Языки каждый день докладывали царю через окольничих о злых кознях чужеземцев.
Грозный в бессильной злобе вымещал гнев на близких.
– Продались басурменам! Недолог час и царя своего предадите.
В Покров день царь узнал, что какие-то люди сожгли привезенную из Польши типографию.
Объезжий голова получил приказ немедленно найти виновных.
Следы привели к монастырю. Заподозренных монахов приволокли в Кремль.
Царь пожелал присутствовать лично на опросе преступников.
Во время пытки один из монахов обернулся вдруг к Алексею Басманову:
– Аль за себя радеешь?!
И, извиваясь от боли, крикнул в лицо Иоанну:
– Нас, малых людишек, изводишь, а не чуешь израды, что змеей на груди твоей таится.
Грозный тотчас же ушел из застенка и заперся с Иваном-царевичем в опочивальне.
Притихшие было страхи проснулись с удесятеренной силой.
– Сызнов израда! От младости моей до сего часу, Иваша, таится она у меня за спиной.
Царевич прижался к плечу отца.
– Не томи ты себя думкой черною. То мних, может, потварь возвел на Алексея, чтобы в отместку за пытки тебя душевной пыткой извести.
Царь упрямо затряс головой.
– Ходит! За спиною таится!
Иван раздраженно вскочил.
– Токмо меня баламутишь! Сам-то аз извелся!
– Извелся?
– Извелся!
Иван пытливо поглядел на отца.
– Параскева на сносях, а…
Грозный не дал ему договорить:
– То не кручина. То Богом положенная стать бабья! Пускай ведуньи кручинятся!
Царевич сжал кулаки.
– Прознать бы! Токмо прознать бы, по-божьи ль она аль по Евдокиину?
Грозный отвернулся к киоту. Взгляд царевича тупо уставился на согнутую спину отца.
– Батюшка!
Царь чуть повернул голову и смущенно поглядел на сына.
Страшное подозрение прокралось в душу Ивана.
– Чудно мне, батюшка, что был ты немалое время велико ласков с моей Евдокией, а под остатние дни не в меру с нею гневен.
– Ты к чему клонишь?!
– К тому же.
И с мольбой:
– Дозволь уйти!
Грозный покорно пропустил сына в сени.
Скучно и боязно было в опочивальне царю, хоть и полны были сени дозорными и из соседнего терема неумолчно доносился мягкий голос Бориса.
Иоанн поднялся с постели и просунул голову в дверь. Советники торопливо вскочили с лавки. Басманов, стараясь скрыть в застывших глазах ужас, подполз на коленях к царю.
– Недобрые вести, преславной! – тихо выдохнул он, чтобы отвести разговор о себе.
– К добрым-то вестям мы с младости не приобыкли, – с ледяным спокойствием обронил царь.
Годунов стал впереди Басманова.
– Сказывают, преславной, что явился в Диком поле могутный казак-разбойник, по прозвищу Бабак.
– Ну!
– Набрал тот Бабак казаков из Черкас, Канева, Браславля да с Волги и Дона великую силу.
– Ну!
– И со споручники свои, со разбойники, Карпом, Андрушом, Лесуном да Белоусом, не дает проходу караванам крымских и турских торговых гостей, что с нами торг торгуют.
Царь напряженно слушал советника. В мозгу то зрели смелые планы, и тогда в глазах вспыхивали гордые искорки уверенности в себе, то вдруг представлялись в воображении разоренные области, несметные басурменовы рати, неуклонно продвигающиеся к украйнам, – и снова опускались беспомощно руки, и все казалось безвозвратно потерянным.
– Князьям уделы верну! – крикнул он неожиданно. – Пускай ведают, за что бьются!
Борис вытаращил глаза:
– Ты ли молвишь тако?
– Молчи!
Посох угрожающе застучался об пол. Жажда действовать, повелевать, так закружиться в работе, чтобы ни на мгновение не чувствовать себя самого, ураганом ворвалась в душу Грозного.
– Отныне аз воеводствую! Един!
Он бессмысленно заметался по терему, опрокидывая все на пути. Какой-то страшный огонь сжигал его и властно подбирался к мутнеющемуся рассудку.
– Коня! Малюту!
И вдруг, беспомощно зашатавшись, замертво упал.
Отлежавшись в постели, Иоанн изумленно приоткрыл глаза и так поглядел на Басманова, как будто впервые за всю жизнь увидел его.
На землистое лицо легла примиренная улыбка.
– Борис!..
– Что, мой преславной?
– Ты здесь, Борис?
– Подле тебя, мой царь!
Грозный подложил ладонь под щеку и мечтательно уставился в стрельчатое окно.
– Здравья бы мне. Поглазеть, что у меня на Арбате, на улице опришной. Со кречеты да аргамаки позабавиться маненько.
Басманов с песьим умилением приподнял голову.
– Будут и кречеты и аргамаки. Дал бы токмо Господь здравия тебе.
Незримая усмешка чуть шевельнула усы царя. В глазах засветились лукавые искорки.
– Да что нам сетовать! Зальем мы тугу вином да скоморошьею потехой! – И вскакивая с постели: – Пир пировать!
Поздней ночью, оставшись наедине с пьяным Федькой Басмановым, обряженным в сарафан, Грозный нежно спросил:
– Аль и впрямь люб аз тебе?
– Люб, государь! – тупо соображая, заворочал непослушным языком опричник.
– А ежели б израду нашел, – како бы поступил?
– Своего живота лишусь, государь, а израды не попущу!
Грузно опираясь на посох, царь вышел в соседний терем и поманил за собой Федьку.
– Глазей!
На полу, упираясь затылком в порог, раскатисто храпел Алексей Басманов.
Иоанн заложил одну руку в бок, другой мягко поглаживал пыжившийся клин бороды.
– Про пожар небось слыхивал?
Жуткий холодок царапнул спину опричника и заиграл корнями волос, сразу выгнав из головы хмель.
– Избави, царь!..
Грозный, не торопясь, с каким-то нечеловеческим наслаждением, достал из-за пазухи нож.
– В сердце… ге-ге-ге-ге… Израду – в сердце!
– Избави, царь!..
Две искорки застывших зрачков колюче впились в обезумевшие глаза Басманова.
– В сердце! Ге-ге-ге-ге…
Вздрагивающая рука угрожающе потянулась к горлу опричника.
– Коли!
Точно в бреду, принял Федька нож от Грозного и пырнул им в грудь отца.
– Да и ты, пес, за ним беги! – побагровел вдруг царь и, с бешеной быстротой выхватив нож из груди убитого, полоснул им по горлу Федьку. – Опостылел!
Хихикающий смешок угрожающе рос, наполнил терем грохочущим хохотом и разлился по хоромам звериным воем.
– Царь! Преславной царь! – взывал тщетно прибежавший на шум Годунов. – Опамятуйся, царь!
Грозный неожиданно оборвал хохот.
– Убрать!
И, торопливо утирая руки о полу кафтана, попятился к опочивальне.
Гостинодворцы пришли с челобитной к царю.
– Разор, государь! Дыхнуть Бабак нам не дает! Все пути торговые занял, разбойник!
Заблюда трижды перекрестился на образ и с опаской поглядел на царя.
– Дозволь!
– Реки!
– Слух идет – Вяземской-князь с Куракой-Унковским и Темкиным под короля Литовского надумали отдаться.
Пряслов сердито фыркнул:
– По то и Бабаку воля, что чмутьяны с Литвой взяли его под свою окаянную руку.
Рожков отстранил Пряслова и, погрозив Заблюде, пытавшемуся что-то сказать, строго наморщил лоб:
– Не милы нам, царь, князь-бояре, да не обессудь: еще постылей те Вяземской да Унковской.
Грозный жалко усмехнулся:
– Выходит – в земских спасение?
– Да и не в Вяземских!
– Так в ком же?! В ком?!
На другой день, во время сна, были задушены Вяземский, Темкин и Курака.
Иван-царевич по-отцовски приподнял острые плечи и раздраженно махнул рукой:
– Аль при мне блудить тебе несподручно, что все норовишь на охоту меня спровадить?
Параскева обвила руками вздутый свой живот и обиженно вздохнула:
– Извелся ты, господарь, в думках нечистых, а вины аз за собой не ведаю.
Прищуренный взгляд едко скользнул по ее лицу.
– Все-то вы, Соловы, бабы распутные!
И, багровея, больно вцепился в руку жены.
– Не зрел аз нешто, как ты вечор в оконце батюшке кивала?!
Через силу сдерживаясь, чтоб не избить жену, он выскочил в терем брата.
Федор сидел за мраморным столиком и, высунув кончик языка, безучастно пересыпал с руки на руку горсть сверкающих камешков.
В углу, на медвежьей полости, сладко спал Катырев.
Увидев возбужденного брата, царевич потихоньку оттолкнулся к краю столика и, будто вспомнив о чем-то, суетливо подошел к боярыне.
Но Иван не обратил внимания на Федора и, вызвав стольника, приказал подать вина.
Через дощатую переборку слышно было, как Параскева сдушенно стонет и шепчет проникновенно молитвы.
– Блудная девка! – зло скривил губы Иван, вырывая у вошедшего стольника мушерму и ковш.
За окном шептались о чем-то увядшие листья. Небо супилось, собирало угрюмо свинцовые брови свои. Над лесом клубилась грязная ткань тумана. В сенях гулко отдавались шаги дозорных.
Вдруг Иван приложил к уху ладонь.
– Отец! – узнал он шаркающую походку Грозного и дробные постукивания посоха.
И тотчас же из светлицы Параскевы донесся ворчливый голос:
– Ужо недосуг и принарядиться для меня! У-у, мымра!
Параскева застенчиво закрыла руками полуобнаженную грудь.
Неслышно поднявшись из-за стола, Иван на носках подошел к двери и чуть приоткрыл ее.
– Убери ты брюхо кобылье! – уже громко прикрикнул царь.
Сноха что-то забормотала, оправдываясь, и отошла за скрыню.
Слабый голос женщины, смущение ее, вздутый живот, трепетно колеблющиеся груди и нервное дыхание пробудили в Грозном чувство гадливости, непостижимо смешанное с каким-то животным томлением.
Не отдавая себе отчета, он вплотную подошел к Параскеве.
– Бесстыжая! Ты бы еще нагой встретила царя!
Иван ворвался в светлицу.
– Не займай, отец!
Грозный оттолкнул плечом сына и назло ему облапил сноху.
– Отец!
Сведенные судорогой пальцы царевича впились в горло Иоанна.
– Мало девок тебе?! Мало тешился с Евдокиюшкой моей?!
Федор, подглядывавший в щелочку за ссорой, забывая осторожность, прыгнул к брату и оторвал его от отца.