– Садись.
Желтое лицо старика вытянулось; на нем, просвечиваясь, выступили паутинные жилки.
– Избави, царевич! Нешто слыхано слухом, чтоб смерду сиживать подле царских кровей?!
Он оторвался от стены и припал к руке царевича.
Катырев булькнул горлом, промычал что-то под нос и смачно всхрапнул.
Федор потихонечку взял подушку и, прицелившись, бросил ее в лицо боярина.
– Нынче же батюшке челом буду бить на тебя! Опостылел ты мне: то со звонницы низвергаешься, нам на страхи великие, то дрыхнешь, яко пес в старости!
Катырев нащупал подушку и, не просыпаясь, с наслаждением ткнулся в нее щекой.
– А ты, странничек, сказывай. На тебя аз не гневаюсь.
Бахарь склонил послушно голову на плечо.
– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! А было на Ра[48] царство Казанское. И бысть прогневался Отец Небесный на Хама, снял с выи его крест и обрядил в личину духа нечистого. И взяла туга Богом отверженного. А поколику зрит, что бегут от него благочестивые, подался он за Вельзевуловым отродьем. Из коих земель ведьму притянет, снюхается, нечистую душу примолвит другойцы. Тако народилась от того Хама великая сила нечисти басурменовой. И учуяла нечистая татарва, что во едином из царств собрались вкупе все рабы Господни для служения Духу Святому. И, прослышавши про то, великим трусом обуреваемый, спослал Хам языков своих в обитель Христовых рабов на соглядатайство.
Старик закачался вдруг и развел беспомощно руками.
– Ты сядь, странничек божий.
– Избави, царевич…
И продолжал возмущенно:
– А и орда великая, яко та саранча, спустилась на обитель Московскую, землю преславную. И бысть в те поры плач и скрежет зубов, и стенания, и туга вселенская. И потече кровь, яко многоводные реки, и, яко от мора – повалишися людие от стрел басурменовых.
Бахарь вытер кулаком слезы и невидящим взглядом своим уставился в подволоку.
– Тебе поем, тебе славим, к тебе припадаем и ныне, и присно, и во веки веков…
– Да ты сказывай, странничек!
– А и устояти ли премерзким противу Господа? А и погасит ли кой, дерзкой, лампад небесный – солнце? Тако и не одолеть басурмену креста Господня! Кликнул великой князь дружины верные, возжег во храмах свечи из воску ярого и двинулся ратью на рать. Яко исчезает дым – исчезли; яко тает воск от лица огня – тако погибли нечестивые…
– Все? – разочарованно поджал губы Федор.
– А во испытание христианам помиловал Господь коликую невеликую силу татарскую да пожаловал ее царством тем Казанскиим сызнов на реке Ра.
– Эвон, выходит, откель ханство Казанское народилось! – просветленно улыбнулся царевич. – А мне-то и невдомек!
Бахарь пожевал свою жвачку и, вытянув шею, приятно зажмурился.
– А и ханом-то зря люди Хамов тех величают. И не ханы, а хамы. Неразумны людишки.
Федор неожиданно сдвинул брови.
– Неужто и касимовской Симеон, ежели по истине, Хамом зовется?
– То – Симеон! То – крещеный! Нешто аз про крещеные души реку?
И перекрестившись:
– В том хамстве казанскиим примолиила татарва всю силу нечисти лешей да водяной. И не стало в те поры ни проходу ни проезду крещеным. Сызнов взмолились люди московские Господу Богу. А Бог-то… он, преблагий, нешто попустит?.. Бог-то… ему, Отцу, каково во скорбех зрети чад своих прелюбезных? И народил он в те поры могутного и преславного царя и великого князя… И нарекли царя…
– Како нарекли его, странничек?
– Преславным Иоанном Васильевичем.
– Батюшка народился, выходит?
– Батюшка, херувимчик мой, батюшка!
Пальцы Федора зашарили под периной и нащупали игрушечную виселицу, содеянную им тайно от Выводкова.
– Сказывай, сказывай, перехожий.
И зло сжал клинышек кудельки, приклеенной к подбородку деревянного мужичка.
– И бысть глас с небеси Иоанну Васильевичу рассеять ту силу поганую и возвеличить царство Московское. Мудр и крепок Божиим благословением батюшка твой, царь и великой князь всея земли крещеныя. И по мудрому разумению сотворил тако: над ратью о тридесяти тыщех конных и пятнадесяти тыщех пеших поставил гетманом Александра Горбатого, князя Суздальского. И повел той гетман рать на гору великую. Егда вышли некрещеные из дубравы – закружили их к горе да в поле и одолели. А Суздальской князь умишком был крепок и не восхотел пир пировать победной; но, помолясь изрядно, привязал десять тыщ татар к кольям и перед Казанью, стольным градом, поставил. И висели нечестивые единый день и единую нощь. И ратники гетмановы скакали неослабно перед полонянниками и велиим гласом взывали к тому граду Казани: «Обетовал государь живот и волю даровати полоненным и в граде сидящим, токмо бы отдались под самодержавство русийское».
Федор засунул два пальца в нос и с неослабевающим любопытством слушал монотонное шамканье.
Бахарь передохнул, расставил широко ноги и громко высморкался.
– Не опостылел ли тебе, царевич, мой сказ?
– Сказывай, сказывай!
– Тако и взывали ратники, покель достатно было гласа. А татарва о те поры, примечать стал князь Суздальской, сбилась всей силушкой совет держать. И, како ехидны подколодные, выползли на стены и метнули в рать христианскую плювию стрел. Мечут стрелы, а сами вопиют шабашом бесовским: «Краше зрети нам полоненных мертвыми от наших рук, нежели б посекли их кгауры необрезанные!» На словеса сии богомерзкие зело возгневался Горбатой-князь, поскакал ко Иоанну Васильевичу челом бить на тех обидчиков. Лихо в те поры было людишкам ратным, что неослабно, по гетманову велению, перед полоненными дозорили. Коих стрелы минули татарские, порубили тех стрельцы при всей дружине. А сам Иоанн Васильевич над той казнью воеводство держал. «Тако полонянников уберегли?! Тако служите мне?!» В великой туге вопил сии словеса осударь и в кручине разодрал кафтан свой бранный, яко в древлие времена в стране Израилевой раздирали в кручине пророци одежи свои! «Аль недосуг вам было, нерадивым смердам, зычнее вещать, чтобы устрашился татарский град глаголов ваших?!» – Старик поднял для креста трясущиеся руки. – Помяни, Господи, души усопших раб твоих на поле брани, за веру, царя и Русию живот свой положивых, и сотвори им вечную память.
– Аминь! – проникновенно подкрепил Федор.
– Аминь! – качнул головой пробудившийся было Катырев и тотчас же ткнулся измятым лицом в подушку.
– Аминь! – прихлебнул бахарь и продолжал: – И отслужил Суздальской князь молебен, а и пошел к остатней горе. И поскакал с ним Симеон Микулинской, что из тверских княжат. А и вразумил Господь князей проломить стену, что содеяла татарва, да держать дорогу до града Арского. А и не чаяли басурмены зрети рать нашу у града Арского и в трусе великом ринулись в леса дремучие. И взликовали крещеные. И зерна того, и скота того, и ковров, шелком писанных, и куницы со белкою, да и соболя с росомахою великое множество сдосталось царю преславному. А и бабы татарские со бесенята свои в байраки ушли, лопочут по-своему, волчицами воют, а не идут к кгаурам. Содом с Гоморрою! А пришли к байракам ратники наши, – бабы те ножами булатными бесенят своих похлестали. «Не отдадим кгаурам на посмеяние!»
Бахарь затрясся от неслышного смеха и ухватился за косяк двери.
– Ну, ты, не томи!
– Помилуй, царевич, устал аз.
И строго:
– А и поволокли ратники добычу на галицкие дороги. Черемисы же луговые, в добрый час молвить, в дурной – промолчать, како стукнутся об землю лбами, тако и обернулись травой.
Федор резко окликнул Катырева и, не дождавшись ответа, сам бочком подошел к нему.
– Боязно мне тех черемисов.
– Иль попримолкнуть, царевич?
– Сказывай, странничек.
– И како ступили кони ратные в траву буйную, обернулись абие луговые черемисы сызнов татарами. И страх великий объял дружины великокняжеские и смятенно обратились в бегство Христовы воины. А и сызнов возгневался царь. Дланью своею пресветлою, не гнушаясь, по ланитам он ратников зело хлестал. Да и тому Микулинскому око проткнул стрелой: «Не пожалуешь ли об одном оке за черемисом глазеть?» Тако вот еще Отец Небесный единый день в свою обитель прибрал и земле ночь пожаловал. А по ночи той чуют в стане – гомонит татарва в Казани. Утресь возвела очеса свои рать на хамов град и зрит: сбились басурмены тучею превеликою да словеса непотребные извергают. И закручинились православные: не миновать – кручине быть. И что не выше око Господне – солнышко, то лютей вопиют некрещеные да бесноватее епанчами машут на рать цареву. А и бабы, не дремлючи, рубахи задрали и завертелись бесстыжие неблагочинне. Чего ужо тутко: по всему выходит – плювию на нас нагоняют. Мнихи со игумены, что царя для молений неотступно сопутствовали, воззрились скорбно в чертоги небесные. «Истина: нагоняют нечистые на стадо Христово плювию и громы великие!»
– И понагнали, старик?
– А и не попустил, царевич, Отец Небесный. Разверз многомилостивый уши душевные Иоанну Васильевичу и тако рек: «Спошли, Иоанне, послов за древом спасенным со креста Сына моего, что красуется на венце твоем». И абие поскакали послы, что до Новагорода низовыя земли на кораблецах, а что от Новагорода прытко-шествующими колымагами – на тое Москву православную. А и покель послы странничали, по новому гласу Божию учинили дьяки-розмыслы подкоп да воду отвели от града хамова да под шатер двадесять бочек казны зелейной понакатили. А и загудет земля, а и заревет да взвеется столб огненной!
Бахарь тяжело перевел дух и немощно опустился на корточки.
– Садись! – сердито крикнул царевич, боясь, что старик утратит последние силы и не успеет досказать.
– На порожек дозволь.
– На лавку садись.
– Избави – негоже подле царских кровей.
Хватаясь за поясницу, бахарь шлепнулся на порог и оттопырил серым пузырьком губы.
– Дай бог не запамятовать. На чем, бишь, аз…
– На столбе на огненном.
– И то на столбе.
– Дале!
– А и дале, царевич, об осьмой неделе подкатили остатних сорок восемь бочек зелейной казны. А и свету божия не взвидели басурмены. И не токмо земля – во тьме полунощной небеса схоронились. Облютели, яко звери, те басурмены. И бысть стрел татарских густоть такая, яко частоть плювии. И камения множество бесчисленное, яко воздуха не зрети.