Озверелый боярин затопал ногами.
— Подать мне ловчего!
И, щёлкнув плетью, бросился в сторону стана.
Его окружили отделившиеся от сосен белые призраки.
— Не гневался бы, боярин!
Василий навалился на князя и прежде, чем тот что-либо сообразил, заткнул ему лыком рот.
В будном стане тщетно дожидались возвращения охотников. Переполошённый хозяин сам поскакал верхом в город подать весть о пригоде.
Общинники увели полоненных в свою деревушку. На поляне с их глаз сняли повязки. Низко кланяясь, к боярам подошёл Тешата.
— А не показали бы нам милость, гостюшки дорогие, не наградили бы вольницу шубами да кафтанами с княжеских плеч?
Общинники одобрительно загудели.
Заложив два пальца в рот, Василий пронзительно свистнул.
Из землянки выбежала Клаша и потянула за собою цепь. Упираясь и глухо воя, за нею шагал волчонок.
Один из рубленников потёр весело руки.
— Стосковался, серячок, по говядинке!
Бояре сбились теснее и молчали.
Выводков по-приятельски похлопал веневского вотчинника по плечу.
— Али боязно?
И, снисходительно улыбаясь, причмокнул.
— Ништо тебе, не укулеешь!
Холопей тем временем повели в общую землянку и усадили за стол.
Клаша суетилась у огня. Общинники, облизываясь, распаковывали боярскую снедь, которую не позабыли унести из колымаг.
Обряженные в росомашьи шубы, в земские ферязи и кафтаны, в шапках с собольей опушкой, сбитых ухарски набекрень, в землянку ввалились староста, казначей и два рубленника.
— Батюшки! Падай в ноги, холопи! — заревели, покатываясь от хохота, общинники.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
По обычаю, далеко от Кремля остановились кони Ряполовского. Боярин, кряхтя, вылез из колымаги и, нащупав глазами церковь Иоанна Лествичника[56], что под колоколы, трижды перекрестился.
— Дай Бог здравия гостю желанному! — раздалось неожиданно за спиной.
Симеон оглянулся и так взмахнул руками, точно собирался подняться на воздух.
— Спаси Бог князя Ондрея!
Ондрей подозрительно оглядел холопя, державшего под уздцы его аргамака, и отвёл Симеона в сторону.
— А и повстречались мы с тобой, Афанасьевич, почитай… — голос его упал до едва слышного шёпота, — у смертного одра Иоаннова.
Ряполовский просветлел.
— Выходит, что задумано в земщине, то и Богом утверждено?
Целительным зельем вошла в его совесть благая весть.
«Преставится в Бозе… сам стол очистит…» — счастливо прыгало сердце. Однако он сдержал радость и глубоко вздохнул.
— Не было бы тут, князюшко, затеи какой?
Ондрей убеждённо тряхнул головой.
— Яз, Курбской, сказываю тебе! Сам Лоренцо, басурмен- лекарь, той хвори не берётся вон изогнать.
Они прошли молча в ворота между лестницей подле Грановитой и Серединной палатами.
Стрельцы, завидя бояр, низко согнули спины.
Через тихие сени Золотой палаты князья прошли в трапезную избу, что против алтарей Спаса на Бору. Там, на широкой лавке, обитой зелёной тафтой и с собольей опушкой, сидели Симеон Ростовский и Турунтай.
При входе гостей они чопорно поднялись и, слегка кивнув, исподлобья оглядели Ряполовского.
— К царю? — тоненько выдавил Ростовский, ревниво вымеряя глазами, достаточно ли почтительный поклон отвешивает ему вотчинник.
Ряполовскому было странно слышать почти детский писк, исходивший из могучей княжеской глотки.
Он не выдержал и полушутя- полусерьёзно заметил:
— А тебя, Симеон Микитович, и сизой волос не берёт. В плечах — семь пядей, а голосок — воробьиной.
Турунтай приложил палец к шлёпающим губам.
— Негоже ныне потешаться людям русийским. И, шагнув бесшумно к двери, поманил за собою остальных.
Посреди царёва двора бояре степенно перекрестились на Преображенский собор и, чванно отставив животы, вошли в хоромы Иоанна Васильевича.
На них пахнуло густым запахом ладана, мяты, шафрана и едкой испариной.
Царь лежал на животе и, уткнувшись лицом в подушку, не передыхая, стонал.
— 3-зубы… Не можно же больше терпети… 3-з-зу-боньки!
Лекарь шаркнул ножкой, обутой в лакированную туфлю, и приложил к груди холёную руку.
— Вашему королевскому величеству поможет бальзам рыцаря Эдвин…
Иоанн незаметно высунул из-под стёганого с гривами полога ногу и ткнул лекаря в бок.
— Пшёл ты к басурменовой матери, мымра заморская!
И снова, ещё жалобнее, заныл:
— 3-зубоньки… Миколушка многомилостивой… 3-з-зубы мои!
Дьяк Висковатый припал к колену царя и всхлипнул с мучительною тоскою:
— Аль невмочь, государь мой преславной?
Иоанн поправил повязку, обмотанную вокруг его вспухшего лица, и положил руку на плечо Висковатого.
— Повыгони, Ивашенька, всех их.
Он умильно закатил глаза и, краснея, вдруг попросил по-ребячьи:
— Настасьюшку… Кликни Настасьюшку мою.
Когда пришла царица, в опочивальне никого уже не было, кроме больного.
Анастасия прильнула к жёлтой руке мужа.
— Орёл мой! Владыко мой!
Он нежно обнял её и болезненно улыбнулся.
— И пошто это так? При тебе хворь моя и не в хворь.
Осторожно сняв с точёной шеи своей крест, царица сунула его за повязку.
Холодок золота пробежал мокрицею по щеке и токающе отдался в висках.
Иоанн царапнул ногтями стену и судорожно передёрнулся.
— Помираю!.. Люди добрые, помираю!
Через слегка приоткрытую дверь вполз на четвереньках поп Евстафий.
Анастасия с надеждой бросилась к нему навстречу.
— Сдобыл?
Поп поднялся с пола и хвастливо подмигнул.
— Нам не сдобыть ли?
И, скрестив на груди руки, поклонился царёвой спине. Чуть вздрагивала раздвоенная его бородка, а губы, собранные в сладенькую трубочку, шептали пастырское благословение.
Царь со стоном повернулся к попу.
— Чем обрадуешь?
— Зубом, государь мой преславной! Сдобыл яз, с молитвою, Антипия великого зуб[57]!
Нетерпеливо вырвав из кулака Евстафия зуб святого Антипия, Иоанн сунул его себе в рот.
— Ещё, государь, откровением святых отец, Миколая, Мирликийского чудотворца[58], равноапостола Констьянтина[59], матери преславной его Елены, иже во святых Мефодия и Кирилла, учителей словенских[60]…
Иоанн схватил гневно подушку и швырнул её в лицо Евстафию.
— Никак, усопшего отпеваешь?!
Поп шлёпнулся на пол. Раздвоенная бородка метнула половицы и так оттопырилась, как будто что-то обнюхивала.
— Сказывай без акафистов!
— Иже во святых отец…
— Не дразни, Евстафий… Голову оторву!
— Сказываю, преславной… Сказываю, великой!..
Он перекрестился и привстал на колено.
— Архимандрит ростовской, откровением святых отец, спослал тебе, государь, через меня, смиренного, двадесять милующих крестов иерусалимских.
Не спуская страстного взгляда с икон, царица принимала кресты от Евстафия и обкладывала ими лицо, грудь и ноги покорно притихшего мужа.
Передав последний крест, поп на носках выбрался из опочивальни.
Сильвестр перехватил его в полутёмных сенях.
— Возложил?
Бессильно свесилась на грудь голова Евстафия.
— Зуб-то и не Антипия вовсе…
Иоанн лежал, бездумно уставившись в подволоку, и не шевелился. Левая рука его безжизненно свисла на пол. Мутными личинками шелушились на пальцах подсохшие струпья. По углам губ, при каждом вздохе чахлой груди, пузырилась желтеющая слюна.
— Кончаюсь! Настасьюшка! — прохрипел он вдруг в смертельном испуге и рванулся с постели. — Кончаюсь!..
И, теряя сознание, грузно упал на жену.
Смахивая брезгливо кресты, Лоренцо поднёс к носу больного пузырёк с остро пахнувшей жидкостью.
Иоанн приоткрыл левый глаз.
— Помираю! Зовите попов, — помираю!
Жалко дёрнулся подбородок, и на ресницах блеснули слезинки.
— С Митей почеломкаться[61] бы в остатний раз. С первородным моим!
На постельном крыльце засуетились боярыни и мамки. Захарьин-Юрьин[62] и Висковатый понесли зыбку с младенцем в опочивальню.
Увидев сына, Иоанн сразу позабыл боль и благоговейно перекрестился.
— Почивает! — умилённо выдохнул он и поманил глазами жену. — Ты на губы поглазей на его! Доподлинно твои, Настасьюшка, губы!
Царица зарделась.
— Губами мой, а по очам всяк прознает соколиный твой взор, государь.
Паутинною пряжею собрался покатый лоб великого князя. Взгляд его жёстко забегал по Юрьину и Висковатому.
— Сказываете, и Сильвестр с Адашевым?
Юрьин высунул голову в дверь и тотчас же вернулся к постели.
— И они. Сам слыхивал: «Люб, дескать, нам на столе на московском не Дмитрий, а Володимир, Старицкой-князь».
— И Курбской?
— И Курбской. Да и Симеон, князь Ростовской.
Висковатый заскрежетал зубами.
— Твоей кончины сдожидаются, государь, и Прозоровской со Щенятевым да Овчининым, да и многое множество земщины.
Иоанн раздражённо заворочался на постели. Точно рачьи клешни, скрюченные пальцы его мяли и тискали простыню. Лицо вытягивалось и заливалось желчью.
— Веди!
Юрьин не понял и ниже склонился.
— Абие волю сидение с бояре!
Царица умоляюще взглянула на мужа.
— Где тебе ныне думу думать, преславной?
— Нишкни! Не бабье то дело!
Но тут же привлёк к себе жену.
— А сдостанется стол мой тому Володимиру, изведут тебя с Митенькой.
Ткнувшись лицом в подушку, Иоанн нарочито громко закашлялся, чтобы скрыть рвущиеся из груди рыдания.
Склонившись над первенцем, безутешно плакала Анастасия. Висковатый и Юрьин в тяжёлой тревоге закрыли руками лицо и не осмелились проронить ни слова утешения. Лоренцо, засучив рукава, одной рукой перелистывал латинский лечебник, другой — деловито растирал какую-то мазь.