В полумраке повлажневшими глазами шарил Василий по сену. Какая-то непонятная сила толкала его подойти ближе. Он сделал шаг и, опустившись на колени, разобрал тряпье.
Холодея от ужаса, розмысл отпрянул в сторону: на него глядел оскалившийся человеческий череп.
У клети толпились холопи, не смея переступить через порог.
Выводков уткнулся лицом в тряпье и не шевелился.
– Да то ж рубленник Васька, – шептались людишки и тихо звали: – Василий, а Вася! Опамятуйся, Василий!
Не дождавшись ответа, они, преодолевая страх, вошли в клеть и вывели розмысла на воздух.
К бору скакал отряд.
Ондреич ворвался в кучку людей, окруживших Василия.
– Лихо? – взволнованно спросил он, ни на кого не глядя.
– Где взяться добру?..
Дети боярские остановились на ночлег в починке.
Розмысла увел к себе в избу знакомый рубленник.
Разговор не клеился. Гость сидел понурясь и как будто чего-то ждал. У порога переминался с ноги на ногу подьячий.
– Мор, сказываешь?
– Он, батюшка, он, окаянный!
Ондреич с глубокой печалью поглядел на Выводкова.
– Пошли бы мы, дьяк.
– Пошли, Ондреич…
Но ни розмысл ни подьячий не двинулись с места.
– Тако вот, – протянул хозяин, чтобы что-нибудь сказать.
– А коли померла? – усиленно зажевал ус подьячий.
– Кланя-то? Да, почитай, вскорости после отхода князя в украйные земли.
Рубленник забарабанил пальцами по столу и насмешливо поморщил нос.
– Чаяли – при служилых вздохнем повольготнее. Ан нет! Не с чего радоваться и ныне.
Он помолчал и перевел разговор на покойницу:
– Все тебя поминала… Обернется, дескать, домой, ужо заживем. Слух ходил, что сам великой князь примолвил тебя.
Подьячий присел к столу и, сжав руками грудь, упавшим голосом выдавил:
– А мальчонка?
– Ивашка-то?
Хозяин перекрестился на потрескавшийся от сырости образок.
– Множество татарва крымская в полон людишек угнала.
Василий съежился, точно от жестокого холода, и натянул на голову ворот кафтана.
Подьячий склонился к уху рубленника.
– А мальчонка-то, дьяков мальчонка?
– Вестимо, и его, сермяжного, угнала саранча некрещеная.
В Углицком уезде, в отчизне князей Ушатовых, согнали из деревушек в лес сотни холопей. Ночью и днем стоял в чаще необычайный гул. Одно за другим падали вековые деревья. Встревоженное зверье ушло в дальние дебри; с отчаянным писком птицы беспрестанно кружились над головами людей, падали камнем на колючие сучья, пытаясь вызволить из придавленных гнезд задыхающихся птенцов своих.
Выводкова охватила кипучая жажда работы. Он падал с ног от усталости, засыпал на ходу, но не давал себе ни минуты для роздыха.
– Сробить! Содеять крепость на славу и бить челом государю, обсказать все без утайки, про все великомученические кручины! – вслух выкрикивал он, чтобы заглушить в себе главную муку – воспоминания о жене и Ивашке.
В минуты, когда тоска по погибшей семье становилась невыносимой, он бешеным вихрем мчался верхом по безбрежным степям, до тех пор, пока не падал замертво конь, или, добыв из княжьих погребов вина, устраивал в лесу разгульный пир.
Людишки, заслышав разбойные посвисты, немедля бросали работу и веселой гурьбой спешили к закутившему розмыслу.
От зари до зари лились рекою вино и песни. Пьяный Василий, разметавшись на траве, исступленно колотил себя в грудь кулаком и залихватски выбрасывал в небо, покрывая других:
Уж как мы ли, молодцы, да разудалые,
Уж как мы ли, головушки, да буйные…
Разнобоем, но могуче, в свою очередь стараясь перекричать запевалу, ревели работные:
А и в степь уйдем да с вольностью спознатися,
А и с буйным ветром да перекликатися.
И все перескакивали неожиданно на казацкую:
Эй, да мы рукой махнем,
Да, эй, да караван возьмем!
Дети боярские возмущенно уходили тогда с пирушки.
– Дьяк, а каки песни играет! Чисто казаки разбойные.
А Ондреич, хмельной и веселый, плевался им вслед и с поклоном подносил холопям вина.
– Пей, веселись, православные, покель мы с розмыслом живы.
Связанный в плоты лес сплавлялся по Волге вниз, к месту постройки.
Шатер Василия был завален бумагою и пергаментом.
Розмысл набрасывал план за планом, но каждый раз, неудовлетворенный, зло рвал в мелкие клочья наброски. Для большей ясности он поставил перед шатром потешные стены с круглыми, выемками-кружалами, в которых должны были помещаться кладовые с входами изнутри, и по этим образцам точно возводил, уже с работными, подлинные стены.
Дети боярские с нескрываемым недоверием следили за работою розмысла и, если ему что-либо не удавалось, ехидно предлагали:
– А не обернуться ли нам на Москву да не бить ли челом государю на подмоге.
Выводков свысока оглядывал их, не удостаивая ответом.
Когда готовы были обломы[51] с деревянными котами для спуска на неприятеля во время осады бревен, Василий даровал холопям три дня на отдых и приготовился задать им пир.
Тиун князя Ушатова наотрез отказался выдать вина.
– Обернется господарь с брани – чем его потчевать буду?
Дети боярские поддержали тиуна:
– Чего затеял Выводков? Со смердами побратался да еще и чужими хлебами их потчует.
Василий в тот же час собрался на Москву.
Усаживаясь на коня, он спокойно объявил отряду:
– Покажите милость, сами доробите ту крепость, а аз на Москву подамся.
Дьяк из Поместного приказа подхватил коня под уздцы и, едва сдерживая злобу, изобразил на лице тень заискивающей улыбки.
– Неразумен тиун. Нешто можно сердце держать на него? Коли волишь, будет холопям и хлеб-соль и брага.
Выводков спрыгнул с коня, заложил за спину руки и чванно оттопырил губы.
– Породили вас дворяны да целовальники, а без холопьего разумения и проку-то в вас, эвона, с комариный опашь.
И, снисходительно:
– Царя для не гневаюсь на вас. Застаюсь.
Три дня пировали работные, отъедаясь за долгие голодные годы. На четвертый – сразу стихли потехи и как рукой сняло бесшабашный разгул.
С удесятеренной силою закипела работа.
Василий, оглядев законченные стены, снова засел за чертежи. Наутро он с увлечением объявил отряду:
– Затеял аз в пряслах[52] окна поставить особные.
И, измерив пространства между башнями, разделяющие стены, приказал прорубить ряд отверстий.
– Ежели придет близко ворог, стрельцам через окна каменьями метать можно. А из бойниц то ли вольготно палить из пищали! Сам-то пушкарь, како в Кремле, за пряслами, а ворог тот под погибелью.
Едва была готова башня над городскими воротами, в крепости собралось все уездное духовенство.
После торжественного молебствия на башню водрузили полошный колокол и поставили пушку.
Вскоре были закончены работы по прорытию тайных ходов и погребов для зелейной казны.
С вестью о том, что воля Иоанна исполнена и над рекою выросла грозная крепость, поскакал на Москву Ондреич.
В Москве подьячий раньше всего явился в судную избу, к Долгорукому.
У избы толкалась кучка людишек с челобитною. Один из них осторожно постучался. В дверь просунулась взлохмаченная голова сторожа.
– Недосуг окольничему!
Подьячий не спеша распрягал взмыленного коня и искоса поглядывал на склонившегося перед сторожем простолюдина.
– Сказывают, недосуг.
Сторож размахнулся и ударил палкой по голове челобитчика, попытавшегося прошмыгнуть в дверь.
Ондреич подошел к простолюдину.
– Нешто не ведаешь, что безо мшелу не пустят к окольничему?
– Ведаю, да что проку-то в том, коли, опричь епанчишки (он помахал изодранными лохмотьями), николи ничего за душой не бывало? – И слезливо заморгал. – В Разбойный приказ ходил – прочь погнали; кинулся в судной – сторожи секут. – Он упал неожиданно в ноги подьячему. – Заступись! Поколол у меня Тронькин сынишку мого! А вины сынишка мой над собою не ведает, за что его поколол! А ныне сынишка мой лежит в конце живота!
Ондреич порылся за пазухой и незаметно бросил наземь горсть монет.
Простолюдин подобрал деньги и смело пошел к двери.
Увидев в руке челобитчика медь, вышедший на стук сторож широко распахнул перед ним дверь.
Подьячий, доложив в нескольких словах окольничему об успешном окончании работ, отправился с думными дворянами в Кремль.
С замирающим сердцем проходил он сенями к постельничьим хоромам, на половину царевичей, где был в это время Грозный.
У двери посол и думные задержались.
Из терема Федора доносился сдержанный плач.
– Будешь пономарить, сука пономарева?! – резнул слух сиплый голос царя.
– Твоя воля, батюшка!.. – всхлипнул царевич.
– Сдери, Малюта, с мымры моей кафтанишко! А ты, Евстафий, просвети его глаголом мудрости!
Протопоп заскрипел, точно полозья по примятому снегу:
– Казни сына твоего от юности – и будет покоить тебя на старости; не ослабевай, бия младенца; колико жезлом биешь его – не умрет, но здрав будет; бия его по телу, душу его свободишь от смерти.
Глухие удары плети переплетались с отчаянными стенаниями избиваемого.
Наконец, дверь распахнулась. Опираясь на плечо Малюты, в сени вошел разморенный Иоанн.
Ондреич упал на колени.
– На славу тебе поставил розмысл крепость!
Грозный выпрямился и, довольно погладив бороду, окликнул Ивана-царевича:
– Содеял холоп потеху татарам!
Иван просунул голову в дверь.
– Иди, Федька, послушай, каку весть возвещают!
Федор, поддерживая одной рукою штаны, а другою – размазывая слезы на припухшем лице, бочком вышел в сени.