– Держите!
На аргамаках прискакали к месту казни Малюта и Бекбулатович.
Скуратов услышал вопли боярина и смеющимися глазами окинул толпу.
– А и вышел бы молодец добрый, на кого в обиде князь Симеон.
Не задумываясь, Василий перескочил через тын.
– Ты?! – изумленно отступил Малюта.
Приговоренный гремел железами, ревел и порывался наброситься на бывшего своего смерда.
Розмысл подбоченился и обдал князя уничтожающим взглядом.
– Не давить бы вас, а псам жаловать!
Бекбулатович шлепнул Выводкова по груди и повернулся к толпе.
– Тако ли сказывает?
– Тако! – искренне прогремело в ответ.
И, точно по невидимому сигналу, дьяки, подьячие и языки во всех концах урочища торжественно затянули молитву за государя.
– Пой! – затопал ногами Малюта.
Ряполовский сжал плотно губы.
– Пой!
Чтобы избавить казнимого от издевательств, поп торопливо благословил его на смерть и строго шепнул Малюте:
– А ежели пожаловано ему отойти с крестом и молитвой, – казни немедля, ибо дал аз ему остатнее благословение.
Бекбулатович, оскалив клыки, вскочил на помост и подхватил болтавшийся конец веревки.
Два ката с трудом подняли обессилевшего сразу Симеона и накинули ему на шею петлю.
Малюта взмахнул рукой. Хан с наслаждением уперся кривыми ногами в столб и потянул к себе конец веревки.
Изо дня в день толкался Василий с языками по городу. Любимым его местом были улицы вдоль реки Неглинки, где жили немецкие торговые люди и умельцы, вывезенные из разных стран.
Выводков быстро свыкся с чужеземцами и завел тесную дружбу с рудознатцами, золотарями и розмыслами.
Умельцы охотно принимали у себя дьяка и, стараясь заслужить внимание, наперебой предлагали ему свои услуги по обучению чертежному искусству, немецкой грамоте и геометрии.
Выводков позабыл о своих обязанностях языка и проводил дни на Неглинке, у немца-розмысла.
Немец занимался не только умельством, но содержал еще и корчму. В городе русским строго-настрого запрещалась торговля вином, и тайных корчмарей жестоко преследовали приказные. Поэтому корчмы чужеземцев всегда были полны посетителей.
В клети, смежной с корчмой, за кружкою меда, немец обучал приятеля своему языку, рассказывал о Вестфале, где он родился, о чудесных замках и богатствах европейских стран, о мраморных статуях, что украшают площади городов, и о многом таком, от чего у Василия кругом шла голова.
Набросанный Выводковым план потешного городка после каждой беседы подвергался резким изменениям и переделкам.
– И что не потолкуешь с тобою, Генрих, то в умишко новые думки жалуют! – прощаясь, благодарно улыбался розмысл. – А зато и двор сроблю особный – всем немцам на удивление!
Генрих дружески жал гостю руку.
– Человек – один ум: корошо и некорошо. Ум и училься – все корошо. Понятно? Учений – зер гут, корошо!
…Федор, роясь однажды среди бумаг в мастерской, нашел чертежи потешного города и показал их Катыреву.
Боярин тотчас же отправился с доносом к царю. Розмысла схватили на Неглинке и доставили в Кремль.
– Тако за милость мою воздаешь?
По лицу царя ползли бурые тени и зловеще подпрыгивал, топорщась, клин бороды. Тонкие, длинные пальцы с ожесточением мяли бумагу.
– Казни, государь, токмо поведай, каким аз грехом согрешил?
– Держи же, язык басурменов!
Иоанн бросил в лицо Василию скомканный лист.
– Убрать! В железы!
На пороге появились дозорные.
Выводков подхватил бумагу, развернул ее и ахнул:
– Изодрал ведь двор свой потешной! Колико труда аз положил на него! – Забываясь, он оттолкнул стрельцов. – Колико ночей не спал для потехи твоей!..
Царь приподнял узкие плечи свои.
– Ужо не упился ли ты?
– А коли и упился, то не вином, государь, а думкой хмельной!
Захлебываясь, рассказывал розмысл о засевшей в его мозгу затее:
– Ни един человек не внидет тайно в тот двор. А для пригоды сотворю таки подземелья, токмо ты да аз ведати будем!
Борис вырвал из рук Выводкова бумагу, расправил ее на столе и подобрал изодранные клочки.
– От израды, сказываешь, схоронить меня хощешь? – остро поглядел Иоанн и перевел взгляд на чертеж.
– От твоих и холопьих ворогов, от князь-бояр!
Слова Выводкова звучали такой неподдельною искренностью и столько было в них ненависти, что Грозный размяк:
– А содеешь тот двор, пожалую тебя дворянином московским!
Годунов восхищенно приложился к царевой руке.
Выводков пал на колени.
– Не зря земщина величает тебя холопьим царем! Тако и есть!
И, в порыве самоотверженья:
– Утресь же со языки пойду по Москве! Кой противу тебя, загодя пускай панихиду служит по животе по своем.
Он отполз на четвереньках к двери и нерешительно приподнял голову.
– Аль челобитная есть?
– Есть, государь!
– Сказывай, дьяк, на что печалуешься?
– Вели, государь, от кабалы свободить да на Москву доставить жену мою с сынишкой.
Взгляд царя закручинился. Голова его сиротливо свесилась на плечо.
– Како прогоним татарву, – немедля доставим.
И к Борису с плохо скрываемым страхом:
– Пошто не зрю гонцов из Можайска? Аль и впрямь орды пути поотрезали?
Глава двенадцатая
Едва рать царева отогнала крымских татар к Дикому полю, зачмутили нагайцы и черемисы. Торговые люди вынуждены были прекратить отправку караванов через низовые волжские и прикамские земли. Никакие заставы не останавливали татар. Они вырастали, точно из-под земли, в разных концах Московии, опустошали пашни и города и бесследно исчезали в лесах. С неумолимой жестокостью мор и враги косили людей целыми станами.
Улучив время, Василий пришел к Скуратову.
– Надумал аз рогатку для татарвы.
Обрадованный Малюта, после коротких расспросов, увел розмысла к Иоанну.
– Рогаток, государь, множество по тем дорогам, а доподлинной нету. Чтобы, выходит, поперек горла крепость стояла у басурмен, а нам она, вроде тот пуп, посередке была: и голову и пятки зреть можно.
Грозный помог Выводкову встать с колен и усадил его подле себя.
На утро розмысл выехал с детьми боярскими на Волгу, чтобы оттуда пройти к реке Свияге и, ознакомясь с местом, поставить крепость.
По пути Василий решил свернуть в вотчину Сабурова и повидаться с семьей.
Чем дальше уходил отряд от Москвы, тем тревожнее и тоскливее сжималось сердце Выводкова.
В вымерших деревеньках не слышно было на многие версты ни человеческого голоса, ни лая псов. Избы были наглухо заколочены, и из них шел смрад от разложившихся трупов. Изредка на дороге встречались рыскающие стаи голодных волков. Завидя отряд, они со зловещим воем отскакивали в кусты, чтобы сейчас же вновь наброситься на изглоданные остатки павших от мора людишек.
Только по дворам и в подклетных селах царя да в монастырях, под навесами, высились горы хлебных снопов и теплился еще призрак жизни. Но и там несладко жилось холопям. Лишь ничтожная доля зерна кое-когда продавалась или жертвовалась народу. Весь же хлеб шел на потребу царева двора и монастырей.
И так же, как в других местах, людишки, при встречах с отрядом, валились в ноги:
– Христа для, подайте на пропитание!
В одном из подклетных сел Выводков сделал привал и пошел к дьяку.
– А людишки-то мрут без прокорма, – глухо заявил он, глядя себе под ноги.
Дьяк сочувственно вздохнул и развел руками:
– Кой тут прокорм, коли хлеба не стало!
Рука Василия угрожающе поднялась и ткнулась в сторону навесов, заваленных хлебом.
– Не стало?!
Старавшийся до того держаться приветливо, дьяк повернулся к порогу.
– Тот мне не гость, кой черную думку держит – царево добро смердам пораскидать!
Выводков ушел, хлопнув изо всех сил дверью, разыскал подьячего из отряда и усадил его за цедулу царю.
С пеной у рта выбрасывал он слово за словом и подгонял нетерпеливо подьячего:
– Еще обскажи: «А видывал аз, царь-государь, како из-за лепешки, что пожаловал аз единому смерду, стая людишек, яко лютые волки, насмерть погрызлась…» И еще обскажи: «Да и видывал аз, како приказные, егда умрет един в избе, со живыми ту избу заколачивают. И тако беззаконно и прелюто отходят в живот вечный живые со мертвыми. А те приказные на сетования мои рекут словеса непотребные: поколику-де оставить живых в избе, мором пораженной, – разнесут они смерть по многим людишкам. А то ли Божье и царево дело – без вины христиан в моровых избах держать?» И еще обскажи, Ондреич…
Подьячий трясся от страха и, то и дело крестясь, вскидывал на розмысла умоляющий взгляд.
– Не токмо ты, а и аз за цедулу сию живота лишусь. Опамятуйся!
И, окончив цедулу, упал на колени перед киотом.
– Перед Богом пророчествую: не по-твоему будет, а како велось, тако застанется.
Он долго и обстоятельно доказывал, что царь, прочтя челобитную, немедля бросит в темницу обоих, а хлеба холопям все равно не даст.
– И при былых великих князьях посещал Господь землю московскую. А князья и монастыри, да и сами митрополиты, зерно то зело берегли, сдожидаючись, покель можно до самого вершинного края цену ему поднять.
Ему удалось, наконец, убедить Василия не посылать сейчас челобитную, а припрятать ее и дождаться удобного случая.
Далеко от вотчины опального князя Сабурова Выводков обогнал отряд.
Встревоженные людишки повыскакивали из клетей поглядеть на бешено мчащегося по починку всадника.
Василий остановился у бора и, спрыгнув с коня, скрылся в овраге. В покосившийся клети он не нашел никаких признаков жизни. На ворохе перегнившего сена дремала сова. Почуяв человека, она в страхе метнулась в угол, забилась под подволокой и, вырвавшись в оконце, слепая от света, заплакала где-то высоко над головой. На полу, покрытые плесенью, валялись забавы Ивашки. В источенном брюхе деревянного конька тоненько попискивал мышиный выводок.