшись от подушки, боярин приник в благодарном поцелуе к царевой руке.
– Дыбой их, государь, пожалуй их дыбой! – И заискивающе заглядывая в ястребиные, маленькие глаза: – А гуся того мне. Мне, государь! – Он вскочил и больно вцепился в плечо Иоанна. – Мне! Мне гуся! Дабы не запамятовали холопи, что токмо мы вольны над их животами! Мы, а не Биркины!
Грозный отвернулся к окну и неожиданно ухарски свистнул.
Симеон оторопело попятился к двери.
– Куда?!
Взвизгнул тяжелый посох.
– Вот тебе Биркины!
Князь оглушительно вскрикнул и… пробудился.
На пороге, усердно сплевывая через плечо, стоял объятый страхом тиун.
Грязно-серыми лохмотьями рукавов протирало запотевшую слюду оконца старчески немощное, слезливое утро.
Глава седьмая
Иван-царевич принял от Грозного посох и поставил его подле своей лавки.
– Так-то, батюшка, краше. – И, улыбаясь светлыми глазами своими, налил отцу березовца.
Иоанн обнял царевича.
– Не от злого сердца, а по-добру бываю аз, Ивашенька, неласков с тобой.
От ткнул пальцем ввысь, потом – в пол.
– Един на небеси Бог, един царь на земли.
Царевич с пренебрежением передернул плечами.
– Един царь, сказываешь? А земщина?
По его продолговатому лицу темною рябью скользнула судорога.
– Коли б моя воля, батюшка, аз бы всю земщину в бочку железную да в Москву-реку!
Стоя смиренно у двери, слушал беседу Борис Годунов.
Маленькие глаза царя перекосились в сторону советника.
– Добро молвит царевич, а либо по младости лет кипятится?
Руки Бориса как-то сами собой, без участия воли, легли крестом на груди, а спина согнулась почтительным полукругом.
– Бог глаголет устами младости.
Грозный нахмурился. Иван победно запрокинул голову.
– Дозволь молвить, – заискивающе попросил Годунов и, дождавшись кивка, продолжал: – Токмо ежели всех единым духом в Москву, – не запрудило бы.
Он сжал кулак и сладострастно раздул ноздри.
– По единому ежели – и реке неприметно, и земле вольготнее.
Царь постучал согнутым указательным пальцем по высокому лбу советника.
– Кладезь премудрости!
И выпив залпом березовец:
– А исподволь изведем, в те поры не будет помехи доподлинный торг с басурмены наладить. Нету, Ивашенька, могутней силы возвеличить в богатстве Русию, чем торг с иноземцы.
Царевич поднялся и приготовился упрямо защищать свое мнение о расправе с земщиной.
– Ты погоди, – остановил его царь. – Тако обернем, что не мы земщину изничтожим, а людишки незнатные.
– Вот ужо, батюшка, невдомек мне такое.
Иоанн добродушно прищурился.
– Жалуем мы людишек милостями богатыми? Жалуем! Ну а уж им вот како ведомо: покель не навести высокородных – не быти и им крепко на господарстве. – Глаза его затуманились, и на желтом лице легли глубокие тени. – Токмо бы ливонцев да татар одолеть, а от земщины оборонит меня Бог!
По одному сходились советники в думную палату.
Как только явился Грязной, Иоанн открыл сиденье.
Быстро читал Висковатый челобитные, цедулы и грамоты. Внимательно слушавший царевич то и дело прерывал дьяка возмущенными выкриками:
– Воры! До единого воры!
Окончив чтение, Висковатый перекрестился и положил бумаги на стол.
– А и доподлинно стонут холопи, – после тяжелого молчания процедил нараспев Иоанн.
Курака-Унковский с чувством глубокого огорчения подхватил:
– По всей Московии множатся собрания злодейские! Дышать не можно холопям!
Грозный топнул ногой.
– В моей Русии дышать не можно?! Да разумеешь ли ты в государственности?!
Курака виновато съежился и притих.
Василий Темкин поклонился царю.
– Не к тому молвил Унковской. Не гневайся, государь! А токмо хотя и на благо будущих дней надобна ныне казна могутная, одначе и то негоже, чтобы холопи сетовали на царя своего.
Царевич толчком под живот усадил Темкина на лавку.
– До вина и до девок горазд ты, а в государственности – в край слабоумен!
Уловив улыбку царя, советники угодливо захихикали.
Борис с нарочитым восхищением приложился к руке Ивана и вставил свое смиренное слово:
– Надобно обернуть, чтобы не на царя, а на дьяков печаловались холопи, – и перевел многозначительный взгляд на Грязного.
Объезжий голова достал из-за пазухи цедулу.
– Дозволь, государь.
– Сказывай.
– А пожаловал на Москву с челобитной на дьяков князь Симеон Ряполовской.
– Ряполовской? – брызнул слюной Иоанн и потянулся за посохом.
– Он, государь! (Грязной брезгливо фыркнул.) Бьет челом тебе и дожидается, не пожалуешь ли его милостью в Кремль допустить?
Развернув бумагу, он передал ее Висковатому.
По мере того как дьяк читал, на лице Иоанна разглаживались морщины и задорней горела усмешка в глазах.
Царевич стоял у окна и, что-то соображая, зло кусал ногти.
Фуников тихонько наступил на ногу Борису.
– Сказывай. Самый срок.
Годунов нерешительно помялся и кивнул в сторону Вяземского.
– Афанасий бы обсказал. – Но, почувствовав на себе взгляд Иоанна, тотчас же готовно согнулся. – Вместно бы того Угря на Москву кликнуть да всенародно казнить за мшел. А с гонцами по всей земле весть возвестить: дескать тако со всеми царь сотворит, кои над людишками бесчинствовать будут.