– Тула горит, государь!
Александровскую слободу пробудили полошные колокола.
Грозный перво-наперво приказал вывезти из слободы драгоценности. Для удобства, работные люди разобрали церковь Святой Евдокии, в подземельях которой хранилось вывезенное из Новагорода добро.
Игумен Ростовского монастыря на коленях подполз к царю, суетившемуся подле кованых сундуков.
– Обрели, преславной, мнихи в святых писаньях глагол откровения…
– Прочь, долговязая мымра! – злобно затрясся Иоанн, сбитый со счета, и, смешав сливяные косточки, толкнул ногой дьяка.
– Сызнов клади!
Игумен отполз на брюхе за кучу щебня и притаился.
Когда колымаги были нагружены, Грозный, все еще хмурясь, поискал глазами по сторонам.
Следивший за каждым его движением, монах высунул голову из-под прикрытия.
Царь нетерпеливо шагнул к щебню.
– Како еще откровение?
Игумен стал на четвереньки и вобрал голову в плечи.
– Было, государь, виденье святому отроку Ананию. И бе – явися к нему ангел Господень с глаголом: ни единый ворог некрещеный не придет, отрок святый, на место сие.
– Доподлинно ли?
– Доподлинно, государь.
И, вскочив, монах торжественно протянул руку в ростовскую сторону.
– Доподлинно, государь, во едином месте будешь ты невредим и здрав – в нашем монастыре.
Вера в слова игумена несколько успокоила перепуганного царя. Не вдаваясь в рассуждения, он приказал везти все добро свое на Ростов, и в ту же ночь сам уехал туда же с детьми и опричниной.
По дороге Грозный вел с монахом непрерывные беседы о слове Божием, о деяниях и подвигах Отцов Церкви и, уже подъезжая к монастырю, невзначай будто, спросил:
– А не было ли откровения Ананию, коликой положен вклад за спасение от некрещеных?
Монах скрыл лицо в своей бороде, чтобы не выдать хитрой усмешки.
– Про то не слыхивал, государь. Да об чем толковать? Сам ведаешь – всякое даяние благо, и всяк дар совершен.
Но Иоанн потребовал назвать точную сумму и, жадно растопырив руки, как будто хотел грудью защитить свое добро, приготовился к торгу.
Под натиском разгулявшихся орд смятенно бежали русские рати. Только Воротынский еще кое-как держался под Серпуховым, в Гуляй-городе[69]. Войско валилось от голода. Все пути к продовольственным участкам были отрезаны. В кошу же не осталось ни крошки хлеба.
Скрепя сердце, князь разрешил убивать коней на прокорм воинов.
Однажды лазутчики привели в лагерь двух полоненных татар.
– Долго ли простоит крымской царь? – спросили одного из полоненных.
Татарин удивленно развел руками:
– Меня спрашиваете, меньшого, а Дивей-мурзу, господина моего, бросили в яму и не пытаете.
Узнав о высоком происхождении второго полонянника, сам воевода решил чинить опрос.
– Ты ли Дивей-мурза? – огорошил татарина князь.
Полонянник замялся, что-то обдумал и неожиданно гордо ударил себя в грудь кулаком:
– Я! – И, сплюнув через плечо, оскалил крепкие зубы. – Но я мурза невеликий! Есть сильнее меня – крымской хан! С ним поборитесь-ка, русийские необрезанные кгауры!
Воевода подал знак стрельцам. Мурзу связали и за дерзость избили нагайками.
– Будешь ли сказывать?! – кипел возмущенный спокойствием татарина воевода. – Развяжешь свой нечистый язык?!
– А ты не вели холопям соромить меня – мурзу! – высокомерно огрызнулся избиваемый, стараясь ни единой черточкой лица не выдать страданий.
Едва стрельцы прекратили истязания, Дивей лукаво прищурился:
– Ежели бы Девлет-Гирей был взят в полон замест меня, я свободил бы его, а вас, свиней необрезанных, погнал бы холопями в Крым!
Воевода расхохотался:
– Поглазели бы мы, како ты нас одолел бы!
Но мурза не смутился и, полный уверенности в правоте своих слов, протянул по слогам:
– Коней своих на прокорм перебьете, – на чем скакать будете противу нас?
И с презрением:
– В неделю выморим вас голодом в Гуляй-городе вашем!
Взбешенный князь приказал обезглавить обоих татар…
Узнав о гибели Дивей-мурзы, хан сжег Серпухов и уничтожил весь хлеб в подклетных селах.
В диком страхе бежали холопи в леса. Иные, теряя рассудок, отдавались на милость врагов. Однако татарам недосуг было возиться с полонянниками, и они бросали их пачками в пылающие костры.
Уничтожив последний запас коней, Воротынский бежал.
Крымцы преследовали его по пятам.
В воскресенье запылало увеселительное село царя – Коломенское.
Опустели московские дворы, торговые площади. Люди спасались в лесах, в подземельях и погребах, оставив на произвол судьбы свои избы с добром.
– Горим! – вихрем неслось из конца в конец.
Огонь бушевал больше суток. Выгорели Китай-город, Кремль, особный двор и земляной вал.
Разорив Москву и вдоволь натешившись грабежом, орды откатились назад, к Дикому полю. Передовые отряды скакали с дозором, прочищая путь основным силам.
Полоненных уже не убивали, а связывали десятками и гнали вместе со скотом в Крым.
Москва, Серпухов, Калуга, Тула, вплоть до великого Дона и Дикого поля обратились в выжженную пустыню.
Иоанн осунулся и поседел. У глаз появились новые паутинные сети, лицо изрылось морщинами, и старчески сутулилась узенькая его спина.
– Ты, прародитель наш, Володимир! – с утра до ночи молился он перед киотом. – Ты ведаешь тугу мою смертную!
И больно стучался головой об пол.
– Научи мя оправданиям твоим, Господи! Силою честного креста твоего укрепи мя на царстве!
Позади, на коленях, помахивал безразлично кадилом царевич Федор. Федька Басманов, жеманясь, читал по складам псалтырь.
Чуть мерцала лампада, отбрасывая от молящихся неверные тени…
Как-то во время трапезы к царю с бумагой в руке пришел встревоженный Вяземский.
– Чего еще? – капризно надулся Грозный.
– Челом бьют тебе бояре опальные.
Ноздри Иоанна хищно раздулись, и на шее вертлявой змейкой изогнулась синяя жилка.
– Имени их не называй!
Федор потихонечку отодвинулся от отца и прижался к Басманову.
Царь заметил движение сына и больно ущипнул его за руку.
– Буй! Колико годов маюсь с тобой, а ты и при упоминании о государственности бежишь, яко нечистый от ладана.
Федор бессмысленно улыбнулся:
– Твоя воля, батюшка…
– Поскаль зубы, мымра!
– Твоя воля, батюшка…
– Прочь!
Улучив мгновение, царевич шмыгнул за спину келаря и юркнул в сени.
Грозный принял у Вяземского грамоту и торопливо прочел ее.
– Вот, поглазей! – ткнул он пергаментом в сторону, где только что сидел его сын. – Сбег?!
Басманов сделал шаг к двери.
– Покликать, преславной? – И просунул голову в сени.
– Аз те покличу! – погрозился царевич, торопливо пятясь к своему терему.
Не дождавшись ответа от Иоанна, советник неслышно вернулся к столу.
Федор, успокоившись немного, уселся в своем тереме подле оконца.
– Нешто в мыльню сходить? – скучающе обратился он к Катыреву.
– После трапезы не тяжко ли будет? Краше бы тебе кулачным боем, соколик, потешиться.
Царевич заупрямился:
– Мовь сотворю, а там шутов поглазею.
Прижав палец к губам, он чуть слышно прибавил:
– Вечор Друцкой сказывал, будто Ивашенька ту девку крымскую зело сек да не велел боле пред очи свои ей казаться.
– А тебе, соколик, какая корысть? – с трудом подавил зевок боярин.
– Сулил Друцкой меня той девкой пожаловать.
В жарко натопленной бане стрелец нещадно сек царевича березовым веником.
Катырев, задыхаясь от едкого пара, поливал пестуна своего прохладной водой.
Вдоволь напарившись, Федор передохнул в предбаннике, выпил ковш студеного березовца и пошел в подземную клеть, где хранились его забавы.
Высунув язык и ткнув палец в ноздрю, царевич любовно остановился перед игрушками.
– А ты проходи! – отмахнулся он от прижавшегося к его плечу Катырева. – Сопишь под ухо, како тот боров!
Боярин охотно повернулся к порогу, с трудом протискался в узенькую дверь и затопал по выложенному камнем подземному ходу.
Едва заглохли шаги, царевич подкрался к углу, отвалил каменную плиту и достал из норы игрушечную виселицу.
– Ужотко пощиплют тебя нечистые в преисподней! – злорадно склонился он над деревянным мужичком. – Жалуй-ко в шелковую петельку, мымра!
Что-то зашелестело за дверью. На припухшем лице Федора отразился испуг. С несвойственной ему быстротой он сунул виселицу в нору и придвинул камень.
В клеть вошла наряженная в цветные лохмотья и высокий колпак худощавая девушка.
– Фатьма! – сладко зажмурился царевич и растопырил руки.
В черных глазах шутихи сверкнули острые искорки.
– Твой Иван больно била… некарош била… ты будешь била – не стерпит Фатьма! – И упала вдруг на колени. – Отпусти! Юрт моя нада видеть… Крым нада… Отпусти!
Федор крепко обнял девушку.
– Солнышко мое красное!
По трубе, потирая весело руки, к выходу спешил Друцкой. На дворе он столкнулся лицом к лицу с Борисом.
– От государя? – спросил Годунов.
– Где уж нам! Тебя сдожидается, а с нами и слова не молвит.
Он с нескрываемым раздражением поглядел на Бориса.
– Подменили царя! То, бывало, без опришнины шагу не ступит, а ныне токмо ты у него и весь свет в оконце! Даром, что в списках особных не вписан!
Годунов свысока поглядел на Друцкого и, не удостоив его ответом, ушел.
– Слыхивал? – встретил Иоанн на пороге советника.
– Слыхивал, мой государь.
– И како надумал?
В первый раз за все время близости своей к царю Борис смело поднял голову.
– Воля твоя, государь, а токмо не одолеть нам ворогов без подмоги земских бояр.
– Прыток ты, кравчий! – схватил Иоанн советника за ворот; но тут же, упавшим голосом, приказал ему сесть.
Приложившись к царевой руке, Борис опустился на край лавки.