Юродивый, до того как будто не обращавший внимания на слова Колпака, вдруг затопал ногами.
– Удур! Ересь Иосифлянская! То не ангела Божия наущенье, а хула на мудрых советников, господарей, коими искони держалась земля русийская!
Он приготовился наброситься на подошедших ближе опричников, но его прервали громовые возгласы:
– Царь! Дорогу царю!
На звоннице весело загомонили колокола.
– Дорогу преславному! Бум-бум-бум-бум! Царь! Бум-бум-бум-бум! Царь! Царь!
Едва Иоанн поравнялся с блаженными, Большой Колпак с глубокою верою воздел к небу руки.
– Благодарение, и хвала, и слава тебе, вседержителю!
И со слезами:
– Яко удостоил еси мя, грешного, зрети государя моего, царя и великого князя!
Юродивый отвернулся.
Грозный не зло окликнул его:
– Чмутишь, Василий?
– Кровь! Руки твои в крови! – всхлипнул Василий и торопливо ушел. За ним, отплевываясь, пополз безногий его ученик.
Радостно и гулливо перекликались колокола. Переряженные приказные сновали в толпе и тыкали руками в сторону улепетывавшего юродивого.
– Глазейте! Яко исчезает дым от лица огня, тако да бежит еретик от очей государевых!
Но блаженный прервал спор не из страха перед царем. Его смутил прискакавший отряд опричников, среди которого одно лицо показалось ему странно-знакомым.
Опричник, в свою очередь, внимательно вгляделся в блаженного.
– Погоди… стой!.. погоди…
В мозгу пробудились неожиданно воспоминания о давно прошедших днях.
– Ты чего призадумался, розмысл? – окликнул опричника царь.
– Прости, государь. Токмо… стой… погоди…
Перед глазами мелькнул образ боярина Симеона, пылающая в огне усадьба, землянки в лесу.
– Эй, ты, юродивой!
И, пришпорив коня, розмысл наскочил на блаженного.
– Вот где бог привел встретиться, казначей наш, Тешата!
Постукивая посохом по грязным доскам мостков, к Выводкову любопытно спешил Иоанн.
Безногий попытался замешаться в толпе, но стрельцы, по знаку царя, схватили его.
Розмысл изо всех сил держал юродивого за руку.
– Эка пригода, преславной! Блаженный то, а и не блаженный, а вор премерзкой.
Склонившись перед повеселевшим царем, Выводков рассказал все, что знал о Тешате.
В застенке Выводков самолично чинил опрос Тешате и безногому.
– А сказывают люди, хоронишь ты под камнем в лесу казну могутную?
Сын боярский перекрестился.
– Явился мне в видении святой Зосима. И како навычен бе, тако и сотворил.
Безногий закатил глаза и вздохнул.
– И сотворим мы о том месте, в коем было видение юродивому, храм во имя святого Зосимы.
Розмысл кивнул кату. Раскаленная игла впилась в плечо безногого.
– В око ему, окаянному!
Безногий вцепился в руку ката.
– Все обскажу! Помилуй! Все обскажу!
В бессильной злобе Тешата рванул на себе железы и угрожающе взглянул на товарища.
Каты бросили юродивого на лавку, утыканную шипами.
– Сказывай, казначей, куда с казной нашей сбег и како тешился во юродстве? – с ехидным смешком спросил Выводков. – Сказывай, покель язык при тебе.
Теряя сознание от невыносимой боли, сын боярский пропустил сквозь судорожно стиснутые зубы:
– Поплевины, Шеины да Тучковы…
Подьячий с наслаждением обмакнул в чернила перо.
– По-пле-ви-ны, Ше-и-ны да Туч-ко-вы, – смачно шептал он в лад поскрипывающему перу.
– Все обскажу! – взвыл Тешата, обрывая показания. – Токмо повели сволочить меня с лавки.
И, истекая кровью, на полу:
– Бояре те сбили меня. Чмутить народ православный противу царя. А аз… не для себя… для Бога… хаживал середь народа того.
Отряд опричников свирепствовал в вотчинах оговоренных бояр. Перед отправкой к Поплевину, Грозный, между прочим, шепнул Василию:
– Свободи от себя высокородного. Сказывал он на опросе: люба ему и смерть, токмо бы не от смерда.
Расправившись с князьями, Выводков поскакал в свое поместье.
Невеселая дорога расстилалась перед его глазами. Всюду стояли, точно запущенные кладбища, полузаброшенные деревеньки; страшными призраками голода нивесть куда тянулись с убогим скарбом своим людишки; на свалках шли смертные побоища из-за куска падали; то и дело встречались отбившиеся от родителей дети, и говорливыми тучами кружилось над трупами воронье.
Недалеко от своей усадьбы Выводков остановился у знакомого служилого передохнуть.
Хозяин вышел на крыльцо, но не пригласил гостя в избу.
– Вместно ли тебе будет у дворянина сиживать?
Опричник не понял.
– Слух идет, Григорьевич, будто холопи, по-твоему, больши дворян.
Выводков пожал недовольно плечами.
– Не больши… а, одначе, по то и затеял царь свару с боярами, чтоб холопей примолвить.
Служилый презрительно ухмыльнулся.
– Выходит, царь тот – холопий печальник?
Василий вскочил на коня и, не простившись, умчался.
Угрюмой толпой высыпали людишки встречать господаря.
– Лихо, Василий Григорьевич, сробили суседи с холопями, – опасливо доложил староста и вдруг погрозился злобно в сторону соседней усадьбы. – Понаскакали людишки да взяли разбоем весь хлеб, опричь твоей доли.
Василий, не отдохнув, поскакал на Москву.
Малюта проводил его в трапезную царя.
– Рассудил, розмысл, Поплевиных с Шеиными?
– Рассудил, государь.
Иоанн надкусил ломоть хлеба и передал его Выводкову.
Опричник упал в ноги.
– Бью челом тебе на великой твоей милости, царь!
И, послушный приказу, скромненько присел на край лавки.
– А сдается мне, закручинился будто ты, Васька, – подозрительно покосился Грозный. – Али кто изобидел?
Борис сочувственно покачал головой.
– Любо ему, государь, дворы да крепости ставить. По то и томится, что оскорд ржой от безделья подернулся.
Царь допил вино, отставил ковш и обсосал усы.
– А и впрямь надобно бы робью тебя потешить!
Он сбил пальцем с бороды рыбные крошки, вытер о кафтан руку и сытно потянулся. Годунов что-то шепнул ему.
– А, почитай, и пора, – согласился Иоанн, добродушно взглянув на умельца. – Для прохладу поскачешь ты на Каму ставить город[55] противу татар.
Выводков припал к царевой руке.
– Дозволь челом бить, преславной!
– Посетуй, Григорьевич!
– Не любо мне на ту Каму идти!
– Пошто бы?
– Нешто гоже обороняться противу басурменов, коли нет обороны и под самой Москвой тем холопям от дьяков и помещиков?
Иоанн вскочил из-за стола.
– Ты?! Ты, смерд, царя обличаешь?! Ты, коего аз великой милостью из смрада подъял?! – Голос его задрожал и булькающими пузырьками рвался из горла. – Убрать! В железы! Пытать его! Пытать каленым железом!
Глава шестнадцатая
Царь с остервенением захлопнул крышку кованого сундука.
– Убого! Не токмо на рать – на прокорм недостатно!
Огарок сальной свечи задрожал в руке Иоанна, хило лизнув серые стены подземелья и темный ряд коробов.
Вяземский выдвинул ящик скрыни и достал горсть драгоценных камней.
Грозный приподнял плечи. Маленькие глаза его еще больше сузились, поблекли, и на орлином носу токающими муравьями проступили желтые жилки.
Он резко повернулся к Борису.
– По твоему подсказу обезмочела казна моя. Ты подбил жаловать льготами служилых людишек.
Годунов виновато молчал.
– Не дразни, Борис! Отвещай!
Беспомощно свесилась на грудь голова Годунова, а в ногах разлилась вдруг такая слабость, что пришлось, поправ обычай, в присутствии государя опереться о стену.
– Государь мой преславной! Сам волил ты нас поущать, что, покель верх басурменов, не можно холопей не примолвлять. Во всех странах еуропейских тако ведется. И то чмута идет по земле.
Опустившись на короб, Грозный ткнулся бородкой в кулак. С подволоки медленно спускался на невидной паутине паук. Пошарив по шапке царя, он раздумчиво приподнялся, повис на мгновение в воздухе и юркнул под ворот кафтана.
Грозный потихоньку поводил пальцем по затылку и, крякнув, раздавил паука.
Вяземский услужливо вытер царев палец о свой рукав.
Свеча догорала. Серые тени в углах бухли и оживали. Шуршащим шелком суетились на скрынях осмелевшие тараканы.
– К Новагороду бы добраться! – подумал вслух Иоанн.
Вяземский недоумевающе причмокнул.
– Повели, государь, и от того Новагорода не останется и камня на камне.
Царь зло отмахнулся:
– Не срок! Перво-наперво Литву одолеть да Ливонию вотчиной своей сотворить.
Он больно потер пальцами лоб и задумался. Затаив дыхание, перед ним склонились советники.
– Ведом ли вам гость торговой новагородской, Собакин?
– Могутный изо всех торговых гостей! – в один голос ответили Вяземский и Борис.
Иоанн зачертил посохом по каменным плитам пола.
– А что, ежели… – И, вскочив с неожиданной резвостью, прищелкнул весело пальцами. – Волю показать милость тому Собакину! Волю приять венец с дочерью его, Марфой Собакиной!
Дьяки, подьячие, старосты и служилые по прибору, стрельцы, казаки и пушкари с утра до ночи вещали на площадях:
– Радуйся и веселися, Русия! Царь брачуется с преславной Марфою!
Неумолчно ухали колокола.
Но перезвоны и благовествования не оживляли столицы и ни в ком не будили ни радости ни умиления.
Лютый мор, разгуливавший до того по стране, перекинулся наконец и на Москву. На окраинах он заразил уже воздух своим зловонным дыханием. С каждым днем все реже показывались люди на улицах, так как по приказу объезжего головы, всякого заболевшего немедленно отправляли в Разбойный приказ и там зарывали живьем в заготовленные заранее ямы.
Только блаженные продолжали по-прежнему смело расхаживать по городу и вести ожесточенные споры между собой и с опричниной.
– Горе вам, фарисеи! Разверзлась ныне вся преисподняя! Грядет час, егда взыщет Господь сто краты за души умученных!