Царь любовно обнял его.
– Замест пономарства будешь навычен тем Ваською розмыслову делу.
Царевич облизнул языком верхнюю губу.
– Твоя воля, батюшка…
– Буй!
– Твоя воля, батюшка.
Грозный повернулся к подьячему.
– Сказывай кряду.
По мере рассказа Ондреича лицо царя все больше расплывалось в улыбку, и светлели глаза.
Выслушав доклад, он что-то шепнул Малюте и, глядя в упор на думных, по слогам отчеканил:
– Дьяка Ваську жалую аз дворянством да «вичем»!
Глава тринадцатая
Не спалось Иоанну. Голову давили черные мысли.
Он поднялся с постели и подошел к образам. Неверным, желтым паучком вспыхивал огонек лампады, припадал непрестанно и с шипением вновь вытягивался, точно отплясывал священную пляску. Из сеней едва доносилось мерное дыхание дозорных. Сквозь стрельчатое оконце в опочивальню сочилась полунощная мгла.
Грозный приложился горячим лбом к цветному стеклу. На дворе, утопая в тягучей жиже тумана, двигались стрельцы.
«Малюту бы кликнуть а либо Бориса» – подумал царь, но махнул рукой и опустился на колени перед киотом.
«Денег бы силу да земщину одолеть!» – со стоном перекатилось в горле и замерло на устах.
Щурясь на образ Володимира равноапостольного, он заискивающе склонил голову.
– Помози, святой прародитель, самодержавство укрепить наше да вотчину излюбленную, Русию, возвеличить перед лицем всех людей!
Желтый паучок подмигнул и заскользил по золоту риз. Переливчато заулыбались жемчуга и изумруды на венце Володимира.
Зрачки Иоанна загорелись жадными огоньками. На лбу собрались упрямые складки, и хмурою тенью передернулись брови.
– Малюту! – вдруг оскалились зубы. – Малюту!
Дозорный стремглав бросился из сеней.
Застегивая на ходу кафтан, в опочивальню ворвался Скуратов.
– Абие волю сидети с Грязным, Годуновым, Челядниным да Фуниковым!
Быстро, прежде чем Малюта успел расставить лавки, пришли советники.
Грозный стукнул кулаком по столу.
– Одолеть ливонцев! Живота лишиться, а одолеть! – И, неожиданно смягчаясь, мечтательно: – Да еще торг наладить с любезными сердцу нашему гостями аглицкими через Обдорские и Кондинские северные страны. – Он приподнял голову и оттопырил капризно губы. – Чего попримолкли? Аль не любы вам те басурмены?
Борис вытаращил глаза.
– Что тебе любо, царь, то и нашему сердцу на радость.
Иоанн глубоко вздохнул:
– А и не миновать-стать, загонят меня из Русии крамольники. Придется, видно, остатние дни свои коротать за морем, у той агличанки!
– Помилуй бог! Не кручинь ты нас, государь!
– Чего уж! Ведаю, про что сказываю… Повсюду шарит израда.
Он зажмурился и снова мечтательно протянул:
– Злата бы силу! Со златом весь бы мир одолел!
Челяднин припал к царевой руке.
– Все по-твоему будет. Дал бы допрежъ всего Господь с израдою расправиться.
Окольничий перевел дух и, поклонившись в пояс, вперил молитвенный взгляд в подволоку.
Царь зажал в кулаке непослушно подпрыгивающую бороду и любопытно насторожился:
– Аль надумал чего?
Челяднин незаметно подтолкнул ногой казначея.
– Вели Фуникову домолвить. Его затея.
Истово и долго крестился казначей на образ Егория Храброго, потом мягко уставился на царя.
– И порешили мы с Грязным, Челядниным да и с Борисом и Малютою сдобыть тебе и денег силу, и волю над земщиной.
Советники переглянулись и опустились на колени. Грозный заерзал в кресле. Левый его глаз почти закрылся, на виске грязно-сапфировой подковкой вздулись жилы, а пальцы судорожно сжимали посох.
– Сказывай.
Все заговорили хором. Чувствуя, что их затея приходится по мысли Иоанну, советники заметно осмелели. Робкая застенчивость сменилась хвастливою гордостью. Каждый изо всех сил стремился доказать, что им первым придуман хитрый выход. Лишь Годунов скромно тупился, изредка вливая в общий гомон два-три слова. И потому, что все перекрикивали друг друга, царю казалось, будто дело говорит один Борис.
Наконец, все стихло. Грозный облокотился о спину Годунова.
– А ежели Симеон да с потехи и впрямь полюбится Русии?
Фуников прищелкнул пальцем.
– А либо у стряпчих не хватит зелья, чтоб извести не единого, а сорок сороков Бекбулатовичей, князьков татарских?
Тяжело поднявшись, Иоанн раздумчиво поглядел через оконце на черный Кремль. Вдруг он отшвырнул посох и, закинув за голову руки, расхохотался:
– Так лют аз, по земщине выходит? А не покажете ли милость, князь-бояре, челом ударить Касимовскому Симеону, что замест меня засядет на стол московской? – И, обрываясь, властно взмахнул рукой: – Волю! Быть отсель Бекбулатовичу царем и великим князем! Пускай володеет земщиной! Пиши грамоту, Борис!
Годунов вздрогнул.
«А что, ежели прознается затея? – подумалось ему. – Не позабыть ни земским ни митрополиту той грамоты по гроб».
Он конфузливо улыбнулся и с глубоким вздохом объявил:
– Сам ведаешь, мой государь! Граматичного ученья аз не сведый до мала от юности, яко ни простым буквам навычен бе.
Царь шутливо погрозился:
– Гоже. Напишет Висковатой под твой подсказ.
Легким движением головы отпустив советников, он благодарно воздел к небу руки.
– Ты еси премудрый. Тебе слава, и честь, и поклонение, и благодарение.
И, почесав бороду, просто прибавил:
– Тебе, Отец, чистая моя молитва, а мне для твоей же славы могутная казна.
Земские бояре растерялись: пошто ушел из Кремля на Покровку, а потом в Александровскую слободу Иоанн, оставив Касимовскому хану, татарину крещеному, стол московский? Чуяли вотчинники, что неспроста такой потехой тешится великий князь.
А опальные снова подняли головы.
– Лихо было ему при высокородных? – радостно потирали руки соседи по украйным усадьбам, Замятня и Прозоровский. – Мы-ста велеречивы да супротивны больно! То ли Скуратовы да Биркины! Что ни скричит петух, то куры все – да, да, да, да. А и пришло к тому, недалече та пора, ударит нам челом: «Покажите милость! Приходите, яко издревле ведется, володеть и править вкупе!» – И потихоньку стали складывать добро в дорогу на дедовы места.
Что ни день – приезжали в слободу со всех концов разведчики-князья. Грозный принимал всех одинаково: с поклоном и смиренною улыбкою. В черной рясе и выцветшей скуфейке царь выглядел таким пришибленным и жалким, что даже у лютых его врагов больно сжималось сердце.
Князь Петр Горенской сидел до сумерек в келье Иоанна. Вместе с ним молился и пил из общего ковша простую воду да тешился просяными лепешками, густо посыпанными солью.
Перед расставанием Грозный облобызался с гостем, поклонился ему в пояс по монашескому чину и со вздохом обронил:
– Велики грехи мои, боярин. Другойцы така туга на сердце ляжет – живот не мил. И веры нету, спасусь ли в недостойных своих молениях!
Голова его сиротливо склонилась на острое плечо.
– Концом бы живота пожаловал меня Господь. Избавил бы от злой туги.
Горенской в страхе отступил.
– Не ропщи, царь. Не внемли гласу сатаны. То он совращает дух.
И ласково, точно баюкая:
– Мало ль кречетов да аргамаков у тебя? Изведи кручину потехою да… (он запнулся, но тотчас же голос его окреп) дружбой нерушимой с земщиной высокородной.
На мгновение скрестились два острых взгляда и погасли.
Глаза царя снова заволоклись дымкою печали.
– Так-то, боярин! Были у меня и кречеты добрые, да поизвелись: охотою не тешусь; пришли на меня кручины великие; был охоч и до аргамаков-жеребцов добрых, до палок железных с наводом, до пищалей ручных, чтоб были цельны и легки. А ныне никакая потеха в потеху…
Едва Горенской скрылся за поворотом сеней, в цареву келью, через потайную дверь, вошел выряженный послушником Фуников. Тонкие губы его собрались в лукавую усмешку. Простодушно, по-детски, светились ясные глаза.
Грозный подошел вплотную к казначею.
– Аль вести?
– Ходят, царь, наши языки…
– Про то сам ведаю! А прок?
Фуников перевел невинный взгляд свой на окно.
– Всюду посеяли ропот те людишки, государь. Дескать, собора волим, а на соборе – бить челом от всея Русии природному царю Иоанну Васильевичу!
– И бояре?
Казначей сунул глубоко в нос себе мизинец.
– А и не долог час, волей ли неволей, челом ударят и бояре. Распотешимся мы ужо в те поры с Горенскими да протчею крамолой!
Он вытер губы и приложился к руке царя.
– Надоумили мы с Борисом новую тебе забаву.
Грозный приклонил любопытно ухо.
Лихо затеял Симеон. Сами собой сжимались кулаки у бояр, и наливались ненавистью глаза. Слыхано ли, чтобы для зелья целебного занадобились блохи из постели господарской?
Но дьяки, подьячие, недельщики, губные старосты – были неумолимы.
– Волит Бекбулатович колпак[53] блох княжьих, – а наша стать – холопья: не прошибить той грамоты лбишками приказных!
Про себя зло бранились бояре, а постели подставляли. Осилишь нешто худородного татарина кулаком, коли стрельцы ему, точно природному царю, крест целовали!
От Константина-Елены дня до святой княгини Ольги собирали блох.
Под конец сдались окольничие, ударили челом Симеону:
– Велик колпак, батюшка: почитай шесть батманов с лихвой зерна схоронишь в нем. Нешто нагнать в него таку силищу блошью?! Да к тому же грех-то, прости ты, господи, – скачут еще те блохи окаянные, склевали б их вороны!
Бекбулатович снарядил в Александровскую слободу гонца.
Грозный сидел с советниками за убогим столом и, надрываясь от хохота, слушал весть.
На звоннице заблаговестили к вечерне.
Иоанн поднялся и с глубоким чувством перекрестился. За ним вскочили остальные.
– Звон-то сколь сладостен, великой боже мой! – выдохнул елейно царь. – Воистину велелепен Бог-Господь!
И, направляясь к двери, обратился к гонцу: