В одну из ночей, устроившись на ночлег, Василий услышал подле себя какие-то шорохи. Он привстал на колено и выхватил из-за пояса нож.
«Почудилось, – успокоенно отбилось в мозгу. – То трава гомонит».
И снова лег, сладко зажмурившись.
Шорох усиливался.
«Чтo за притча такая? Кому тут бродить?»
Кто-то, несомненно, подкрадывался. Вскоре можно было различить человеческое дыхание.
– Кого бог даровал? – сердито крикнул Василий и зажал в руке нож.
В то же мгновение перед Выводковым выросла огромная тень.
– А били нам тарпаны[56] да волки челом на ту пригоду, что в вотчине моей объявился чужой человек.
Тень отставила длинные плети рук и, колыхнувшись, неслышно, шлепнулась на траву.
– Далече, милок?
Выводков лег на спину и уставился в небо.
Тень недовольно причмокнула:
– И народ же нынче пошел! Шатаются по чужим вотчинам и хоть бы тебе поклонились хозяину!
И с дружеской улыбкой:
– Небось во время оно и кликали тебя по имени как-никак?
Выводков поудобнее улегся, положил руку под голову и прицыкивающе сплюнул.
– Кликали Васькой, да поустали. А ныне беглым висельником величают.
Сосед широко раскинул ноги и залился счастливым смешком.
– Тезки, выходит, все мои гостки! С тоей же и мы перекладинки спрыгнумши!
Он собрался еще что-то сказать, но неожиданно схватился за грудь и забился в клокочущем кашле.
– В-в-водицы! – уловил Василий с трудом.
Зубы незнакомца беспомощно стучались о железное горлышко фляги: вода проливалась на сбившуюся куделью бородку, и скользкими мокрицами бежали капельки по груди, вызывая брезгливую дрожь во всем теле.
Стихнув немного, сосед приподнялся.
– Кашель-то свой – не боярской.
Выводков не понял.
– Свои же донцы окулачили.
Он снова повеселел.
– По-нашему, по-донскому, кличут меня, милок, Харцызом. А харцыз есть слово преважное – вор. Эвона, кой тебе именитый гость подвернулся!
Легким движением плеч Василий придвинулся ближе к Харцызу.
– А у нас в Московии воров не кулачат, а с головушкой разлучают.
Донец поддакнул убежденно:
– И наше казачество не помилует, коли в другойцы попадешься. Да и како инако с теми харцызами? – Разгладив не без важности усы, он хвастливо причмокнул. – Токмо, кой в ногах умишко держит, – тому и с головушкой разлуки нету.
И, приставив к губам кулак, промычал:
– Сбег аз, милок, из-под самой под той секиры. Эвона, а?
От долгой ходьбы сладко млели и отдыхали ноги Василия. Баюкающая песенка ветерка навевала тихий, уютный сон. Чья-то теплая рука нежно смежала глаза. Далеким мирным журчанием ручейка касались слуха негромкие слова соседа. Пряное дыхание трав вливалось в душу целительной свежестью. Чуть вздымалась, истомно потягиваясь, земля.
– Спишь? – прислушался Харцыз и сам уютнее устроился, подложив под щеку обе ладони. – Спи, милок, спи, покель не проспал умишка в ногах.
Шепот стихал, переходил незаметно в сочный, запойный храп.
В небе из конца в конец ложилась Ерусалим-дорога.
Утром первым проснулся Василий, с недоумением оглядел соседа, но тотчас же припомнил вчерашнюю встречу.
Харцыз лежал навзничь, раскинув тонкие плети рук, и храпел. По исполосованной груди беспокойно сновали заблудившиеся красные муравьи. На перебитом носу, точно у обнюхивающего воздух паучка, чуть шевелились рыжие волоски бородавки. От виска до брови ползла глубокая борозда свежего шрама.
– Добро молодца попотчевали, – не удержался и вслух подумал Василий.
Харцыз приоткрыл один глаз (на месте другого серела глубокая впадина).
– Аль Богу молишься?
И поднялся.
– В кисете – синь сарафан, а в сарафане – сам крымский хан. Вона, а? Помолись-ко по-нашему.
Умывшись пучком росистой травы, бродяги молча переглянулись.
– Хлебца бы отведать, – облизнулся Выводков.
– А пожалуем к запорожцам, будут и хлеб и горилка.
При упоминании о запорожцах у Василия, впервые за долгие дни, пробудилось желание узнать, куда он идет.
– Нешто мы в Запорожье?
Харцыз передразнил его:
– Нешто! У, семиребрый! А то ж куда? Известно, к Днепру шагаем.
Срывая на ходу полевой чеснок и жадно набивая им рты, они двинулись в путь.
Харцыз ни на мгновение не умолкал. Он рассказывал про Дон, про молодецкие набеги, про казачью привольную жизнь.
За несколько часов бродяги подружились так, как будто были знакомы долгие годы, а к вечеру они целовали друг другу крест на том, что побратались навек.
Перед тем как устроиться на ночлег, Харцыз припал вдруг ухом к земле.
– Тарпан! – шепнул он и с наслаждением подернул остаточком носа.
Вскоре и Выводков услышал мягкий топот копыт.
Нетерпеливо перекинув со спины на впалый живот котомку, Харцыз достал капкан.
Топот приближался. Тишина Дикого поля пробуждалась фыркающим и злобным ржанием.
– Учуял, ляший, кадык тебе в глотку! – выругался Харцыз и притаился в траве.
Из-за зеленой стены высунулась толстая голова тарпана. Опущенные остро уши слегка приподнялись и насторожились.
Выводков сделал движение, чтобы броситься с капканом вперед, но тут же почувствовал такую страшную боль в затылке, что едва не лишился сознания.
Глаз товарища с ненавистью впился в его лицо. В неслышной брани чуть подпрыгивали судорожно сомкнутые губы.
– Пусти! – шепнул Василий и тряхнул головой, тщетно стараясь освободиться от впившихся клещами в его затылок пальцев.
– А ни духом единым не объявляйся, – скорее понял он, чем услышал предупреждение.
Огненный взгляд тарпана пронизывал толщу травы. Как у рассерженного тигра, медленно колебался, змеино изгибаясь, короткий хвост. Курчавая грива дыбилась, собираясь жестким гребнем.
Василий восхищенно уставился на коня.
– Эх бы такого конька да содеять на воротах двора особного.
– Цыц, семиребрый!
Отдаленный шум надвигался все ближе. Казалось, будто тысячи челюстей впились в землю и ожесточенно рвут ее в клочья.
«А не уйти ли? – опомнился розмысл. – Не раздавили бы, проваленные!»
И с ужасом протер глаза.
– Харцыз! Эй, где ты, Харцыз?!
Не найдя товарища, он решительно повернулся, чтобы пуститься наутек от приближающегося табуна, как вдруг его оглушил пронзительный свист.
– Реви лешим! Лешим реви, окаянный! – взметнулся хрип Харцыза и снова сменился пронзительным свистом.
Перепуганный табун рванулся назад. Ухватившись изо всех сил за конец капкана, былинкой несся по полю Харцыз. Шею тарпана туго перехватила петля. Но конь не сдавался и, задыхаясь, бешено мчался вдогон за скрывшимся табуном. Василий на лету вцепился в товарища.
Обессиленный конь на полном ходу рухнул на бок. Густые клубы белого пара непроницаемым покровом окутали его брюхо. Изо рта ключом била тягучая пена.
Охотники поднялись в кровь истерзанные и еле живые.
Однако, несмотря на страшную боль, пальцы мертвой хваткой держали конец капкана.
– Добро? – подмигнул отдышавшийся немного Харцыз.
И прищурив хвастливо единственный глаз:
– Так то ж никакая скотина от меня не уйдет! Не зря же Харцызом меня величают! Эвона, а?
С того дня по-новому пошла жизнь бродяг. Все их помыслы, и любовь, и заботы были перенесены без остатка на изловленного коня.
Василий бегал вокруг полонянника, по-отечески заглядывал в налитые кровью глаза, придумывал для него самые нежные слова и прозвища и прилагал все умение свое, чтобы приручить дикаря.
Тарпан долго спорил с людьми, но понемногу начал сдаваться и проявлять признаки послушания.
Харцыз, умильно следивший за стараниями товарища, как-то великодушно ему объявил:
– За братство за наше жалую тебя своей долей того тарпана. Володей им в полном самодержавстве.
И с хитрой улыбочкой:
– Токмо доглядай за коньком своим в оба. А проморгаешь, ей-богу ж, уворую его. Бо не можно мне без того, чтоб на чужое добро не позариться. Эвона, а?
Приближалась осень. Розмысл принялся за устройство землянки. В яме было два хода: один – открытый, другой, еле видный, брал начало далеко в стороне. Тут же в землянке было и стойло тарпана.
Харцыз занялся охотой: ставил западни на зайцев, лисиц и волков, свежевал добычу и густо посыпал ее солью, добытой у чумаков. Запасы бережно складывались в выложенный дерном погребок.
Темными вечерами, когда нечего было делать, товарищи раскладывали в землянке костер и до поздней ночи вели тихие, дружеские беседы о былой своей жизни.
Каждый раз перед сном Харцыз удивленно повторял одно и то же:
– Покажи милость, Васька, обскажи ты мне – Харцыз аз аль не Харцыз?
И, обнимая друга, тыкался остаточком носа в лицо (волоски бородавки неприятно щекотали кожу и раздражали).
– Кой аз к ляху Харцыз, коли досель тарпана того не уворовал!
Выводков мягко отстранялся и, против желания, брезгливо вытирал ладонью щеку.
– Нешто кто ворует свое? Тарпану-то и ты хозяин!
Но Харцыз хмурил пыльные полоски бровей.
– Подменили Харцыза! Не признаешь Харцыза!
Он воодушевлялся и гордо таращил глаз.
– Бывало, коль нету добычи, родную епанчу свою лямзил и был таков! Ищи ветра в поле! А ныне… да что и сказывать! Подменили доброго молодца!
Как-то Харцыз ушел проверить силки и не вернулся. Изо дня в день скакал Выводков на тарпане по дикому полю, разыскивая товарища.
Близилась глубокая осень. Небо обвисло, собралось бурыми складками и беспрестанно низвергало на землю хлещущие потоки дождя. Промозглый ветер упрямо пробирался сквозь щели в землянку, набрасывался на испуганно припавший к земле костер, жестоко раздирал и гасил огонь и воюще шарил по иззябшему телу Василия.
На Выводкова все чаще нападала тоска одиночества, – тянуло к людям, к говору человеческому.
В минуты отчаяния он решительно складывал свою котомку и собирался навсегда покинуть землянку.