Он был неузнаваем. Левый глаз его вытек еще во время пыток в губном приказе, вместо носа торчал вывороченный обрубок, а на подбородке, в прогалинках, где ранее росла борода, взбухли гноящиеся бугорки струпьев.
Поодаль от дыбы испуганно жались друг к другу ходоки, которым Угорь наказал доставить гуся с денежною начинкою.
Иоанн подал знак ратнику.
Закручинившимся вздохом пролились в воздухе звуки рожка. Толпа шумно поднялась с земли и замерла в ожидании царева слова.
– Обсказывай, дьяк!
Долго и обстоятельно докладывал приказный о преступлении Угря.
Больно заломив пальцы, Иоанн страдальчески выдохнул:
– Вот, добрые люди, те, которые норовят сожрать вас, яко псы пожирают говядину.
Грязной подтолкнул одного из ходоков поближе к дыбе.
Царь, с чувством глубокого сострадания, оглядел холопя.
– А лихо вам от дьяков да бояр?
– Лихо, царь, тако лихо – мочи не стало.
Плечи Грозного судорожно передернулись.
– Умельцы вы гуся делить? – процедил он сквозь зубы, переводя прищуренный взгляд свой на катов.
Выхватив из-за пояса секиры, каты низко склонили головы.
– Допрежь всего отрубили б вы тому гусю лапки.
Точно кипящим варом обдал толпу смертельный крик Микиты.
– А абие секите руки премерзкому.
Прижавшись к отцу, царевич со звериным наслаждением следил за извивающимся по земле дьяком.
Каты подняли высоко над головами залитый кровью обрубок.
Вяземский провел пальцем по своему горлу.
Кат поплевал на руки и, крякнув, как дровосек, ударил секирой по затылку уже ничего не чувствовавшего Угря.
Царевич наступил на труп и победно запрокинул голову.
– А по вкусу ли тем, кои лихо робят со холопи, гусиное мясо? – И лукаво перемигнулся с отцом.
Глава девятая
Замятня и Шереметев, закованные лицом к лицу в общие железы, пролежали всю ночь в подземелье.
– Ты! – таращил во тьме глаза Шереметев, стараясь вцепиться зубами в губы соседа.
Микола Петрович собирал ежиком лоб и остервенело бодался.
– За моими же хлебом-солью поносил меня при боярах и Федьке, бесстыжий, – сипел он по-гусиному и смачно плевался.
Присмиревшие было поначалу от непривычного шума, крысы по одной выползали из нор и, щерясь, подозрительно обнюхивали людей.
Осмелев, они неторопливо засновали по туго переплетенным ногам, шмыгнули под изодранные кафтаны и подобрались к груди.
– Кш, окаянные!
Объятые ужасом, бояре подняли отчаянный вой и покатились, переваливаясь друг через друга по отвратительной жиже земляного пола.
Всполошенные крысы шмыгнули в норы.
Едва передохнув от страха, Шереметев вцепился зубами в губу Миколы Петровича.
– Не займай, басурмен! – рванулся Замятня и больно боднул соседа.
– А ты и с господарями не схож! Ты поглазей на рыло-то на свое! – обидно расхохотался Шереметев. – Паникадило, а не господарь! А на лбу – репейник! Ей-пра!
Сабуров перегнул тонкую шею свою и, приподнявшись, двинул лбом по переносице князя.
– Хоть и поджар аз и при репейнике, да от самого Батыя в князьях хожу. А ты тучен, яко опара, да мелок!
– Молчи, кобыла тмутараканская!
Утром их спустили с желез и повели на допрос.
Микола Петрович чванно поглядел на дьяка и, напыжившись, просипел:
– Покель сию опару смердящую из моей темницы не выбросите да Ваську-холопя служить ко мне не приставите, – а и выю рубите – языком не шевельну!
По одному поднимали князей на дыбу. Под жуткий хруст костей дьяк, не торопясь, чинил допрос.
Подьячий, приладив на колени пергамент, записывал показания.
– Руки его смердящие крути подале за спину! – ревел Замятня, забывая о собственных страданиях. – Авось споросится пес да потоньшает малость!
В сенях послышались сдержанные голоса. Уныло звякнули железы.
В изодранной епанче, весь в крови, в избу ввалился Василий.
Микола Петрович с удовлетворением крякнул:
– То-то же, сдогадались, что не можно Замятне без смерда!
Кат подтянул веревку. Что-то хряснуло в княжьей груди, оборвалось; выкатились глаза; бурыми пятнами покрылось искаженное болью лицо.
Дьяк неодобрительно покачал головой, сам ослабил веревку и, сняв Сабурова с дыбы, облил его ушатом воды.
Выводкова повесили рядом с Шереметевым.
– Не ведаю! – крикнул он, когда к нему подошел кат с раскаленным железным прутом.
– Не сведущ аз в господарских делах.
Сабуров очнулся и широко раскрыл глаза.
Василий умоляюще взглянул на него.
– Обскажи ты им, князь, про меня.
Серою тушею висел Шереметев на дыбе и протяжно стонал:
– Спусти! Отхожу! Без покаяния отхожу!
И, точно в предсмертных судорогах, жутко подергивал каждым мускулом лица.
Но едва его бросили подле Сабурова, он собрал последние силы и отполз в дальний угол.
– Не вместно православному быть близ чародея.
Дьяк любопытно склонился над князем.
– Аль водится за Замятней?
– Поглазей сам, коли не веришь! Вдвоем с холопем с тем, с Ваською, нечистое селение сотворил.
Узников уволокли в темницу.
Челяднин приказал рассадить князей по разным ямам и, остановившись перед низкою железной дверью, поклонился почтительно Шереметеву.
– На досуге поразмыслишь, боярин, како со ливонцы да Шуйским царя извести!
Князь попытался возразить, но Челяднин уже отвернулся к дьяку.
– В серединную темницу его, что острым помостом приправлена, да обрядить железами по вые, рукам и ногам, а по чреслам – обручем тучным украсить!
И сосредоточенно уставившись в землю:
– Да к тому обручу батман железа приладить!
Шереметев сжал кулаки.
– Сам же ты из рода высокого, а продался смердам богопротивным!
Грязной с дьяками с изумлением рассматривали потешный город.
Увидев льва, они отпрянули в страхе и долго не решались прикоснуться к оскаленной пасти.
Василий, срывающимся голосом, едва живой от недавней пытки, давал объяснения.
– А и доподлинно чудо! – развел руками Челяднин. – Не пожалует ли царь поглазеть? – И приказал рубленнику собрать разобранные части потешной усадьбы.
Отлежавшись в избе подьячего, Выводков объявил, наконец, что здоров и может приступить к работе.
Когда потеха была собрана, восхищенный окольничий поспешил в Кремль, чтобы обстоятельно поведать царю о диковине, содеянной умельцем-холопем.
На другой же день, по воле Грозного, Василий, вместе с городком, был доставлен на царский двор.
Протопоп Евстафий в суеверном ужасе закрыл руками лицо.
– Сожги, государь! С холопем сожги! А птицу ту, Гамаюн, зарой под осиной в Страстную седьмицу.
Иоанн надоедливо отмахнулся.
– Служил бы обедни, а об остатнем поручил бы нам печалованье! На то и на Ливонию ополчаюсь, чтобы с краев иноземных умельцев сдобыть. – И с разинутым ртом остановился перед Василием. – Смерд, а доподлинному розмыслу не уступит!
Осененный неожиданной мыслью, он легонько коснулся посохом плеча умельца:
– Снимаю холопство с тебя. Жалую тебя дьяком-розмыслом.
После обедни Грозный направился в думу, но среди дороги повернул вдруг в трапезную.
– Пускай сами погомонят князья, а мне и зреть-то хари их богомерзкие невмоготу!
В сенях он встретил царевича, Фуникова, Челяднина и Годунова.
Иван приложился к руке отца и сиротливо вздохнул.
Грозный насупился и недоверчиво зашарил глазами по лицам советников.
– Аль лихо?
Царевич мотнул головой.
– Лихо, батюшка! Не токмо бояре, а жильцы и те печалуются!
У Иоанна упало сердце. Он сжал плечо сына и ткнулся бородой в его ухо.
– На чем печалуются?
Фуников, выгораживая царевича, устремил простодушный свой взгляд в пространство и прошелестел в кулачок:
– Не успел ты холопя пожаловать розмыслом, а ужо негодование идет: негоже, мол, в розмыслах смерду ходить.
Грозный облегченно вздохнул и, не ответив, сделал шаг к распахнувшейся перед ним двери.
В кресле, закинув ногу на ногу и улыбаясь, он наставительно отставил указательный палец.
– Одного смерда примолвишь, тьмы холопей тебя возвеличат. А греха в умельстве розмысла нету. Божьим благословеньем умельство то ему дадено. – И, потрепав бороду, лукаво прищурился. – Слыхивали мы, будто с той поры, како дьяка на болоте рубили, возносят меня усердно в молитвах людишки.
Борис скромно потупился.
– Послов спосылали мы по всей земле с благовестом о суде твоем праведном.
Иоанн привлек к себе сына.
– И разумей – к тому и ныне примолвил умельца, что ведаю и тебе заповедаю: коль пригож умишко для государственности, без остатку бросай его в цареву казну, не взирая, ворог он али друг государю.
Василий поселился в Кремле. Ему было поручено изготовление игрушек для Федора. С утра до ночи проводил розмысл время в своей мастерской, стараясь забыться в работе. Но это плохо удавалось ему. С каждым днем он все боле раздражался и замыкался в себе.
Хотелось настоящего дела, которое могло бы принести какую-нибудь пользу и удовлетворение, а не возиться без конца с никому не нужными игрушечными коньками и глиняными птицами.
В точно установленный час после обеда в мастерскую в сопровождении Катырева являлся Федор и с видом знатока рассматривал работу Василия. Однако сохранить надолго серьезность царевичу не удавалось, и он под конец любовно прижимался к розмыслу.
– И откель у людей умельство берется? Да ежели бы меня к тому приневолить, – да николи не сотворить мне сего.
И растягивал лицо в блаженной улыбке.
Выводков с искренним умилением слушал Федора. С первого взгляда ему полюбился низкорослый, одутловатый юноша, всегда такой сердечный, улыбающийся и трогательно-доверчивый. Особенно нравился ему близорукий взгляд царевича, немного пришибленный, чуть страдальческий и детски покорный.
Федор садился на гладко отесанную чурку, склонял голову на грудь розмысла и воркующим шепотом просил рассказать что-нибудь про бояр, холопей, странников перехожих и б