По одному собираются на площадь казаки. Они не разговаривают друг с другом, но шум стоит такой, как будто рада уже в полном разгаре. То запорожцы, размахивая руками, думают вслух. Каждый делает вид, что не слушает никого, но в то же время настороженно прислушивается к чужим словам. Понемногу сход разбивается на малые группы. Группы растут, сплачиваются тесней, вызывающе поглядывают на противников.
– Будет потеха! – нежась в реке, весело подмигивает Харцыз в сторону площади.
Василий склонился над зеркальным затоном и задумчиво перебирает опущенные вниз, по-запорожски, усы.
– Да ты, Василько, мне поверь, а не затону. Как взгляну на тебя, так и решаю: любую бабу приворожит казаче!
Выводков не слушает и отвечает вслух своим мыслям:
– Пораскинешь думкой – сдается: вон они, тут, недалече за степью, годы мои прожитые… А глянешь на воду, поглазеешь, како инеем усы убрались да лик, будто кто взборонил его – и закручинишься: далеко те годы ушли, а меня близ конца живота спокинули!
К берегу стремглав бежал Шкода.
– Годи вы миловаться! Геть на раду скорей!
Площадь кипела бурлящей толпой:
– Геть! Не надо нам Часныка!
– Часныка! Геть Загубыколеса! Он до баб дюже прыток, а не до сабли казацкой!
Группы наступали друг на друга и только ждали сигнала, чтобы решить спор кулачным боем.
– Цыть! – скрипнул зубами Нерыдайменематы. – Рогозяный Дид зараз будет брехать!
Дид поднял руку и, дождавшись, пока стихло немного, проникновенно оглядел толпу.
– Славное низовое товариство!
– Не надо! Геть Рогозяного!
– Цыть! – надрываясь, перекрикивал Маты врагов. – Дайте Диду сбрехать!
– Пускай брешет на ветер, а нам очи не порошит небывальщиной!
– Славное низовое товариство! – еще проникновеннее повторил Рогозяный. – С полвека бывал я на выборах кошевого, и не раз молодечество самого меня ставило батькой над панами-казаками. Так есть тому причина послушать, что я вам зараз буду брехать.
И выхватив саблю, взмахнул ею угрожающе над лысой своей головой.
– Или время теперь такое, что не слушают старых бойцов? Так геть же и сабля моя!
Тихо стало на площади, как в кышле после набега татарского.
– Кого нам в кошевых надо?
Рогозяный Дид больно щелкнул себя по лбу и убежденно тряхнул оселедцем.
– Чтоб не зазнавался, да чтоб все паны-молодцы были ему родные хлопчики!
– Правду, а, ей-богу, правду брешет Дид Рогозяный! – поддержали казаки.
– Да был бы он храбрым, а еще разуменьем находчив, да похитрее ляхов, татарвы и москалей.
– Дело! Ей-богу, дело! Мели дале, Диду!
Харцыз измерил на глаз силы противных групп и расчетливо обдумывал, куда ему пристать.
Долго говорил Рогозяный. Смело перечислял он все грехи кошевого, вспомнил о том, что за год пришлось лишь один раз выступить в поход против татар, тогда как в былое время и недели не засиживались казаки без молодецких набегов.
Василий пробился на круг.
– Казаки! А и правду чешет старик! Колико аз тут горилку пью вашу, а досель не зрел ратного дела! Соромно мне за себя! – Он сорвал с себя епанчу. – Краше в кышло идти да обабиться, нежели от того Часныка безутешно сдожидаться ратного клича!
Рогозяный Дид знал, чем взять казаков. И не зря сговорился он с единомышленниками выпустить под конец москаля, не получившего еще боевого крещения. Участь Часныка была решена. Как один человек, рявкнула рада:
– Не посрамим Запорожье! Волим под Загубыколеса!
Загубыколесо сидел на завалинке у куреня и лениво посасывал прокопченную свою люльку. Когда к нему подошла толпа, он нехотя встал и, точно ничего не зная, удивленно обвел всех глазами. Только предательская усмешка не хотела таиться в тяжелых, седых усах и торжествующе разгуливала по изрытому шрамами и бороздами лицу.
– Чем прошкодился я перед товариством, что вся рада ко мне пожаловала?
Сторчаус сложил смиренно руки на животе и, едва сдерживая поднимающуюся к горлу муть винного перегара, чуть разжал губы:
– От славного низового товариства батьке нашему низкий поклон.
Загубыколесо сердито плюнул:
– От еще выдумали! Велика честь для меня славное атаманство принять! Не достоин!
И сделал попытку скрыться в курень.
Казаки потоптались на месте, переждали немного и снова объявили решение рады.
Избранный вновь отказался, как требовал запорожский обычай, и скрылся за дверью.
За ним юркнуло несколько человек.
Нерыдайменемати и Сторчаус взяли под руки атамана. Шкода и Рогозяный Дид подтолкнули его сзади коленом.
– Иди, иди, скурвый сын, бо тебя нам надо, теперь ты наш батько-атаман, будешь у нас паном наикоханым!
Бешеными криками, свистом и улюлюканьем встретила атамана площадь.
Загубыколесо, подталкиваемый пинками, очутился наконец на кругу. Шумно попыхивая люлькой, он непрестанно сплевывал через левый угол губ и с нарочитым безразличием мурлыкал какую-то песенку.
Рогозяный Дид перекрестился на все четыре стороны, взял с ладони Шкоды приготовленную щепотку грязи, поплевал на нее и торжественно мазнул по макушке кошевого.
– От тебе, батько, помазанье, чтоб не забывал ты свого рода казацкого да не зазнавался перед молодечеством, – раздельно произнес Дид.
Атаман сразу преобразился:
– За ласку да за велику честь от щирого казацкого сердца спасибо славному низовому товариству!
Гнида прыгнул на спину Шкоде и заголосил:
– Будь, пан, здоровый да гладкий! Дай тебе боже лебединый вик и журавлиный крик!
Стройным хором повторила рада за Гнидой положенное пожелание и расступилась.
К кошевому гордо двигалось шествие.
С низким поклоном принял Загубыколесо клейноды[57], знамя и литавры, передал их писарю, а сам, высоко подняв булаву и серебряный, позолоченный шар, унизанный бирюзой, изумрудами и яхонтами, направился неторопливо к куреню.
Покончив с выборами, рада шумно бросилась к длинному ряду столов, расставленных на улице.
Дрожащими руками Сторчаус схватил кринку с горилкой и страстно прилип к ней губами.
Полилось рекой вино. Перепачканный в соломахе и рыбьей ухе, Харцыз придвинул к себе целую горку кринок и мисок. С волчьим рычанием заталкивал он в рот говядину, дичь, вареники, галушки, мамалыгу, локшину, коржи и все, что попадалось под руку.
До поздней ночи не стихали песни и пьяный гомон.
Когда опустели столы, Сторчаус, Василий, Шкода и Рогозяный Дид, выводя ногами восьмерки, поплелись в обнимку в шинок.
– Стоп! – загородил Сторчаус собой дверь. И, пощупав любовно висок, заложил люльку за пояс. – А ну-ка, чи мой лоб не сильнее ли той вражьей двери?
И вышиб ударом лба дверь.
Выводков, точно вспомнив о чем-то, оттолкнулся от стены и, тщетно пытаясь выплюнуть забившиеся в рот усы, пошел от товарищей.
Шкода вцепился в его епанчу.
– Так вон оно какое твое побратимство?!
Указательный палец Василия беспомощно скользил по губам. Зубы крепко прикусили усы и не выпускали их.
– Тьфу! – сплюнул он и, понатужившись, разжал рот. – Пусти!
– Так вон оно – побратимство!
– Ей-богу, пусти! Опостылело пить задаром. Соромно в очи глазеть шинкарю.
Рогозяный Дид облапил розмысла и ткнулся слюнящимися губами в его щеку.
– Не на то казак пьет, что есть, а на то, что будет.
И сквозь счастливый смех:
– Годи нам ганчыркой[58] валяться! Будем мы за батькой Загубыколесом гулять в поле широком да кровью татарской траву поить!
Шкода толкнул Василия в открытую дверь.
Харцыз спал с лица и, к великому удивлению товарищей, не притрагивался к горилке.
По ночам он будил Василия и горько жаловался:
– Так то ж, братику, хоть в Днипро с головой… Так никакой мочи не стало терпеть… Чую, что ежели еще малость дней не пойдем в поход, – ей-богу, обхарцызю начисто самого атамана!
Выводков дружески напоминал:
– Аль запамятовал, что харцызов в Запорожьи смертью лютой изводят?
– Так на то ж и я плачусь. А как хочешь, только, ей-богу, не выдержу!
И сквозь пощелкивающие от страха зубы:
– Понадумали ж люди в лянцюгах[59] морить воров-молодцов!
Еще несколько дней крепился Харцыз. Все, что было у розмысла, он давно уже перетащил в свой угол и умолял товарища позволить ему заложить краденое у шинкаря.
– Буй ты, Харцыз! Как есть, буй неразумный! Притащишь в шинок – тут тебе и конец.
Потеряв последнюю каплю терпения, Харцыз пополз поздней ночью в курень и стащил у Сторчауса червонные, с золотыми подковами, чеботы. Его сердце наполнилось чувством неизбывного счастья: он был твердо уверен, что кража удалась на славу – еще два-три шага, и темная ночь укроет его и спасет. Щеки, приникшие к добыче, полыхали горячим румянцем.
– Коханые мои… чеботочки мои!.. – шептал он, захлебываясь и хмелея.
– Ну-ну! Блукаете, полунощники! – выругался сквозь сон Сторчаус.
От неожиданности Харцыз разжал руки. Чеботы грохнули на пол.
– Ратуйте! – разорвалось над самым ухом. – Ратуйте!
Выброшенной волной на берег рыбой забился пойманный в могучих объятиях.
– Душегуба поймал! Ратуйте, добрые люди!
Три дня продержали Харцыза на площади прикованным к позорному столбу. Рой комаров облепил его голое тело сплошным серым саваном.
У столба, на столе, стояло ведерко с горилкой.
Полные негодующего презрения, подходили к преступнику запорожцы.
– Пей, скурвый сын! – И тыкали краем ведерка в мертвенно сжатые губы. – Пей!
Василий пошел к атаману.
– Нареченного братства для помилуйте того Харцыза!
Загубыколесо ничего не ответил, только омерзительно сплюнул и указал глазами на дверь, а Рогозяный Дид и Сторчаус, когда услышали просьбу, заботливо очертили Выводкова большим кругом и принялись торопливо завораживать его от смерти: