Река кипела криками утопающих и молодецкими песнями опричных людей. Рогатинами, копьями, баграми и топорами били стрельцы по головам осмеливавшихся вынырнуть из воды.
Скуратов, распоряжавшийся казнью, изнывал от усталости, но никому не доверял, сам деловито привязывал детей к женщинам, кошек к груди стариков, камни к ногам юношей и по счету передавал стрельцам.
– Топи их, еретиков!
Расправившись с Новагородом, Иоанн облачился в смиренные одежды и пошел колымагами на Александровскую слободу.
Связанных холопей, после долгих свар, поделили между собой опричники и угнали в свои поместья.
Обоз из трехсот подвод с золотом, серебром, драгоценными камнями, деньгами и иной добычей, захваченной в хоромах знатных новагородцев и в ста семидесяти пяти разоренных монастырях, сильные отряды ратников препроводили в слободу.
Отслужив благодарственное молебствование, Иоанн отправился к церкви Святой Евдокии встретить обоз.
Упрятав деньги и драгоценности в церковное подземелье, Грозный сам помог вделать в церковь соборные врата, увезенные из Новагорода.
Ключи от врат он не передал келарю Вяземскому, а предусмотрительно повесил себе на грудь.
Глава седьмая
Рогозяный Дид и Шкода вернулись с разведки, полные гордого сознания блестяще выполненной задачи.
Вытащив из ладьи добычу, завернутую в рогожу, Шкода взвалил ее на плечи и, не отвечая на любопытные расспросы обступивших его запорожцев, пошел к кошевому.
Казаки двинулись за ним возбужденной гурьбой и, не надеясь добиться у товарища толку, высказывали самые чудовищные предположения о тюке. Едва кто-либо пытался приблизиться к добыче, – Рогозяный Дид свирепо сучил рукава и так скалил зубы, что и у самых отчаянных головорезов отшибало охоту связаться с ним.
– Ото ж я тебе, батько, бубенцов достал для волов. Чтобы, когда будешь ехать, вызванивало легонько да нечистую силу в поле пугало, – таинственно подмигнул Шкода атаману и бросил поклажу на землю.
В рогоже что-то хряснуло и беспокойно заворочалось. Загубыколесо томительно медленно раскурил люльку, сочно затянулся угарным дымом и, сунув руку за пояс штофных шаровар, с наслаждением почесал низ живота.
Тут уж не мог стерпеть даже выдержаннейший по спокойствию Сторчаус.
– Вижу я, коханые мои паны, – ядовито ухмыльнулся он, – что атаман по щирому своему сердцу задумал поделить тот гостинец: половину бубенцов своим волам оставить, а другую долю – панам-молодцам на тарпанов отдать.
И выхватил из ножен молнией сверкнувшую на солнце кривую саблю.
Шкода едва успел удержать его руку.
– Ты ж, бисов Сторча, чуть не отправил на шибеницу некрещеную душу!
Сгоравшие от любопытства запорожцы расцвели в блаженной улыбке.
Нерыдайменематы, не задумываясь, наступил на тюк.
– Поперхнись я первою чаркою, коли бубенцы те по-татарски не брешут.
Прошмыгнувший между ног Шкоды Гнида, бесшабашно посвистывая, пырнул ножом по швам рогожи.
– Вылезай трошки побалакать до купы, – нежно попросил он и постучал кулаком по тому месту, где должна была находиться голова полонянника.
– Язык? – все еще не доверяя себе, заискивающе уставились запорожцы на Рогозяного Дида.
– А может быть, и язык.
И только когда из рогожи высунулась бритая голова татарина, Рогозяный Дид многозначительно переглянулся со Шкодой и важно заложил за спину руки.
– Не пойму я вас, паны-молодцы! Зачем мы и в поле ходили, ежели не языка изловить?
Он снял шапку и любовно погладил свой оселедец.
– А еще не случалось такого, чтобы Шкода да Рогозяный Дид с разведки без скурвых сынов ворочались!
Широко раздувшимися ноздрями татарин жадно глотал воздух и, казалось, не обращал никакого внимания на запорожцев. Пушок его бороды, едва окаймлявшей приплюснутое лицо, при каждом вздохе корежился и подбирался к вискам желтой муравьиной стайкой. Узенькие щелочки глаз сомкнулись, и лишь легкое колебание бесцветных бровей говорило о том, что полонянник исподволь наблюдает за окружающими.
Атаман внимательно оглядел языка и пустил в него едкую струю дыма.
– Покажи нам очи свои! Чего, скурвый сын, очи прячешь от нас!
Татарин облизал языком губы и что-то забулькал горлом.
– Да, ей-богу, он разумеет мову христианскую! – разочарованно развели руками казаки. – Стреляный, видать, горобец!
Писарь наклонился к полоняннику и что-то спросил его по-татарски.
Бритая голова татарина собралась серыми бугорочками и стала похожей на прибрежную известковую выбоинку, источенную водой, временем и насекомыми.
– Брысь! Не кохайся с паскудой! – крикнул раздраженно Рогозяный Дид и, вцепившись в грудь полонянника, поднял его с земли.
– Будешь балакать?!
До вечера бился Рогозяный Дид с языком, тщетно пытаясь что-либо выпытать от него.
Кошевой приказал разложить костер.
Татарин сразу оживился и стал проявлять большую словоохотливость.
После допроса его заковали в лянцюги и увезли в кышло.
– Ежели набрехал, – погрозился Василий, – изрублю тебя, како того Угря на Москве.
Татарин отчаянно затряс головой.
Выводков передал полонянника в селение и наказал беречь его пуще очей.
На другой день гонцы поскакали по кышлам скликать казаков на рать.
Аргаты[61], крамари[62] и землеробы побросали, не задумываясь, хаты свои, вооружились рушницами, пистолями, боевыми молотами-келепами и ушли в Сечь.
Рогозяный Дид неустанно шмыгал среди молодых казаков, устраивал опытную стрельбу и учил, как обращаться со списами[63].
Перед тем как выступить в поход, Дид сам обрядил Василия.
Обвешенный кинжалами, ножами, пистолями, рогами, полными пороха, с кожаной пряжкой на груди, набитой патронами, Выводков лихо вскочил на коня.
– Чисто Илья-пророк за густейшею хмарою! – восхищенно похлопал Дид по колену розмысла. – И на рыле твоем прописано: раз родила мене маты, раз мене и умираты, хай вы галушкою поперхнулись, басурмены нечистые!
Он хотел еще что-то сказать ласковое, отечески-сердечное, но вдруг задергалась верхняя губа его и повлажнели глаза.
– Стара стала кобыла! – обругал себя Дид и, чтобы не выдать волнения, оглушительно высморкался.
– Славное низовое товариство! – зычно прорычал атаман, повернув коня к приготовившимся в путь запорожцам.
Все благоговейно сняли шапки.
Долго говорил Загубыколесо, сдабривая речь смачной бранью против татар. Горячей волной хлестало по душе казаков каждое проникновенное слово его. Огоньки глаз остро и вызывающе резали дали, перекидывались за рокочущий Днепр и жадно щупали просторы Дикого поля.
Наконец по знаку кошевого, товариство ринулось в путь.
За Днепром войско разбилось на два отряда. Меньший отряд с Василием, Шкодой и Рогозяным Дидом поскакал к полудню.
– Мудруй, Бабак! – приказал Дид Василию. – Бо ты до этого дела сподручней!
Розмысл достал из-за голенища аккуратно сложенный лист бумаги и потряс им в воздухе.
– Ежели не сбрехал язык, лихо достанется той татарве, паны-молодцы!
Он долго изучал местность, сличая ее с чертежом, набросанным со слов языка, и, выверив все, погрозился в сторону татарских кочевищ.
Казаки немедленно приступили к разбрасыванию якирцев.
– Ни дать ни взять – якирцы наши, паны-молодцы, что те птичьи лапы! – в сотый раз восхищался розмысл запорожскому умельству. – И три передних перста, как быть тому подобает, и задний четвертый.
И задумчиво поворачивал голову в сторону далекой Московии.
– Коли даст бог живота, попотчую ужо якирцами цареву конницу!
Отряды сошлись на другой день к вечеру.
– Тут ли заночуем, а либо дале поскачем? – спросил нерешительно кошевой, но тут же рявкнул: – Кто за мной, орлы степовые, гукайте коней!
И помчался вперед.
Молодо-звонко, забывая о ноющей старческой боли в ногах, затянул Рогозяный Дид любимую песню свою:
Гей, из широкого степу,
З вильного роздолля…
Рокочущими волнами подхватили казаки:
Вылитала орлом сизым
Та славная воля!..
Гнида, засунув два пальца в рот, заглушал всех свирепым свистом.
Дид приподнимался на стременах, молодецки размахивал келепом и бушующим ураганом рвал степные просторы:
Збыралыся козаченькы
В раннюю денныцю,
Злыталысь орлыченькы
Чуючы здобычу…
Кошевой палил, как из пушки, не отставая от Дида:
Выступалы козаченькы
В поход з пивночы…
А все войско подхватывало бесшабашно:
Злыталыся орлыченькы
Клювать вражи очи…
Степь, как море. Всюду, куда ни сверни, – колеблющаяся, живая ткань небосвода.
Но не запорожцу бояться заблудиться и пропасть в Диком поле. Ни к чему ему наглухо заросшие густой травой дороги. Есть иные пути, которых никаким умельством не скрыть от казака. Скачет он днем по солнцу, примечает и высокие могилы, и скрутни травы. Кому другому и в голову не взбрело бы, а запорожцу каждый шорох в степи – примета верная.
Не заблудиться казаку и в темную ночь. Вон в бархатной камилавке далекого неба – Воз[64] протянул оглоблю свою в сторону Сулеймановских орд; Волосожар[65] тоже не дремлет, верой и правдой норовит послужить запорожцу, подмигивает по-братски на заход солнца; а уж Ерусалим-дорога так та на то и проложена Богом, чтоб споручествовать крещеной Сечи.
Бывает и так, что наводили татары и ляхи чары на славное низовое товариство. Вдруг, ни с того ни с сего, набегают на звезды густые тучи, и становится в небе, как в курени, когда раскурит казачество бездонные люльки свои. Но и тогда ухмыляется запорожец в длинный свой ус, обнюхивает глухую мглу и уверенно пришпоривает коня.