Царевич растянул рот до ушей и нежно прижался к Борису.
– Твоя воля, батюшка. А не пожалуешь ли и Бориса ко мне на звонницу?
– Аль полюбился Борис?
– Полюбился, батюшка. Тако он жалостно сказы мне сказывает!
И увлекаясь:
– Аз благовещу Господу Богу, а он божественное поет. И тако душеньке радостно…
– Ну, иди, дитятко, поблаговествуй. А в другайцы и Бориса отдам.
На ступенях храма, по обе стороны паперти, стояли земские и опричники.
Иоанн легким кивком ответил на поклоны и пристально оглядел Челяднина.
– Каково почивать изволил, царь и великой князь всея Русии?
Ошеломленный окольничий в ужасе отступил.
– Несть иного царя, опричь тебя, Иоанн Васильевич!
Земские многозначительно переглянулись.
Клин государевой бороды оттопырился и забегал по сторонам. Глаза почти скрылись в щелочках приспущенных век.
– Убрать! – топнул неожиданно ногой Иоанн и, не торопясь, пошел в хоромы.
На крыльце он задержался.
– После трапезы волю аз судом судить того Челяднина!
В тереме, отведенном для приема чужеземных послов, на расставленных в три ряда лавках уселись бояре.
Вдоль стены разместились опричники.
Иоанн скромно примостился у двери, на чурбачке.
Стрельцы ввели узника.
– Вот, – мягко и заискивающе улыбнулся Грозный. – Вот человек, кой восхотел сести на стол московской!
До прихода на суд окольничий не терял еще надежды на то, что сумеет оправдаться и вернуть милость царя. Но мягкая, заискивающая улыбка все сказала ему.
В покой с узлом в руке протискался Иван-царевич.
– А восхотел – и сиди, – сквозь сиплый смешок уронил Иоанн.
И строго повернулся к советникам:
– Тако аз молвлю?
Друцкой поклонился за всех, принял от ухмыляющегося царевича узел и развязал его.
Бояре с недоумением поглядели на царские одежды, вытащенные из узла.
– Обряжайся, преславной! – ткнул Иван кулаком в бороду окольничего.
В шапке Мономаха и в царских одеждах, подчиняясь немому приказу Грозного, Челяднин уселся на престол.
– Абие послушаем, чего волил сей человек, – с трудом скрывая сострадание, процедил Годунов.
Дьяк приступил к чтению обвинительной грамоты.
По мере чтения, пергаментная трубка распускалась широкой и длинной лентой и коснулась краем своим дубового пола.
Земские слушали с затаенным дыханием и были уверены, что вот-вот назовут имена бояр, приплетенных к заговору.
Но дьяк перечислил с десяток безвестных служилых людей и не заикнулся о высокородных.
Грозный уперся подбородком в кулак и исподлобья следил за выражением лиц князей и бояр.
«Любо вам, мымры, – думал он с ненавистью, – позоры зреть опришных моих. Погодите ужотко! Будет и на вас мор, окаянных!»
Когда грамота была прочитана, царь упал на колени перед окольничим.
– А не пожалуешь ли меня, Рюриковича, премилостивой подачей поденной, царь?
И, распалясь, ткнул посохом в грудь безмолвного узника.
– Псам его на прокорм!
Царевич подскочил к Челяднину и содрал с него одежды.
На дворе, предупрежденные заранее, толпились псари.
– Гуй! Гуй! – науськивал Друцкой псов на вышедшего из сеней окольничего.
Свора набросилась на жертву.
После трапезы протопоп робко склонился к царю.
– Какая еще там пригода?
Евстафий сокрушенно покачал головой.
– Записать ли «выбывшего» в поминание?
Грозный прищурился.
– Не со князи ли великие?
Но тотчас же милостиво прибавил:
– Запиши с теми, про коих речено: «Имена же их ты, Господи, веси».
Глава десятая
– Пришло время искать свою долю! – раскатисто гремел Загубыколесо. – Покель Гирейка москалей палит, ухнем мы все его кодло в бисово пекло!
Снова опустела Запорожская Сечь. Как один, откликнулись казаки на призыв кошевого.
С гиком разбойным пронеслись паны-молодцы через Синюху, а на другой день были уже за Бугом, у речки Кодыми.
На сотни верст кругом вымерли татарские кышлаки. Не оставили казаки ни байрака ни скрутня травы – все обыскали, но не нашли и признака близости человека.
Только в Очаковской стороне, в Черталах и Чачиклее стали появляться небольшие отряды ворогов.
Однако отряды эти упорно уклонялись от боя и исчезали так же неожиданно, как появлялись.
Хозяевами разгуливали запорожцы в степи и легко, точно совершая увеселительную прогулку, добрались до Хаджибея.
Передовые отряды, далеко обогнав головные силы, не задумываясь, ринулись на селение. Вдруг вымерший Хаджибей вскипел оглушительным шумом. Как из-под земли, невесть откуда, выросла турецкая рать.
Василий со своей сотней попал в засаду и, если бы не мчавшийся на выручку отряд под командой Рогозяного Дида, не унести бы ни одному из сотни своей головы.
Запорожцы обложили селенье и двинулись на ворогов.
Турки не сдавались. Скованные по ногам невольники, под градом выстрелов, непрерывно подносили ко рвам чаны с варом.
Запорожцы дрогнули.
Заметив смятение, Загубыколесо первый поскакал к рвам.
– Паны-ганчырки! Прохлаждайтесь себе в кышлах с бабами, а меня, казака, не поминайте лихом!
Что вар, пищали и стрелы в сравнении с адовым пламенем слов атамановых, спаливших душу непереносимым стыдом?!
– Чуете, запорожцы, что гикнул нам атаман?! Эй, кто ганчырка, отстань! – заревели казаки и, не помня себя от обиды, метнулись на турок.
Громя и сжигая все по пути, возвращались казаки с богатой добычей домой.
Упоенный победами, Василий подбил свою сотню не складывать оружия и идти на соединение с Доном и Волгой.
– Слыхали мы, паны-молодцы, что Гирейка пожег Московию, – ожесточенно доказывал розмысл колеблющимся. – Обойдем же Доном и Волгою, разроем гнезда татарские да грянем, покель не оправились они, на тех московитских господарей холопей из кабалы выручать!
– Дело кажет Бабак! – доказывали одни.
– На кой ляд нам Московия та?! – протестовали другие. – Была бы Сечь богата да хватало б горилки и девок!
Спор разгорался. Разбившиеся на враждебные группы казаки наседали друг на друга и угрожающе размахивали келепами.
Гнида пыжом летел из конца в конец и слово в слово с ожесточением повторял все, что говорил Выводков:
– Правильно! Будет, паны-молодцы, холоп, как степовый орел! Правильно, Василько! Будет холоп без бояр и царя, а с выборным атаманом.
Часть запорожцев осталась непреклонной и повернула к Днепру. Остальные, очертя голову, пошли за Василием.
Донцы встретили запорожцев по-царски и закатили в честь их такой пир, что перепившиеся гости к концу дня свалились замертво.
Поутру запорожцев обступили хозяева.
– А теперь дело сказывайте!
Василий подробно рассказал о своем плане похода.
Атаман внимательно выслушал его и увел своих казаков на раду.
Вскоре он вернулся с недоброй вестью:
– Славное низовое товариство! Люба нам ваша молодецкая удаль, да потеха не по плечу.
И, смущенно:
– Не срок еще идти на Москву. Одолеют нас рати царевы. Будем покель трепать их по одному да силушки набираться.
Сухо простившись с донцами, отряд Василия поплелся назад.
Татары джедишкульские, джамбойлуцкие, джедисанские и буджацкие прознали от языков о замыслах запорожцев и объединились в несметные полчища.
Встрепенулось Дикое поле. Ожило рогатками и заставами.
Саранчой налетали орды на войско Василия, гнали к Днепру, уничтожая пачками по пути…
С малой горстью уцелевших товарищей вернулся Выводков в Сечь.
Рогозяный Дид увел упавшего духом розмысла в курень.
– Годи, Бабак, изобиженной бабой рыло кривить! То не пристало сечевику! А послушал бы споначалу меня, старого горобца, – гулял бы ты давно с нами за доброй чаркой да потчевался бы полоняночками.
Выводков брезгливо сплюнул.
– Не за тем мы воюем, чтобы вражьих девушек портить. А токмо меня бы послушались, – гуляли б мы нынче под Тулой с холопьею вольницей!
И, чувствуя, как накипают непослушные слезы, торопливо ушел, чтоб не выдать себя.
С утра до ночи расхаживал розмысл одиноко по полю или слушал в кышле рассказы отбитых казаками невольников о жизни в полону.
Невыносимо тяжко было Василию глядеть на иссохшие лица бывших невольников, в глазах которых горели жуткие безумные огоньки, – но какая-то настойчивая сила властно влекла его к этим живым мертвецам.
Среди освобожденных полонянников особенное сочувствие розмысла вызывал один, всегда молчаливый и замкнутый в себе, калека. Приткнувшись к плетню, он впивался единственной своей рукой в шелковистые свои волосы и часами, не отрываясь, тупо глядел в одну точку. Его нельзя было расшевелить ни доброй беседой, ни гулливой запорожской пирушкой, ни поповской молитвой. Испытав все средства воздействия, казачество отступилось от него и перестало тревожить.
Только Василий, что ни день, стал все чаще вертеться подле калеки. Его почему-то смущал взгляд молчаливого человека, будил казавшиеся давно похороненными воспоминания, а шелковистые волосы с завиточками, цвета спелой пшеницы, навевали неуемную грусть и умиленные слезы.
– Откель ты родом? – спросил, не выдержав, как-то Василий.
Однорукий нахмурился и бросил сквозь зубы:
– Москаль аз.
– Москаль?
У розмысла упало сердце.
– А кличут?
– Запамятовал. Иваном татары кликали.
И сплюнув:
– У них все москали – Иваны.
Больше ничего не мог добиться Василий в тот день от калеки.
Наутро розмысл пришел в кышло с оскордом.
– Истомился аз от безделья, – положил он руку на плечо Ивана. – Пойду потехи для избу полонянникам ставить. Авось при хозяйстве опамятуетесь от неволи да малость повеселеете.
Калека неожиданно оживился:
– А ты нешто рубленник?
– С дедов ходят в рубленниках Выводковы!
Иван заискивающе улыбнулся.