– Лихо, мой государь, на Ливонии. Лихо и на всех украйнах.
– А и лихо то, Борис, небывалое!..
– Небывалое, царь!
И снова, с твердой уверенностью:
– Время тако ныне, что и земщина и холопи должны быть примолвлены. Особливо земщина.
– Пошто ей така благодать?
– Авось пожалуешь ежели милостями своими земских, перестанут они под басурмены защиту искать и помышлять зло противу тебя.
– Ну-кася, сказывай, сказывай!
– Токмо и свару у них с тобой, что ратованье за былую силу свою в государственности.
Годунов поднялся и впился немигающими глазами в глаза царя.
– Покель лихо с ливонцы да и с протчие басурмены, негоже гнать родовитых на дружбу с басурменовыми королями. При чмуте погибнешь ты, царь. Нешто не ведомо тебе, что и Москву Девлет-Гирей не пожег бы, ежели б земские не подмогли ему? – Он вытер рукавом лицо и присел. – А, даст бог, побьешь чужеземцев, – сызнов содеешь тако, чтобы, опричь тебя, не было на Русии иного владыки.
На глазах Грозного задрожали слезинки.
– Весь живот положил, чтобы изничтожить удельных, худородных возвысил, торг великой с басурмены наладил – и ни к чему. Все отнял Бог. Что аз ныне Ивашеньке оставлю после себя?
Годунов приложился к цареву подряснику.
– Даст Бог одолеть ворогов, – все обернется.
Схватив со стола пергамент, Иоанн ожесточенно скомкал его и бросил под ноги.
– В челобитной сей они, ехидны ползучие, на опришных кивают! Опришные, вишь, не к лику пришлись им!
Борис на носках подошел к двери, неслышно открыл ее и, убедившись, что никто не подслушивает, подскочил к царю.
– А и Фуников и Висковатой не краше той земщины, царь! А поищешь – и еще кой-каких лиходеев найдешь!
И, не обращая внимания на знакомое причмокивание Иоанна, признак неминуемой бури, упрямо продолжал:
– Для показу вместно сие сотворить. Дескать, доподлинно меняю аз опришных на вас.
– А ежели и верных советников погублю и никакой лихвы от князей не узрю?
Годунов ухмыльнулся:
– Не можно тому быть, государь: больно охочи князь-бояре до власти!
Со двора глухо донеслись говор и смех.
Грозный поглядел мельком в цветное оконце.
На кругу подвыпивший Иван-царевич отплясывал русскую. Шуты и шутихи, кривляясь, орали непотребные песни.
В стороне, разморенно прижимаясь к Катыреву, стоял царевич Федор.
У его ног, в изодранном сарафане, простоволосая и покорная, свернулась комочком Фатьма.
Глава девятая
Иоанн снял опалу с немногих, оставшихся в живых, бояр.
Решив временно примириться с «землей», он изо всех сил пытался показать, что навсегда покончил с опричниной.
Первым вернулся в свою вотчину разоренный Щенятев. В губе его встретили все приказные и духовенство.
В поношенной шубенке и истоптанных сапогах князь держался на коне так, как будто обрядили его в шутовской наряд и заставили лицедействовать.
Едва добравшись до своей усадьбы, он заперся в хоромах и никого не допустил к себе.
На другой день к нему прискакал гонец из Москвы.
– Жалует тебя государь кафтаном парчовым и соболиной шубой, – торжественно поклонился вестник и положил на лавку тяжелый узел…
В обновах Щенятев сразу стал неузнаваем. Он ни минуты лишней не засиживался в хоромах и постоянно старался быть у всех на виду.
В воскресенье на княжий двор согнали холопей.
В парчовом кафтане и в шубе, накинутой на плечи, полный тщеславия, вышел боярин к народу.
Спекулатарь щелкнул кнутом. Людишки повалились наземь, поползли на брюхе к господарю и поочередно поцеловали края кафтана и шубы.
– Аль солодко было при худородных? – подмигнул куда-то в пространство Щенятев, дождавшись пока людишки отползли на середину двора.
Спекулатарь больно хлестнул по спине первого попавшегося холопя.
– К тебе молвь!
Забитый взгляд ввалившихся глаз крестьянина тяжело уставился на боярина.
– Нам, господарь… нам – како пожалуют…
Князь снял кунью шапку и помахал ею в воздухе.
– А жалую аз смердов своих рожью да просом запашным.
Толпа недоверчиво приподняла головы.
– И позабудем отныне о былых невзгодах великих, – горько вздохнул Щенятев. – То Божье было взыскание!
После обедни всем людишкам роздали по десять гривенок зерна и по пять гривенок лука.
Вечером прискакал на коне Прозоровский.
Старинные друзья заперлись в трапезной.
– Каково? – хихикнул гость.
Щенятев радостно потер руки.
– Отменно, Арефьич! Чу-де-са!
И, кичливо:
– Како и предрекали им, тако и подошло: видано ли, чтобы земля русийская на смердах держалась?!
Он показал пальцем в сторону деревушки.
– Отпущу им зерна под пашню, а даст Господь лето пригожее, сызнов полны будут житницы хлеба. И людишки окрепнут, а с ними и сам возвеличусь.
Прозоровский одобрительно крякнул:
– Допрежь всего хлебушек. На хлебушке вся сила земская!
Они перекинулись ехидной улыбочкой.
– А срок придет, – покажем мы и Васильевичу и всем страдниковым отродьям, како без нас господариться!
Грозный переехал со всем добром своим в отстроенный заново Кремль. В последнее время он чувствовал себя крайне разбитым и почти не поднимался с постели.
В полдень в отцову опочивальню приходил неизменно Иван-царевич и молча усаживался подле оконца.
– Женить бы тебя, Ивашенька, – вздыхал Иоанн. – Внука родил бы ты мне, а себе наследника на стол московской.
– И тако не лихо мне, – отмахивался Иван.
– Почию аз вскоре, сын мой любезной, и не узрю ни снохи ни первенца твоего.
Он любовно заглядывал в глаза царевичу.
– И весь-то ты ликом и очами в покойную матушку.
– А сказывают люди – в тебя аз, батюшка, и ликом и норовом.
В дверь просовывалась голова Федора.
Грозный поджимал презрительно губы.
– Пономарь жалует наш.
И хрипел, грозясь кулаком:
– Схорони ты улыбку свою одержимую!
Федор подползал на коленях к постели.
– Твоя воля, батюшка!..
Иван подмигивал лукаво отцу:
– Вот кого бы женить! Авось поумнел бы при бабе.
Конфузливо тупясь, Федор скромненько усаживался на край постели.
– Ваша с Ивашенькой воля, батюшка!..
Грозный трапезовал вместе с детьми, Борисом и Вяземским. Тут же за столом рассматривались государственные дела и челобитные.
Царь лениво выслушивал доклады и во всем соглашался с мнением Годунова. Только при разговорах о земщине он несколько оживлялся:
– Не верят? А аз им верю?!
И, зло отставляя от себя блюдце, ругался площадной бранью.
Однажды, в беседе, Друцкой, превозмогая испуг, шепнул Иоанну:
– Слух бродит недоброй, царь.
Лицо царя вытянулось и посинело.
– Израда?
– Да, государь! Слух бродит, будто умыслил Челяднин на стол твой сести.
Первым желанием Грозного было наброситься на Друцкого и задушить его собственными руками, но он только лязгнул зубами и глубоко вонзил посох в пол между растопыренными ногами опричника.
Всю ночь провалялся без сна Иоанн. Он сам, давно уже, слабыми намеками дал понять Друцкому, что хочет избавиться от Челяднина, которого ненавидели земские, и знал, что возведенное на окольничего обвинение – нелепая потварь; но, едва услышал о существующем заговоре, как душу смутил рой жестоких сомнений.
«А ежели потварь та в руку? А ежели и впрямь замышляет Челяднин противу меня?» – мучительно скреблось в болезненном воображении, пробуждая в груди таившийся с детства безотчетный страх перед окружающими. И нарочно, с каким-то непонятным наслаждением безумного, царь гнал истину, заставляя себя уверовать в надвигающееся несчастье. С каждым мгновением становилось невыносимее оставаться одному в опочивальне. Казалось, будто сама ночь насторожилась и сейчас бросится на него через оконце тысячами бездушных призраков.
Весь в холодном поту, Иоанн сполз с постели, на четвереньках выбрался в сени и оглушительно закричал.
На крик выскочил из своего терема Федька Басманов.
– Царь! Опамятуйся, мой царь!
– Прочь, змея подколодная! – заревел Иоанн. – Бориса! Бориса с Ивашенькой!
И, только увидев царевича и Годунова, пришел немного в себя.
– Не спокинете?.. – прижался он крепко к плечу Бориса. – И ты, сынок, не спокинешь меня перед кончиной моей?..
– Лекаря бы, батюшка! – тревожно посоветовал Иван, помогая отцу улечься в постель.
– Поздно, дитятко! – безнадежно махнул рукой Грозный. – Не жилец аз ужо на земли.
Царевич почувствовал на своей щеке горячее дыхание больного и понял, что отец сдерживает мучительные рыдания.
– Полно тебе… полно, батюшка!
Иоанн с трудом ткнулся лицом в подушку и придушенно всхлипнул.
– Где ты, Ивашенька?
– Здесь, батюшка, здесь!
– Не спокинешь?..
И, приподнявшись на локтях, устремил мокрые от слез глаза в иконы.
– Пошто отнял ты, Господи, у меня Настасьюшку мою сизокрылую? Пошто разлучил с ангелом моим утешителем?
Он вскочил вдруг с постели и схватил посох.
– Израда! Всюду израда! Полон Кремль израдою черной.
Из груди рвались исступленные вопли; звериный гнев, ужас и смертельная обида мутили рассудок.
– Извели! Настасьюшку, хранителя моего, извели! Иуды! Христопродавцы!
В оконце слизистой мутью сочился рассвет.
Царя разбудил благовест к поздней обедне. Наскоро умывшись, он пошел в сопровождении Басмановых, Бориса и Ивана-царевича в церковь и сам отслужил обедню.
Сложив на груди руки, девичьим голоском тянул Федька Басманов часы.
Никогда еще так усердно не молился Грозный. Он нарочито затягивал службу и с глубочайшим проникновением произносил каждое слово.
Евстафий не спускал глаз со своего духовного сына и, заразившись молитвенным настроением, призывал на голову царя всю небесную благодать.
На паперти Иоанн ласково потрепал Федора по щеке.
– Поблаговестил бы, Федюша!