Царевич неожиданно закружился по терему. Грозный погрозил ему пальцем и наставительно, по слогам, прохрипел:
– Чтобы самодержавием быть, како и достойно великого государя, навыкай всякому разумению: божественному, священническому, иноческому, ратному, судному, московскому пребыванию, житейскому всякому обиходу, – а плясанье ни к чему государю!
И, зло, Грязному:
– Абие того дьяка на Москву!
Покончив с делами, объезжий, Борис, Вяземский и Фуников пошли с царем в трапезную.
Иоанн наскоро помолился и, набив рот рыбой, повернулся к Грязному.
– Сказываешь – Симеон?
Объезжий вытолкнул языком изо рта непрожеванный огурец, смял его в руке и шепнул:
– А Шереметев с Замятней в сенях сдожидаются.
– Небось не наглядятся да не нарадуются друг на дружку?
– Спины кажут да рычат, яко те псы!
Он подошел близко к царю и, коснувшись губами края его кафтана, таинственно прибавил:
– Сабуров-Замятня диковинку с собою привез. Будто, сказывает, холоп содеял.
Фуников покашлял в кулак и точно случайно припомнил:
– Вяземской с Григорием темницы обхаживали. Промежду протчих жив еще и холоп Симеонов, Неупокой.
Неупокой давно потерял счет времени. Изредка, когда в подземелье доносились смутные шумы улицы, он рвался с желез, тянулся скованными руками к горлу и надрывно выкрикивал:
– Убейте! Не можно мне доле! Убейте!
Вопли бесследно тонули в липкой, промозглой мгле.
Могильная тишина снова тягуче смыкалась, и узник понемногу впадал в обычное свое состояние оцепенения. Раз в сутки приходил дозорный, ослаблял на руках Неупокоя железы и тыкал в несгибающиеся пальцы черепок с похлебкой. Во тьме, не шевелясь, дожидался дозорный. Чтобы продлить радость сознания близости человека, узник по капле лакал теплую жижицу, чрезмерно долго прожевывал крошки мякины и потом, когда все было съедено, продолжал нарочито оглушительно чавкать и колотить гниющими зубами о черепок.
– Дышет! – прислушивался он, пьянея от счастья. – Дышет!
Остекленевшие глаза впивались в мглу, тщетно нащупывая фигуру дозорного. Смертельная тоска одиночества медленно сменялась призрачным покоем и смирением.
Но едва безжалостно раздиралась в скрипучем зевке серая пасть кованой двери, – лютая злоба обжигала грудь нестерпимым огнем и мутила рассудок.
– Каты! Убейте!
Сразу теряя слабые силы свои, он неожиданно переходил на сиротливое всхлипывание:
– Бога для… Не можно мне доле!.. Убейте!
И удивленно чувствовал, как по щекам катятся слезы, теряющиеся в кустарнике бороды.
Потом все сливалось в странный, надоедливый перезвон, таяли звуки, желания, – мысли и мозг охватывала цепенеющая, мертвая пустота.
И вдруг произошло что-то такое чудовищное, что может привидеться только в несбыточном сне.
– Не можно мне поверить тому! – ревел узник истошным ревом безумного. – Удур то!
А жаркие языки факелов тепло лизали грудь и лицо и раскаленными иглами вонзались в глаза.
Дозорный грубо схватил узника за плечо и что-то крикнул.
Робко, точно боясь спугнуть видение, приподнялись веки, но тотчас же еще плотнее сомкнулись.
– Жив, что ли? – донеслось как будто из далеких неизмеримых глубин и живительными росинками коснулось сознания.
– Ты, что ли, и есть Неупокой?
– Аз.
Дождавшись, пока узник успокоился немного и мог воспринимать человеческую речь, Грязной и Вяземский приступили к допросу…
Перед вечерней Неупокоя спустили с желез. Освобожденный узник сделал движение, чтобы броситься к двери, но потерял равновесие и грохнулся без памяти на каменный пол.
Очнулся он на другое утро в избе для пыток.
«Сызнов!» – змеиным холодком пробежало по телу.
Разморенно облокотившись на дыбу, с благодушной улыбкой поглядывал на Неупокоя какой-то маленький старичок.
«Кат!» – сообразил узник и щелкнул зубами.
– Нешто признал? – оттолкнулся от дыбы старик и закатился режущим хохотком. – А ужо щипцы припасены для тебя – не нарадуешься. И не учуешь, како языка-то лишишься.
Он не спеша вышел в сени и вернулся с небольшим узелком.
– Показал бы милость да поглазел на умельство-то фландрское.
Неупокой в ужасе отодвинулся от узелка.
Кат обиженно покачал головой.
– Экой ты, право! С твоего выбору послужу тебе: волишь – споначалу очи твои выколю; волишь – напередки язык откушу.
И, взяв со стола утыканный шипами железный прут:
– Глазей.
Трясущиеся пальцы непослушно скользили по узелку.
Старик, натешившись вдоволь, развязал, наконец, кумачовый платочек.
Неупокой обомлел от неожиданного счастья: в узелке были хлеб и розовеющий кус свиного сала.
Шумно и весело было в трапезной у царя. За длинным столом гомонили советники с гостинодворцами – Прясловым, Заблюдою и Рожковым.
Грозный налил новый овкач вина и сам передал его Заблюде.
– На добро здоровье!
Гость благодарно склонился, осенил себя крестом и залпом выпил.
Пряслов и Рожков завистливо поглядели на Заблюду.
Иоанн ухмыльнулся.
– Все вы любезны нам. Всех примолвляю!
И, налив еще два овкача, прищурил левый глаз.
– А от Тмутаракана, сиречь Астраханью именуемого, до Персидской земли и малое дитё рукою дотянется. Без помехи можно ныне с Персией той торг торговать.
Подвыпивший Фуников обнял Рожкова и ткнулся в лопатку его бороды.
– Токмо, чур, держать уговор. Чтоб без утайки пятинная доля с лихвы в цареву казну.
Гостинодворцы обиженно уставились на казначея.
– А ежели что, может, и живота для царя и отечества не пожалеем!
В трапезную вошли Борис, Загряжский и Биркин.
Годунов многозначительно подмигнул и показал пальцем на дверь.
– По вызову твоему, государь, пожаловали к нам князья: Шереметев, Сабуров да Ряполовский с Овчининым.
Заблюда раздраженно почесал у себя за ухом и встал.
– Авось, государь мой преславной, свободишь нас. Не с нашим рылом суконным пред очи родовитым казаться.
Грозный шаловливо прищелкнул языком.
– При мне не заклюют авось, Митрич!
И к Годунову:
– Кликни князей-то. Да Иван-царевичу вели пожаловать.
Бояре вошли гуськом, трижды перекрестились на угол и приложились к замаслившейся царевой руке.
Овчинин исподлобья оглядел собравшихся и презрительно подобрал губы.
– Дай бог здравия гостям желанным, – мягко прошелестел царь и жестом указал на лавку.
– А тебе, Симеон, за Угря первому поденная подача наша.
Ряполовский подхватил на лету надкусанный ломоть и, подставив ладонь к подбородку, чтобы не рассыпались крошки, с благоговением, как просфору, зажевал хлеб.
Загряжский и Биркин заняли свои места. Симеон, проглотив последний кусок, примостился подле Овчинина.
– Вы бы, князь-бояре, рядком, – предложил с плохо скрываемой усмешкою Грозный Шереметеву и Миколе Петровичу.
Замятня собрал ежиком щетинку на лбу.
– Пожаловал бы ты меня, царь, иным каким местом.
– Пошто така незадача? – И милостиво указал Шереметеву на место подле Загряжского. – А ты, Микола, к Биркину ближе.
Бояре хмуро уставились в подволоку и не шевелились.
Иоанн теребил клинышек бороды и, видимо, забавлялся.
– Аль и эдак не угодил?
Микола Петрович, краснея от натуги, поднялся на носках и отставил поджарый живот.
– Воля твоя, государь, – собрал он птичьим клювом желтые губы свои, – токмо сиживали Сабуровы-Замятни одесную батюшки твоего и негоже им с Биркиными рядышком быть.
На пороге показался царевич. Услышав кичливый писк Сабурова, он топнул ногой.
– Посадить!
Вяземский и Фуников бросились к боярам.
Легким движением головы Грозный остановил советников и, указав сыну на место подле себя, уперся подбородком в набалдашник посоха.
– Рядком! Подле Биркиных! Оба!
Бояре потоптались немного, но не двинулись с места.
– Ну?!
Медвежьими когтями скребнул окрик по сердцу. Упрямые головы, подчиняясь какой-то могучей силе, медленно повернулись к царю.
Властный, обнажающий душу взгляд налитых кровью глаз Иоанна скользнул по мертвенно-побледневшим лицам утративших вдруг всякую волю бояр.
Сбившись жалкой кучкой, они покорно подчинились приказу.
– Тако вот споначалу бы! – скрипнул зубами царь и, вытирая рукой проступивший на лбу пот, уже бесшабашно шлепнул по спине Годунова. – Вина!
Глава восьмая
На полпути от Кремля отекшие ноги Неупокоя отказались передвигаться. Недельщик взвалил узника на плечи стрельцу.
В Кремле Неупокой отлежался на лавке и, опираясь о батожок, поплелся с замирающим сердцем к царевой трапезной.
У приоткрытой двери стольник загородил его собой.
В трапезной стоял гул. Скоморохи кружились в бешеной пляске, давили друг друга, прыгали по столам, перебрасывались мушермами, овкачами и блюдами, обливая людей, стены и подволоку потоками щей и вина.
Хмельной Иоанн не давал им остановиться. Его захватили веселье и шум. Хотелось самому броситься в пляс, закружиться так, чтобы в один грохочущий хаос смешались все его чувства и мысль и рассудок, чтобы позабыть обо всех и забыться самому. Каждый мускул его трепетал, и рвалась уже из груди разудалая песня, а ноги, под лихими перезвонами накров, все безудержнее и дробней выбивали молодецкую дробь.
Прыгая через шутов, неслись в пляске советники.
Биркин, в угоду царю, вытащил из-за стола упиравшегося Замятню и поволок его по полу.
Грозный покатился от хохота.
Неожиданно взгляд его упал на стольников.
– Сгинь!
Точно ветром сдуло шутов. Оборвались песни и говор. Пятясь, сели на свои места советники и гости.
В глазах Иоанна притаился лукавый смешок. Клинышек бороды оттопырился кверху и ищуще зашмыгал по сторонам.
– Пошто притихли, бояре? – вкрадчиво подмигнул царь Овчинину и Ряполовскому. – Али не в потеху вам наша потеха?
Бояре неохотно поднялись.