– Взял бы меня избу ставить.
И показал глазами на болтающийся обрубочек своей правой руки.
– Занозил аз в неволе перст, а он и припух. Ну а разгневался на ту пригоду татарин, что мне робить стало не можно, да и отсек в сердцах руку.
Он говорил с таким безразличным спокойствием, как будто рассказывал о ничтожном пустяке, не представляющем никакого значения для него. Только тоненькие полоски бровей чуть пружинились, собираясь трепещущими треугольничками, да пальцы босых ног зло мяли песок и зарывались глубоко в землю.
– Так идем, что ли?
– Идем!
Облюбовав место, розмысл увлеченно принялся за работу.
Тужась и покрякивая при каждом движении, однорукий разводил усердно глину и добросовестно помогал во всем Выводкову.
В короткий срок хата, похожая на большой белый гриб, была почти готова.
– Для кого робишь хоромы? – спрашивали с добродушной улыбкой казаки.
– А для панов-молодцов, чтоб прохлаждались, сдожидаючись, покель сами бояре московские холопям поклонятся! – грубо ворчал Василий, с ожесточением сплевывая.
Однажды, перед концом работ, калека вдруг подбежал к Выводкову.
– Глазей!
Лоб Ивана собрался глубокими бороздами. Глаза почти с ужасом впились в ладонь, на которой лежал осколок бута.
– Ну, чего тут глазеть? – пожал плечами Василий. – Камень и камень.
– Да ты поглазей! – раздраженно повторил Иван. – Како есть на птицу ту смахивает!
Он вдруг притих и сжал пальцами лоб.
– А кликали птицу…
Выводков не спускал взгляда с глубоких васильковых глаз однорукого. И снова, как в первую встречу, ему начинало казаться в Иване все до жути знакомым. Этот русый пушок бороды так настойчиво напоминал ему его самого в годы далекой юности, а волосы и глаза…
– А кликали птицу…
Василий бросил с силой наземь оскорд.
– Не Гамаюном ли кликали?
Однорукий остолбенел.
– Откель? Ты?! Откель?!
Но, встретившись с взглядом розмысла, вдруг упал на колени.
– Откель ты родом, Бабак?
Выводков, не смея верить себе, как-то бочком, крадучись, подошел к Ивану и склонил к нему посеревшее лицо свое.
– У Замятни… с матерью… с Кланей… с женой моей… жили вы… отца сдожидаючись…
– Батюшка!..
– Дитятко!..
Косились запорожцы на Выводкова:
– Ну, сын! Ну, дал бог встретиться! А не кохаться же с ним до конца живота!
Стреляйбаба и Гнида не давали прохода Василию:
– Ганчыркой ты стал, а не казаком! И горилкой-то не отдает от тебя. Баба и баба, одно тебе слово!
Но розмысл не обращал внимания на насмешки и старательно избегал встреч с товарищами.
В поле, зарывшись в густую траву, любил он лежать, прижавшись щекою к щеке Ивана. Они бесконечное количество раз вспоминали далекое прошлое, восстанавливая, как что-то чрезвычайно ценное и важное, каждую мелочь, и, излив душу, мечтательно стихали, чтобы сейчас же вновь приняться за прежнее.
Изредка, в сопровождении дозорных, на луг приходили турецкие девушки-полонянки.
Под брань и насмешки, турчанки, изможденные голодом, принимались косить. Им не разрешали ни передохнуть, ни освежиться глотком воды, и, если какая-нибудь из девушек бессильно падала, казаки немедленно поднимали ее нещадными ударами батогов.
– Задери ей спидницу, скурвиной дочери!
Ивашка прятал лицо на груди отца.
– Не можно глазеть мне, как забижают зря тех полонянок!..
Выводков угрюмо поглядывал в сторону запорожцев, но не решался вступиться за девушку.
Только когда казаки однажды зарубили одну, – он не выдержал и подскочил к дозорному.
– Тако спекулатари робят с холопями!
– А мы с некрещеною падалью!
И назло Василию сорвали с полонянок рубахи.
– Налетай, паны-молодцы!
– Не молодцы вы, а разбойники! – заревел розмысл, набрасываясь на Шкоду. – Токмо тем и живы, что делом разбойным! Не те вы, про коих я в думке держал!
Взрыв хохота привел его в бешенство:
– Не те вы, что за морем за окияном блазнились мне!
Не помня себя, он подхватил косу и грозно замахнулся на запорожца.
– Бей его, братцы! То не казак, а друг басурменов! Иуда!
Василия свалили с ног.
Долго лежал Выводков, полуживой от побоев. Иван не отходил от него ни на шаг и лечил всеми известными ему средствами.
По ночам, крадучись, к больному приходил Гнида с фляжкой горилки.
– Пей, Бабак! Дюже помогает горилка с порохом, тютюном да красным перцем.
Когда розмысл немного поправился, его вызвали на площадь.
Загубыколесо поднял высоко булаву. Тотчас же писарь уселся на землю, поджав под себя ноги, и достал из-за уха остро отточенное гусиное перо.
Нерыдайменематы распахнул красный, с широкими вылетами, жупан, сбил набекрень высокую суконную шапку и поиграл оттопырившейся, как клин бороды Иоанновой, пестрой кисточкой шелковой опояски.
– Славное низовое товариство, – начал он, передвигая люльку из одного угла губ в другой. – А было ли в Сечи, чтобы казак ублажал басурменов?
Его перебил Шкода:
– Та не так! Ты про то побалакай, как за бисовых баб некрещеных казак руку поднял на казака!
Атаман потряс булавой.
– Годи! Послухаем, что повыкладает нам Нерыдай!
– Ото и повыкладаю, что за таку подмогу в лянцюги надо взять да за ребра подвесить! И никаких!
Он сорвал с себя шапку и бросил ее злобно в Василия.
– И никаких! Под ребра! И никаких!
Ни один человек не посмел выступить на защиту Василия. С немым участием поглядывали на преступника его друзья и соратники.
Кошевой не спеша раскурил люльку и уставился на Нерыдайменематы.
– А не поискали бы вы, паны, в казацкой своей башке да не припомнили, как Бабак в поле орудовал для славы нашей Сечи молодецкой?
– Геть! – напали на атамана молодые казаки. – На крюк его, та и годи!
Кошевой наклонился к писарю и неожиданно продиктовал:
– Такой расправы нема, чтобы казак напирал с косою на казака… Пышы!
И, сунув кончик оселедца в зубы, спокойно дождался, пока писарь записал его слова.
– А и такой расправы нема, чтоб хрещеные забижали так себе, байдуже, незаможных невольников… Та пышы!
Рада строго прислушивалась к словам атамана и молчала. Друзья Выводкова поощряюще поглядывали на Загубыколесо.
– Напысал? Ну, то-то ж! Пышы: и порешило славное низовое товариство почитать того Бабака не ворогом казацким, а и ни другом, а так себе: ни рыба ни рак. Та не пышы! И дале: и порешило казачество погнать Бабака того из Сечи. Ты чего стал? Я сам за тебя в носу поковыряю! – прикрикнул кошевой на писаря, засунувшего в раздумье пальцы в обе ноздри.
– Так ли я балакаю, паны?
– Бреши до конца, а там пораскумекаем.
Загубыколесо выплюнул оселедец и отставил правую ногу.
– Выходит, порешило славное низовое…
– Так то ж ты порешил покель, а не мы! – зашумели не зло передние ряды.
– А вы не сбивайте!
И, к писарю:
– Порешило ту ганчырку геть погнать из Сечи. Нехай его где хочет, маты мордует. Та то не пышы! То я для слова.
Молодежь попыталась возмутиться, но Рогозяный Дид с товарищами выхватили сабли из ножен.
– Дюже сопливы еще – спорить со стариками! Геть до шинка подрастать!
Атаман воспользовался минутой и подмигнул писарю.
– Бей печать! И годи! Прощай, Бабак! Пошныркаешь по Дикому полю, а там, после покуты, вертайся на Сечь с повинной башкой.
Перекинув через плечо котомку и оскорд, ушел Василий с сыном в Дикое поле.
Поздним вечером остановились они у могилы для роздыха.
Василий склонил голову на плечо сына и горько задумался.
Иван нежно обнял отца.
– Не томись, батюшка! Авось обойдется.
Розмысл заломил больно руки.
– Пошто? Кой человек растолкует?
– Ты сядь, батюшка, отдохни.
Выводков подергал носом и срывающимся, полным недоумения, голосом бросил куда-то в пространство:
– Пошто? Пошто великим простором Русия раскинута, а жить одинокому негде? Пошто?!
Глава одиннадцатая
Годунов заботливо укутал в покрывало ноги Грозного и с тоской уставился в распухшее лицо его.
– Не изводи себя, мой государь. Покель аз у одра твоего, не быть, опричь добра, ничему.
Иоанн с трудом поднес исхудалую руку к глазам и стряхнул надоедливую слезу.
– С того Челяднина и пошло. Ходит он, Борис… Куда ни пойду – всюду ходит он за мной…
Он отодвинулся к стене и, вобрав голову в плечи, прибавил таинственно:
– Давеча в церкви… из-за образа Пантелеймона норовил дланью ко мне дотянуться.
Евстафий, стоявший до того у аналоя, подошел к царю с кропилом и свяченой водой.
– Не для своей потехи казнил ты окольничего, преславной, но для укрепления стола.
И, помолясь, покропил больного водой.
Царь сердито отвернулся. Протопоп зашелестел страницами требника.
– Где ты, Борис? Страшно мне, Борис!
Советник присел на постель и негромко фыркнул в кулак.
– Ну, ты! Посмейся!
– Помилуй, царь! Да ежели бы младости даровал Господь твою долю, раздуло бы ту младость от спеси!
Любопытно повернув голову, Грозный показал Евстафию глазами на дверь.
– Умелец ты, Борис, на мудреные словеса!
Он с трудом сел и уперся подбородком в набалдашник посоха.
– Не от баб ли такое слыхивал?
– От всяких, государь.
Годунов хитро прищурился.
– Сама королева аглицкая дочь за тебя прочит, мой преславной!
Лицо царя вспыхнуло.
– Дай-кась поглазеюсь аз в басурменово умельство!
Вздрагивающие пальцы охорашивающе забегали по растрепанным усам и бороде.
Но чем дольше гляделся Иоанн в зеркальце, тем угрюмее сходились брови и блекли глаза.
– Нет, где уж нам женихаться! – печально свесил он голову и выронил из рук зеркальце.
Годунов возмущенно вскочил.
– Ты что же, преславной?! В полсотни с малым годов уже и не женихаться?! Да ежели что… да ежели Бог даст – засохнут коросты на тебе, любой молодец позавидует велелепию лика твоего пресветлого!