Царь невольно выпрямил спину и молодцевато прищелкнул.
– Да оно, ежели на то пошло, и впрямь полсотни с малым – не великая еще кручина.
Он неожиданно громко окликнул Евстафия. Протопоп сейчас же появился у двери.
Грозный поманил его пальцем и уставился с верой на образ.
– Не утешение ли от Господа сия весть аглицкая?
Духовник, не поняв, осклабился:
– Аль не услышит Господь усердных моих молений?!
Истомно потянувшись, Иоанн улегся в постель.
– Ежели с агличанкой побраться, – раздумчиво протянул он, – быть в те поры Русии…
– В торгу великом со басурмены! – торжественно досказал Борис.
Евстафий неодобрительно покачал головой.
– Дозволь, преславной!
– Сызнов канонами потчевать будешь?
– Не положено православным при женах здравствующих жених…
– Прочь!
Едва духовник шмыгнул в сени, царь привлек к себе Годунова.
– Ни единый, опричь тебя, не разумеет заботы моей.
И точно оправдываясь перед собой:
– Господь-то все зрит…
Всю ночь провел Грозный с пятой женой своей, Марией Нагой.
Давно уж Мария не видела мужа таким заботливым, нежным и ласковым. Изо всех сил стремясь поддержать доброе настроение царя, она в то же время зорко следила за каждым его движением и порывом, тщетно стараясь понять, искренен ли он или прикидывается.
Под утро Иоанн вдруг закручинился.
Царица робко прижалась к его груди.
– Не уйти ли, мой милостивец? Не опостылела ль аз тебе за долгу ночь?
– Куда? Куда идти тебе… – мягко погладил он ее теплую щеку. – Куда идти, ежели всюду вороги нас стерегут?
Его голос зазвучал туго натянутой струной:
– Замышляют противу нас с тобой, Машенька. Да и не токмо нашего живота ищут, но и младенца безвинного Димитрия сулят смертью извести.
«Вот она, ласка его!» – подумала с тоской Мария и чуть отодвинулась.
Царь любовно заглянул в ее глаза.
– Ты не тревожься. Аз все надумал. Покель жив, волос не упадет с головы твоей.
И вкрадчиво:
– Порешил аз схоронить тебя со Димитрием до времени в Угличе…
До заставы провожал Иоанн жену и сына.
С умилением следили советники и стрельцы за тем, как царь, едва сдерживая рыдания, срывающимся голосом благословил в последний раз отъезжающих.
Уже колымаги скрылись за лесом, а Грозный все еще, заломив руки и поддавшись туловищем вперед, продолжал с надрывом взывать в пространство:
– Господи! Сбереги! Наипаче помилуй плоть и кровь мою, Димитрия младенца!
В первое же воскресенье царь пожелал принять в Кремле аглицких гостей.
Советники с утра обрядились в лучшие свои одежды.
Стрельцы завалили приемный терем ворохами соболиных, росомашьих и бобровых шуб, куньими шапками, слитками золота и блюдами, полными драгоценных камней.
Царь сидел на высоком дубовом кресле и, выслушивая приветствия, небрежно перебирал в руке изумрудные четки.
Когда толмач кончил, – старик-англичанин, не выдержав, склонился над золотым слитком.
Гордая улыбка чуть шевельнула морщинки на лбу Иоанна.
– Ты поведай ему, – подмигнул он толмачу, – что злата у нас, яко листьев на земли в лесу по осени: тако и треплется под ногами.
И, наклоняясь к гостю, по-детски причмокнул:
– Ударишь челом, аз для потехи Москву всю златым мостом покрою.
Выслушав толмача, англичане, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, с сугубым вниманием принялись разглядывать выставленное на показ добро.
Борис поклонился Иоанну:
– Не упрел ли ты, преславной? Разоблачился бы!
Не дожидаясь согласия, он снял с приподнявшегося молодцевато Грозного две шубы, верхний кафтан из обьяри, другой – из тафты, с золотом и алмазами, третий – из голубого атласа, с хризолитами и рубинами, и четвертый – алый, шелковый, с яхонтами и сапфирами.
Старик-гость что-то шепнул соседу.
Царь насторожился:
– Никак, сдается, про варваров помянул басурмен!
Толмач схватился за голову:
– И в думке не было, государь!
Но Иоанн гневно толкнул толмача посохом и жутко уставился на Бориса.
– Не впрямь ли языки правду болтали, будто басурмены варваром меня обзывают?
Борис умоляюще сложил руки.
– А ежели и правда, – не гневайся покель. Не то придут гости в землю свою, королеве чего доброго лихо про тебя наболтают, царь.
Грозный сразу стих и уже милостиво похлопал толмача по плечу:
– Аз ведь без умыслу…
Перед тем как отправиться в трапезную, царь вдруг засуетился:
– Эка память стала!.. Кликни-ко, Друцкой, золотаря, покель сызнов из головы вон не ушло!
В сенях он передал золотой слиток давно поджидавшему умельцу и строго погрозился:
– Токмо допрежь того, как блюдо будешь творить, за весом в оба глазей. Сам ведаешь, что все русийские мои – воры!
Старший гость добродушно хихикнул:
– А и вы, ваше величество, русийской!
Грозный сдвинул брови:
– Кой аз русийской! Русийские – варвары, а мои предки были германцы!
А про себя злобно подумал:
«Показал бы аз тебе, басурмен, кой аз германец! Отведал бы ты моего русийского кулака!»
Во все время пира царь старался держаться как можно ласковее с чужеземцами и ни на мгновение не выдал лицом невыносимой боли в ногах и пояснице.
Вечером, когда гости ушли, он беспомощно упал на руки Годунова.
– Извели меня те басурмены!
Его унесли в опочивальню.
Кремль точно вымер, утонув в гробовой тишине.
Иван-царевич примостился рядом с Борисом на края постели и, затаив дыхание, следил за корчащимся от болей отцом. Федор стоял сумрачно у аналоя.
– Аль по благовесту погребальному стосковался? – неожиданно лязгнул зубами больной.
Царевич вздрогнул и отступил к двери:
– К венцам, батюшка, положены смехоточивые благовесты, а не погребальные.
И, опускаясь на колени:
– Покажи милость, поставь меня сызнов набольшим на твоей свадьбе.
Иван схватил брата за ногу и, как кутенка, оттащил к порогу.
– Ты у Собакиной, ты и у Анны Колтовской набольшим был!
С теплой улыбкой Грозный следил за детьми.
– Не брани, Ивашенька, его. Поставил бы аз тебя набольшим, да противу канонам то: не можно тебе по втором браке твоем.
Царевич вдруг освирепел:
– А сам-то ты по канону?! Пять раз венцы принимал!
– Молчи, Ивашка!
Чуя беду, Борис торопливо встал между спорящими. Иван с силой оттолкнул советника и затопал ногами:
– И не примолкну! И то в счет не беру Васильчикову да Мелентьеву, да и колику силу еще невенчанных!
Забыв о боли, Иоанн кошкой прыгнул на сына. Царевич изловчился и выскочил в сени.
– Пиши! По всей Русии абие весть возвести! – задыхаясь от гнева, вцепился Грозный в горло Годунова. – Федьке стол свой отдаю. А его – в послушники! В чернецы!
Тоскливо длились кремлевские дни. Как в стане, готовом к бою, кишели сени и двор вооруженными с головы до ног дозорными.
Иоанн запретил проходить кому бы то ни было по хоромам без разрешения Бориса. Сам он перестал показываться на людях. В каждом шорохе и случайном взгляде близких чудились ему лихие замыслы и лицемерие.
Часто тишину ночи раздирали смертельные стенания и крики царя, осаждаемого толпой жестоких призраков. Весь в холодном поту, он судорожно грыз гнилыми зубами подушку, отбивался ногами и руками от невидимых ворогов и с ужасом чувствовал, что гибнет.
Евстафий не отходил от больного, исступленно кропил стены свяченой водой, дул и плевался, изгоняя из опочивальни бесов.
Длинные пальцы царя шарили в воздухе и, беспрерывно сжимаясь в кулаки, так хрустели, как будто прожевывали чьи-то кости.
– Преславной! – стонал время от времени духовник. – Опамятуйся!
Измученный страшной борьбой, Иоанн наконец забывался в тревожном полубреду.
И снова напряженная тишина висла над черным Кремлем, каменными изваяниями стыли перепуганные дозорные, и серым пятном колебался распластавшийся на полу перед образом протопоп.
Утром, после молитвы, Грозный задавал Годунову один и тот же неизменный вопрос:
– Надумали ль те басурмены?
Борис обнадеживающе улыбался:
– Надумают, государь! Где им еще для королевны жениха пригожей сыскать?
Но однажды в опочивальню пришел Друцкой и, остановившись у двери, закрыл руками лицо.
– Аль лихо?
– Грамота, государь, была басурменам от агличанки!
Иоанн с показным спокойствием поиграл бородой и уставился в подволоку.
– Ну а в грамоте что?
– Сказывает агличанка, будто во младости еще пребывает королевна. И надумала в девках покель ее еще держать.
И, отвесив земной поклон, бочком выбрался в сени.
Чтобы избавиться от охватившей все существо гнетущей пристыженности, Грозный приказал подать вина.
Захмелев после первого же глотка, он обнял Ивана-царевича и погляделся в зеркальце.
– Ну како стерпеть тут?
– А ты, батюшка, пренебреги!
– Аль уж аз непригож стал? Аль недостоин агличанки богопротивной?
Царевич сочно поцеловал руку отца.
– А ты им, батюшка, в отмест за охальство – ни гривенки щетины, а ни вот эстолько чего другого!
И уверенно:
– Токмо кивни – стрелой под нози твои наикрасные боярышни кинутся.
Иоанн прищурился перед зеркальцем, пятерней расчесал реденькие волосы свои и обиженно надул губы:
– А?! Каково! Аз девки недостоин басурменской!
Взгляд его упал на ухмылявшегося Федьку Басманова.
– Ты! Твои то козни!
И бросил в опричника зеркальцем.
Звонко расхохотались осколки, рассыпавшись по полу.
Глава двенадцатая
Всюду басурмены переходили в наступление.
Разоренные холопи с украйн тучами убегали на Волгу и Дон.
Не раз Иоанн твердо решал принять на себя воеводство над ратью, но тяжелая болезнь крепко приковала его к Кремлю.
Страна осталась почти без чужеземных умельцев. Часть рудознатцев, золотарей и розмыслов ушла в свои земли, часть вымерла или, заподозренная в израде, погибла в темнице. О приезде же новых нечего было и помышлять: ливонцы не только никого не пропускали в Московию, но и прилагали все силы, чтобы переманить к себе уцелевших.