Далеко перед усадьбой старшие всадники подхватили с седел медные барабаны.
В воздухе гулко просыпался мелкий горошек барабанного боя.
Холопи упали ниц.
Ушатов сдержал коня и медленно проехал к хоромам, милостиво кивая людишкам.
На крыльце стояли дети боярские и Василий.
– Добро пожаловать, господарь, – хором протянули они и поклонились.
Едва ответив на поклон, князь вразвалку пошел в хоромы.
– Одначе не ласков с худородными воевода, – насмешливо скривил губы Выводков.
Остальные сочувственно поглядели на него и о чем-то зашептались вполголоса.
– Не сдожидаться же нам, покель боярин повыгонит нас со двора, – зло объявили они тиуну. – Авось после роздыху спошлет за нами.
И ушли в деревеньку.
Спекулатари и подьячие сбились с ног, добывая добавочные оброки на устройство пира Ушатовым.
А князь решил так отпраздновать свое возвращение, чтобы всем соседям не позабыть того пира до скончания живота.
Посадские и городские людишки, крадучись, зарывали добро свое в землю, – знали, что на холопьи достатки широко не разгуляться боярину.
Ушатов сам ходил по амбарам и злобно ругался:
– В кои веки не можете угодить господарю! Псы!
На дворе с утра до ночи толпились согнанные для наказания холопи.
Под ударами батогов, они ползли на коленях перед катами, клялись, что отдали все.
– Посады богаты! – ревел Ушатов. – В посадах похлопочите для господаря!
– Забьют! Обетовались стрелами потчевать.
– Секи! До единого!
И когда согнали людишек и в первую очередь подняли на дыбы детей, староста объявил, что мир согласен идти за добычей на посады и город.
Точно орды татарские прошли по губе. Полыхали пожары, свистели стрелы, и небывалыми стаями дятлов токали беспрерывные выстрелы.
Холопи рвались в огонь, грабили все, что попадалось под руку, шли, не задумываясь, на верную смерть.
Стоило ли думать о животе, когда возвращение в вотчину без добычи сулило ту же лютую смерть?
Ушатов, послушный царевой грамоте, скрепя сердце пригласил на пир Василия с его отрядом.
Прямо из церкви хозяин прискакал в усадьбу и, остановившись у крыльца, с поклонами пригласил в трапезную своих соседей-бояр.
Последними вошли Выводков и боярские дети.
– Показали бы милость, присели бы, – развязно предложил розмысл товарищам и шлепнулся на лавку рядом с Горенским.
Князь негодующе вскочил. За ним тотчас же поднялись другие бояре.
– Кто сей безродной? Аль вместно тебе с ним, хозяин, за одним столом пировать?
Выводков облокотился на стол и, взглянув через плечо на Горенского, спокойно бросил:
– Аз – дворянин, Василий Григорьевич Выводков, розмысл царя Иоанна Четвертого Васильевича.
И, властно:
– Кланяйтесь имени государеву! Вы-ы!
Ушатов, едва сдерживаясь, подошел к Выводкову.
– Не чмути!.. Пожалуй гостей моих милостью. Сядь с людишками своими за сей вон стол.
Дети боярские, довольные своим начальником, не двинулись с места.
Один из них налил корец вина.
– Пей, други, за розмысла царя Иоанна!
Ушатов беспомощно развел руками и, склонившись к уху Горенского, о чем-то умоляюще зашептал.
– Для тебя токмо, Михеич, – жертвенно выдохнул гость и сел рядом с Выводковым. За ним угрюмо заняли свои места остальные.
Хозяин, немного успокоенный, поднял кубок:
– За земщину преславную, коей держится во все роды земля московская.
Розмысл взялся было за кубок, но тотчас же сердито отставил его.
Горенской ехидно хихикнул:
– Аль не солодко вино за господареву честь?
– А не ведомо тебе, князь-боярин, что ни едино вино не солодко, коли пьешь его поперед здравицы государю преславному?! – запальчиво брызнул слюной в лицо соседу Василий. И, поднявшись, гордо запрокинул голову. – За царя и великого князя всея Русии – за него, примолвляющего и малого и великого, не по племени-роду, а за службу за верную!
Все молча осушили ковши.
Не обращая внимания на бояр, отряд усердно потчевался вином и яствами. Два десятка рук то и дело тянулись через столы за закусками.
Василий, возбужденный недавнею перебранкою, быстро захмелел, но не отставал от других и продолжал пить, каждый раз чокаясь с кубком Горенского.
Наконец, он не перенес упорного молчания соседа.
– Ты вот, боярин… доподлинно… И ума, сказывают, у тебя палата. А аз смерд… И, выходит, должен ты уразуметь…
Князь вкусно глодал свиной хрящ, посмотрел куда-то в сторону. Выводков облизал промаслившиеся пальцы свои и обнял боярина.
Ушатов топнул ногой.
– Не займай!
Выплюнув на стол изжеванный хрящ, Горенской резко оттолкнул розмысла.
– Отпустил бы ты нас, Михеич. Не то не стерпеть издевы от смерда!
Дети боярские одобряюще поглядывали на товарища и, предвкушая свар, потирали довольно руки:
– Кой ты смерд, коли «вичем» пожалован?! Неужто спустишь обидчику?!
Василий встал и сжал в кулаке тяжелый кубок.
– Со смердом невместно тебе?! А вместно ли хлебом да вином смердовым потчеваться?!
Подмывающею волной подкатывались к груди и туманили рассудок хмель и ненависть.
– Нечистый его устами глаголет, – испуганно перекрестился Горенской.
Бояре шумно вышли из-за стола.
– Спаси тебя бог, Михеич, а мы ужо в другойцы к тебе пожалуем!
Василий не унимался:
– Не люба правда-то? Вкусен, зрю аз, хлеб холопий?!
– Умолкни! – пронзительно взвизгнул Ушатов. – Иль впрямь пришел на Русию антихрист?! Иль впрямь терпети безгласно нам, како смерд поносит господарей?
Не помня себя, он схватил со стола корец и замахнулся на обидчика.
Выводков слегка пригнулся и, изловчившись, размозжил братиной череп Ушатову.
– Вот же тебе жалованье от смерда!
Вдова Ушатова, остриженная, по обычаю, в знак печали по умершем муже, стояла перед всхлипывающим сынишкой и нежно утешала его:
– Ты, Лексаша, не плачь. Свободил нас Господь от батюшки твоего – на то его воля. – Она подняла мальчика на руки и благодарно взглянула на образ. – Будем мы ныне с тобой, Лексаша, яко те птицы небесные. Ни сечь нас некому стало, ни в терему под запором держать.
Лексаша встряхнул каштановой головкой и вытер кулачком слезы.
– А на злодея того пустишь меня поглазеть?
– Како на дыбу погонят его, – поглазеешь.
– На дыбу? – Мальчик восхищенно обвил ручонкой материнскую шею.
– И не токмо на дыбу его, окаянного, а и в огне пожгут душегуба!
Сорвавшись с рук, Лексаша закружился по терему.
Боярыня строго погрозилась:
– Грех. Не веселью ныне положено быть, а туге превеликой.
Из дальнего терема, монотонно, точно шмелиное жужжание, доносился голос монаха, пожевывавшего псалтырь.
Поглядевшись в проржавленный листок жести, Ушатова мазнула себя по лицу белилами, угольком подвела брови и пошла к покойнику.
В тереме, у дубового гроба, стояли соседние вотчинники. На дворе, согнанные тиуном, голосисто ревели бабы.
Безучастно вперившись в изуродованный лоб Ушатова, жужжал под нос монах.
Когда пришло время выносить гроб и иерей сунул в губы покойника три алтына на издержки в дальней дороге к раю, вдова вдруг повалилась на пол и запричитала:
– Не спокидай! Пошто гневаешься на мя, сиротинушку?! Аль не добра аз была?! Детей мало тебе народила?!
Плакальщицы дружно подхватили причитания и дико завыли на всю усадьбу.
Лексаша с любопытством следил за матерью и, наконец, не выдержав, ткнулся в ее ухо губами:
– Ты пошто исщипалась?
– Уйди! – оттолкнула его Ушатова и еще с большей силой незаметно царапнула себя по груди, чтобы как-нибудь вызвать слезы на предательски сияющих глазах.
Закованный в железы, больше месяца томился в темнице Василий. Пройденная жизнь казалась ему тяжелым, ненужным сном, от которого не только не страшно, но радостно пробудиться в черное небытие.
Лишь воспоминания об Ивашке вызывали в нем жестокие страдания и жажду жизни.
«Грянуть бы в Дикое поле да вырвать сироту из неволи!» – вспыхивало вдруг жгучим огнем в мозгу и заливало все существо негодованием.
Еще вспоминались в иные минуты мастерская в Кремле, груды незаконченных чертежей, наброски особного двора, который хотел он поставить для Иоанна, и долгие беседы с учителем-немцем.
Но все это казалось таким далеким, что походило скорее на сон, чем на явь, и потому не вызывало ни радости ни тоски.
За Выводковым пришли неожиданно среди ночи.
«Пытать», – сообразил узник и зло ощерился на дозорного.
Вдруг багряный свет факела озарил вынырнувшего из мрака Ондреича.
– Воля, Василий!
Розмысл обмер от неожиданности, но тут же с горечью поглядел на подьячего.
– И ты измываешься! Аль и впрямь не бывает другов у человека?
Ондреич не ответил и спрятался за спину дозорного.
Узника привели к окольничему и там объявили:
– Царь прознал от подьячего Ондреича, что князь-бояре окстили времена нынешние царством антихриста. А и зело возвеселился преславной царь, егда прознал, како взыграло сердце твое лютым гневом противу тех господарей. И пожаловал тебя государь волею да царским челомканьем.
Окольничий откашлялся, вытер насухо рукавом губы и троекратно облобызал Василия.
– А и наказал тебе, Василий Григорьевич (он особенно подчеркнул «вич»), преславной государь со всеми тако творить, кои возмутятся дням новым!
И, с низким поклоном:
– А еще волит царь спослать тебя к тому князь-боярину Горенскому опрос чинить нелицеприятный.
С первыми лучами солнца Выводков поскакал в вотчину Горенского.
Князь заперся в хоромах и не допустил к себе розмысла.
Стрельцы осадили усадьбу.
– Не пустишь – зелейную казну подведу под хоромины, – пригрозил Василий через тиуна.
Горенской выслал розмыслу песью голову и метлу.
– Слыхивали мы: тем жалованьем пожаловал царь псов кромешных своих, а и господарь мой тебе, псу, тое же жалованье пожаловал, – поклонился в пояс тиун.