еглых.
– Ты бы мне сказочку про деревеньку лесную. Ужо-тако сердечно ты сказываешь. По ночам и то во сне те беглые притчутся мне.
Василий начинал в сотый раз рассказ о лесной своей деревушке и неизменно кончал одним и тем же:
– А придут на Москву жена моя да Ивашка, – не такое поведают! Горазды они, царевич, на сказы.
И с глубокой тоскою:
– В кои поры объезжий обетовал доставить их на Москву, а досель нету ни Клашеньки моей, ни сынишки.
Катырев ободряюще ухмылялся.
– Придет срок – доставят. Не за горами.
– То-то ж и аз сказываю – не за горами, – поддакивал царевич, заглядывая с детскою лаской в лицо Василия. – Придет срок – доставят: не за горами.
Он отходил в угол, усаживался перед ворохом игрушек и тихонечко что-то шептал про себя.
Понемногу царевич сам научился владеть секирой и кое-что мастерить.
Однажды, выбрав время, когда не было Катырева, он торопливо выстругал два столбика с перекладинкой и прикрепил к виселице тоненькую петлю.
– Да ведаешь ли ты, царевич, что сотворил?
– А ты не глазей! Роби, что робишь! – по-новому резко буркнул юноша и потянул неожиданно к себе Выводкова.
– Люб ты мне… Да и болтать не станешь. Не станешь?
– Не стану, царевич.
– А коли тако, присоветую аз тебе, чем Грязного приворотить да бабу с Ивашкой на Москве узреть в недальние дни.
Выводков почтительно склонил голову и по-отечески улыбнулся.
– Ты блаженненьких видывал?
– Видывал.
– А ежели видывал – заприметил: за что иному темница, – блаженному все в корысть да в корысть.
Скользким змеиным холодком вползли в сердце розмысла воркующие эти слова.
Рука юноши потянулась к деревянному мужичку.
– Приладил бы ты бороденку ему. Узенькую да желтую.
Когда на подбородке игрушки затрепыхался льняной клинышек бороды, царевич восхищенно захлопал в ладоши и сунул головку мужичка в петлю.
– Добро висит, козел бородатой!
– Опамятуйся, царевич!
Федор вдруг испуганно отступил и закрыл руками лицо.
– Боязно мне!..
Он подкрался на носках к двери, взглянул на двор и торопливо вернулся.
– Ночами не сплю. Все сдается – сызнов батюшка сечь меня будет.
Он всхлипнул и закачался из стороны в сторону.
– Государственности наущает! А мне ни к чему! Коли б за мною стол, а то – за Ивашкой! На кой мне и государственность та! Иной раз сдается, краше бы вместе с, блаженной памяти, первенцем отцовым Димитрием в землю сырую лечь, нежели терпети обиды.
Василий нежно провел рукой по колену царевича.
– Коему государственность, а тебе – молитва за нас перед Господом.
В близоруких глазах Федора вспыхнули звериные искорки. Заострившийся подбородок оттопырился и задрожал, как в гневе у Иоанна.
– За то и примолвляют меня, за юродство мое. Блаженненький царевич у нас. Благоюродивой Федор у нас! А кой аз блаженненький?! Аз – сын царев! От Володимира кровь моя! От Рюриковичей плоть от плоти! Не примолвляю аз тех, кои меня блаженненьким почитают!
Ударили к вечерне. Царевич растерянно огляделся. Порыв возмущения стих, сменившись подозрительным страхом. По лицу прыгающими тенями поползла заискивающая улыбочка.
– Ты чего, холопьюшко, закручинился? Али негоже навычен аз скоморохами лицедействовать? – Он заложил руки в бока и гордо отставил ногу. – Эвона, каково! И не тако еще разумею аз скоморошествовать! – И, заметив чуть колеблющуюся в петле игрушку, слезливо задергал носом: – А ему, Вася, деревянненькому, от моей забавы не больно?
«Блаженный! Как есть блаженный!» – подумал Василий, исподлобья наблюдая за юношей, и едва мужичок был вынут из петли, искромсал секирой в мелкие щепы виселицу.
– Так-то краше, царевич!
– Так-то краше, холопьюшко, – послушно согласился Федор и, прислушавшись к благовесту, размашисто перекрестился.
В дверь просунулась голова Катырева.
– К вечерне, царевич!
Нахлобучив на глаза шапку, Федор, тяжело отдуваясь и облизывая кончиком языка губы, вразвалку поплелся в церковь.
На паперти он с детской сердечностью взглянул на боярина.
– Единый разок токмо брякну. Покель Малюта не зрит.
Пономарь, увидев поднимающегося по лесенке царевича, выпустил веревки из рук и опустился на колени.
Федор блаженно уставился в блестящий колокол.
– Горит! Херувимской улыбкою улыбается!
Катырев грузно сел на верхнюю ступень и, отдышавшись, приложил руку к груди.
– Краше бы тебе, агнец мой кроткой, в свой теремок. Вздули бы мы свечку из воску ярого; аз бы обрядился в кафтан слюдяной… Ужо то-то бы радости тебе от сиянья того.
Пальцы царевича сжимались в кулак. Зрачки бухли и ширились. А на лице, не смываясь, светилась заученная, больная улыбка.
– Взойди, князюшко, поглазей. Сдается, не треснул ли колокол?
Боярин, пыхтя, взобрался на широкий выступ баляс.
Федор прыгнул за Катыревым и, охваченный вдруг порывом дикого озорства, толкнул, будто нечаянно, плечом в ноги боярина.
Жирная туша беспомощно покачнулась и рухнула вниз.
Пономарь едва успел вцепиться в сапог князя и предотвратить несчастье.
– Спасите! – заревел Федор. – Спасите! Человек с баляс упал.
И шаром скатился по узенькой лестнице на паперть.
– Боярина спасите! Катырева моего!
Глава десятая
Разметавшись на пуховике, сладко спал Федор. Катырев, отяжелевший после обильной трапезы, сидел у оконца и мирно подремывал.
В соседнем тереме Иван-царевич играл в шашки с Борисом.
Игра подходила к концу. Годунов взволнованно поглядывал на доску, обдумывая ход, хотя отчетливо знал, как победить рассеянного царевича.
Наконец, он сдался:
– Како ни мудри, а не осилить тебя. Горазд ты, царевич, до сией забавы.
Иван, с видом победителя, встал из-за столика.
– А и скука же, Годунов, с тобой, несмышленым!
И приложился лбом к цветному стеклу окна.
Из-за церкви Рождества Богородицы к постельной избе, оживленно беседуя, шли два человека.
– Малюта жалует, – вполголоса сообщил Иван и благодушно ухмыльнулся. – Видать, богом дано батюшке с первого взгляда добрых людей примечать. Доподлинно, верный холоп сей Скуратов!
Неподвижные дозорные встрепенулись от скрипа сенных дверей. Малюта пропустил вперед собеседника и, деловито поглаживая рыжую бороду, уверенно постучался в терем.
– Спаси бог хозяина доброго!
– Дай бог здравия гостям желанным! – громко отозвался Борис.
Малюта переступил через порог; за ним, переваливаясь на коротких кривых ногах, ввалился его спутник. Едва сдерживая смех, царевич уставился на кривоногого.
– Добро пожаловать, Бекбулатович!
Он первый поклонился гостю. Растерявшийся от такой редкой милости, Бекбулатович бухнулся в ноги, потом поднял безбородое лицо свое к образам и зашептал торопливо молитву. Узенькие щелочки раскосых глаз восторженно остановились на золотых, в сапфировой росписи, ризах.
– Множество денег заплатили за бога, – с чувством выдохнул он и оскалил два ряда редких зубов, с выдающимися, как у волка, клыками.
Шум голосов разбудил Федора. Он готов был уже рассердиться, но вдруг вскочил с постели и прыгнул на Катырева.
Боярин осоловело захлопал глазами:
– Кое еще ожерелье?! Не воровал аз того ожерелья!
– Все бы тебе ожерелья да казна золотая, жаднущий! Протри ты зенки! Гости к нам понаехали!
Не дав опомниться сонному, царевич удобно устроился на его спине.
– Вези, серый волк, меня, царевича, за синие моря кипучие, за зеленые леса дремучие, к хану любезному Касимовскому да к Симеонушке Бекбулатовичу ко татарину!
Встряхиваясь и пофыркивая, Катырев сделал круг по терему и открыл головой дверь к Ивану.
Радостно улыбаясь, Федор привычным жестом подставил хану руку для поцелуя.
Малюта снял царевича с боярской спины и, как ребенка, усадил на лавку подле себя.
– Гостинец тебе из Касимова.
Бекбулатович таинственно подмигнул.
– Царь меня любит, аз царя примолвляю. Царь меня серебряной саблей пожаловал, мы царю привезли… – Он растопырил пальцы и загнул мизинец. – Царю шелку персидского да бочку кумыса. Тебе, Иван Иоаннович, – аргамака, горячего, како вино двойное боярское (щелочки его глаз совсем закрылись в масленой улыбочке) да еще… – И, загибая один за другим два пальца, выпалил: – Любишь девушек крымских?
Заметив, как Борис неодобрительно покачал головой и показал в сторону Федора, Симеон недоуменно оттопырил верхнюю рассеченную губу.
Иван весело потер руки.
– Вот то гостинец! Ужо к ночи ты, Малюта, приволоки через Занеглинье в подземный терем гостинец тот – поглазеть.
– А тебе, Федор Иоаннович, – продолжал успокоенный хан, – сдобыли мы бахаря[47].
Федор вскочил с лавки и, взвизгнув, изо всех сил шлепнул ладонью по спине Катырева.
– Абие волю бахаря!
Иван погрозился:
– Терем поганить холопем!
Но брат поглядел на него с такою робкою и заискивающей улыбкою, что он махнул рукой и уступил.
Взобравшись на спину боярина, Федор хлестнул кнутом и исчез в темных сенях.
Сухой, как посох Грозного, стоял, приткнувшись к стене в тереме Федора, бахарь. Широкая борода его закрывала грудь измятым и выцветшим лопухом; зрачки глаз то широко раздавались, точно серые мушки, попавшие в застывшую жижицу меда, то сжимались тупыми и ржавыми булавочными головками, а сомкнутые губы равномерно пузырились и проваливались в беспрестанном почавкивании и жвачке.
Царевич взобрался на постель, подобрал под себя ноги и приготовился слушать.
Катырев, улучив минуту, поклевывал носом в своем углу.
– Сказывай, странничек!
Бахарь поправил веревочную опояску и перекрестился.
– Про что волишь слушать, херувим?
Федор потер пальцем висок и зажмурился.
– Любы мне сказы про татарву некрещеную.
И указал бахарю на лавочку подле постели: