Не на том млыну молотылося,
Не у том гаю спородылося.
То ж з татарами зробылося
Да и з ляхом прыключылося!
И затопали исступленно ногами:
– Геть! Геть от нашего Василька да до бисовой матери к тому Харцызу.
Свесив голову, Василий ушел далеко на луг, чтобы не слышать воплей товарища.
За ним увязался приставленный на всякий случай Гнида.
– Ото ж тебе лыхо, – вздыхал сокрушенно маленький казачок, поскребывая усердно хищно загнутыми ногтями тонкие ноги свои. – Ото ж, когда попутает бес на чужое позариться!
– Молчи ты! Чего увязался! – грубо оттолкнул розмысл спутника.
Гнида гордо выставил тощую грудь.
– А у нас, у казаков: кто за вора заступится, который своего брата-запорожца обворовал, тот и сам вор. А еще тебе, пан Василько, така моя мова: кто и выдаст казака, того хороним в землю живым.
Гнида помуслил пальцы и провел ими по расчесанным до крови икрам.
– По первому разу помиловал тебя атаман. А только помни: двух грехов не прощают казаки: воровства да еще того, кто Иудой окажется. Потому, знаем мы крепко: одного выдадим – всех нас сукины сыны ляхи, або татарва некрещеная, або бояре по одному разволокут.
Выводков заткнул пальцами уши и, наклонившись, закричал в лицо Гниде:
– Ежели на то приставили тебя ко мне, чтобы про израду болтать, – сам аз, без наущенья, ведаю, что краше змеею родиться, нежели Иудино имя носить!
Казачок любовно поглядел на Василия.
– Ты не серчай. От щирого сердца я с тобой балакаю. – И прислушался. – Должно, добивают Харцыза. Ишь, как хруст далеко слыхать!
Глава четвертая
С тех пор как Иван-царевич женился на Евдокии Сабуровой, Грозный утратил покой. Среди сидения в думе он разгонял вдруг советников, запирался от всех в опочивальню или пил горькую. Образ Евдокии грезился наяву и во сне, всюду преследовал его, разжигая похотливые страсти. Особенно тяжело было ночью. Стоило на мгновение закрыть глаза и забыться, как ясно чувствовалось ее присутствие. «Ты… ты мой единственный! – дразнил душу сладостный шепот. – Токмо единый ты». Солнечными лучами ложились прозрачные пальчики на желтое, вытянутое лицо и горячим хмелем кружило голову страстное, прерывистое дыхание.
Грозный пробуждался в зверином томлении, вскакивал с постели и замирал перед образом Володимира равноапостольного.
Но молитва не помогала.
Все близкие женщины опостылели Иоанну: и четвертая жена, Анна Колтовская, и Анна Васильчикова, и Василиса Мелентьева. Жену он приказал заточить в монастырь, а наложниц прогнал от себя.
В минуты, когда одиночество становилось непереносимым, царь призывал к себе Бориса, Скуратова и Фуникова и заставлял их безумолчно говорить.
Под убаюкивающее жужжание советников он часами лежал на постели, чуть покачиваясь и тщетно стремясь заснуть.
Под утро вставал, измученный бессонной ночью, и снова замирал в немой мольбе перед образом.
В опочивальню неслышно входил протопоп. Начиналась долгая монастырская служба.
После утрени Грозный подходил к Евстафию под благословение и неизменно вздыхал:
– Мнозие борят мя страсти!
– Покайся, преславной. Вынь грех перед Господом, – ворковал протопоп.
Лицо царя неожиданно багровело, и стыли в ужасе маленькие глаза.
– Не за кровь ли боярскую взыскует Бог?
Малюта возмущенно причмокивал:
– Мудрость твоя не в погибель, а во спасение души и царства.
Проникнутые глубокой верой слова советника трогали Иоанна, отвлекая ненадолго от главного.
– Ты, Евстафьюшка, помолись… равно помолись о спасении душ другов моих, невинно приявших смерть, и ворогов.
Рука, точно хобот, обнюхивающий подозрительно воздух, творила медлительный крест.
– Молись, Евстафьюшка, о душах убиенных боляр…
Протопоп послушно поворачивался к иконам и служил панихиду. Строгий и неподвижный, стоял на коленях Грозный. За ним, припав лбами к полу, молились советники.
Успокоенный царь с трудом поднимался с колен и укладывался в постель.
– Сосни, государь! – отвешивали земной поклон советники.
Иоанн болезненно поеживался:
– Токмо забыться бы – и то милость была б от Бога великая!
Едва близкие уходили, в опочивальню из смежного терема прокрадывался Федька Басманов.
– Не ломит ли ноженьки, государь? – спрашивал он тоненьким голосом, собирая по-девичьи алую щепотку губ.
– Колодами бухнут, Федюша. А в чреслах индо тьма блох шебуршит.
Басманов присаживался на постель и нежно водил рукой по синим жилистым икрам.
Грозный истомно жмурился и потягивался.
– Выше, Федюшенька. Эвона, к поясу. Не торопясь. Перстом почеши.
Нисходило тихое забытье…
– Перстом, Евдокиюшка. Выше, эвона, к поясу…
И чудилось уже шелковое шуршание сарафана, плотно облегающего упругие груди, и трепетное дыхание, и кружил уже голову горячим хмелем зовущий взгляд синих глаз.
– Прочь!
– Аз тут, государь! Федюшка твой.
– Прочь!
Опричник вскакивал и уходил.
Царь тотчас же поднимался за ним и искоса поглядывал через оконце на терем снохи.
«Дрыхнет! – зло думалось о старшем сыне. – А либо в подземелье с бабами тешится, блудник!»
Наконец Иоанн нашел выход. В одну из бессонных ночей он позвал к себе Малюту и, без обиняков, огорошил его вопросом:
– Ежели церковь расторгнет брачные узы – брак тот брак аль не брак?
Скуратов пытливо взглянул на царя и, догадавшись, какой ответ угоден ему, уверенно тряхнул головой:
– Брак той не брак!
Обняв опричника, Грозный смущенно потупился.
– Давненько аз Ивашу не видывал.
– Кликнуть, преславной?
– Не надо! Пускай тешится с бабой своей!
Для Скуратова все стало ясно.
– Что ему в бабе той? Мы ему иных многих доставим, а женушка пускай поотдохнет.
И решительно направился к выходу.
– Сказываю, не надо!
– Не за царевичем аз, государь, – за протопопом.
И ушел, приказав сенным дозорным немедленно позвать в опочивальню Евстафия.
Протопоп, выслушав Иоанна, беспомощно свесил голову.
– Не можно… То противно канонам, преславной.
– А коли аз, государь, волю расторгнуть?
– Не можно… Свободи от гре…
Его прервал свирепый окрик:
– Твори!
Иоанн замахнулся посохом на затаившего дыхание духовника.
Вошедший Малюта взял с аналоя кипарисовый крест.
– Твори!
Протопоп склонился перед киотом.
Царь умиленно закатил глаза:
– Вот и без греха ныне буду любить ее!
И позвал к себе царевича Ивана.
Давно уже не было такого веселья на особном дворе. Все были подняты на ноги: и скоморохи, и песенник, и волынщики.
Царь не отходил ни на шаг от старшего сына и усиленно подпаивал его.
Перед всенощной к пирующим пришел Грязной и, подсев к царевичу, что-то шепнул ему с таинственной улыбочкой на ухо.
– Да ну? – подмигнул Иван и зарделся. – Сказываешь, писаная красавица?
– Краше и на дне моря не сыщешь! Прямо тебе ядрена, како орех, да бела – белее лебеди белой.
Крепко ухватившись за руку объезжего головы, Иван, пьяно вихляясь из стороны в сторону, ушел из трапезной.
Грозный деловито переглянулся с Малютой и постучал согнутым пальцем по серебряной мушерме.
– Никак ко всенощной благовестят?
Опричники встали из-за столов.
– Благовестят, государь!
Легким движением головы царь отпустил всех от себя и ушел в опочивальню.
Вскоре в дверь просунулась голова Малюты.
– Доставил, преславной!
И пропустил в опочивальню укутанную с головой в пестрый персидский платок женщину.
Грозный подошел вплотную к опричнику.
– Подземельем волок?
– Како наказывал, государь!
– А царевич?
– Пирует. Дым коромыслом стоит.
И едва слышно:
– Спит да блюет. Опился до краю.
– Ну, тако. Ступай себе с богом.
Оставшись с женщиной наедине, царь сам снял с нее платок и сердечно заглянул в глаза.
– Садись. На постельку садись, дитятко красное.
Евдокия, тронутая лаской тестя, благодарно коснулась губами его плеча.
– А головушку на грудь склони мою стариковскую.
Он взял ее за двойной подбородок и приложился лбом к пухлой щеке.
– А и доподлинно ль стар аз, Дуняшенька?
– По мне, государь, еще жития тебе ворох великой годов!
– А на добром слове спаси тебя Бог, царевна моя синеокая!
Сиплое дыхание рвалось прерывисто из груди, обдавая женщину винным перегаром и дурным запахом гниющих десен.
– Ты ближе… еще…
Одна рука туго обвивалась вокруг шеи, другая нащупывала свечу на столике.
– Погасла, экая своевольница! – хихикнул царь и вдруг резко толкнул сноху. – Гаси лампад!
Евдокия бросилась к двери.
– Нишкни! Слышишь?! Аль запамятовала, перед кем стоишь?!
И рванул с нее ферязь.
– Бога для! Государь! Царевичу како аз очи буду казать?!
Иоанн потащил женщину на постель.
– А ежели единым словом Ивашке обмолвишься – в стену живьем замурую!
Скрюченные пальцы тискали пышные груди. Пересохшие губы запойно впились в холодные губы обмершей женщины…
Иван-царевич терялся в догадках. Была Евдокия цветущая и жизнерадостная, любила потешить себя другойцы плясками и веселыми песнями; своим беззаботным смехом всегда, даже в минуты хандры, умела расшевелить его и вернуть доброе настроение – и вдруг стала неузнаваемой.
Что ни день сохла она все больше и больше, по ночам жутко кричала во сне или, стиснув мертвенно зубы, билась перед образом в жестоких рыданиях и на все расспросы отвечала одними заученными словами:
– Не ведаю! Нечистый, видно, вошел в меня… Ничего не ведаю, мой господарь…
Царевич перестал пить, учинил за женой строгий надзор и никуда не отпускал ее из светлицы.
Но Грозный почти ежедневно давал сыну какое-либо срочное поручение и то заставлял его чинить опрос преступникам, то отсылал в приказы учиться прик