Едва осеренело и побурел снег под солнцем, Василий и рубленники взялись за оскорды и кайлы.
Полы и стены землянок были обшиты брёвнами и досками, вся деревня соединялась подземными ходами, а вход в жилище Василия путался и переплетался в лесных трущобах.
К Миколе Вешнему[65] был готов последний потайный рукав, ведущий в сторону от леса, к быстрой реке.
Сообщение с городом с каждым днём становилось опаснее. Все дороги и перелески кишели лазутчиками и стрельцами.
Торговые караваны, которым приходилось проезжать лесом, сопровождались сильными отрядами ратников.
По губе ходили дьяки и читали грамоту от воеводы. По грамоте сулилась щедрая мзда прокормом и деньгами тому, кто укажет, где обретаются уведённые в полон бояре.
Среди вольницы пронёсся слух, что сам воевода готовится пойти на лес с арматою.
Деревня притаилась. Кроме дозорных и небольшого числа охотников, никто не смел выходить из подземелья. Василий запретил даже разводить костры. Общинники перешли на сырую пищу.
Бояре чутко прислушивались к тревоге и веселели.
Присмиревший было Апракса снова поднял голову и осмелел. Его бывшие людишки старались избегать встречи с ним, а некоторые нарочито входили в землянку к узнику, угодливо прислуживали и всячески старались выказать свою преданность и сочувствие.
Староста выследил двух таких холопей и поведал о них общине.
— Взять в железы печенегов! — в один голос решили беглые.
Уличённых связали и бросили в землянку бояр.
В одну из ночей Выводков передал свою власть старосты Тешате и, простившись с товарищами, ушёл из лесной деревушки.
Ему одному ведомыми путями он то уходил в самые дебри, то приближался к проезжим дорогам, то рыскал невдалеке от будного стана.
Наконец лес поредел, и за опушкой, через пахоту, показалось селенье.
Выводков передохнул, закусил ржаным сухарём и разделся…
К полудню он появился в деревне, перепугав насмерть ребят и женщин.
Людишки с любопытством следили за нагим великаном, спокойно расхаживавшим по уличкам.
Густая копна волос ниспадала на широкие плечи рубленника, длинная борода торчала липкими клочьями, едва защищая богатырскую грудь. На ногах болтались привязанные к икрам тяжёлые камни. Железные, в тупых колючках, вериги при каждом движении жутко позвякивали и рвали на спине кожу. По чреслам болталась изодранная рогожа.
— Блаженный! — с суеверным благоговением передавали друг другу людишки, низко кланялись Выводкову и подходили, сложив горсточкою ладони, под благословение.
Чуть сутулясь, спокойно вышагивал Выводков, как будто никого не замечая. Его кроткий взгляд был устремлён куда-то в пространство, и на лице беспрестанно играла радостная улыбка.
— Благослови, странничек Божий! — молитвенно подползали к нему холопи.
— Благословен и пень, и червь, и человек, и колода! Радуйтесь, херувимы, пчёлы дивого мёду сулили! — точно про себя, подпевал староста и, подплясывая, крестил воздух мелкими крестиками.
Дойдя до боярской усадьбы, «юродивенький» вдруг задрожал и дико вскрикнул.
Холопи упали ниц и замерли, не смея пошевелиться.
Из оконца светлицы высунулась голова боярыни. Она ласково поманила нагого.
— Покажи милость, человек Божий, переступи во имя Христово порог мой.
Василий отчаянно затряс головой и царапнул ногтями грудь.
Скорбно звякнули железы, и глухо перекликнулись оттянувшие икры камни.
— Бога для пожалуй в хоромины! — не отставала боярыня. — Помолись за нас, грешных, за избавление из полона князя Апраксы.
Шея рубленника вытянулась и напряглась. Кряхтя, он опустился на четвереньки и приложился ухом к земле. Вдруг двор огласился дикими стонами и проклятьями. Юродивый вскочил и, точно подхлёстываемый бичами, рванулся к тыну и закружился.
— Апраксе погибель! Со вотчиной и со чады! — грозно ревел он, исступлённо колотя себя в грудь кулаками. — Апраксе погибель! Во веки!
И, резко остановившись, присел в страхе на корточки.
— Вон он! Вон он, нечистый, низвергает в геенну боярина.
Белая, как убрус, повязанный под раздвоенным подбородком, вышла боярыня на крыльцо и бухнула на колени.
— Помилуй, провидец!
Закрыв трясущимися руками лицо, Выводков подкрался к женщине.
— Встань!
Она послушно поднялась и сложила на животе руки, как перед причастием.
— Молись, раба! Великой грех содеял Апракса!
Он отставил два пальца правой руки и так взглянул в небо, как будто требовал от него наставления.
— Слышу, Спаситель! — благостным вздохом булькнуло в его горле. — Ты! — Тяжёлая рука легка на узенькое плечо боярыни. — На скит в лесу длань подъемлют воеводы для спасения князей земных. Тако ли?
— Тако.
— Многомилостив Отец наш Небесный!
Толпа осенила себя широким крестом и эхом отозвалась:
— Многомилостив Отец наш Небесный! И тако глаголет сын его единородный: иже в добре будет жить с холопи боярин и прокормом достатным прокормит до конца живота своего, а той воевода снимет заставы со святаго скита, — обернёт Господь Апраксу в вотчину в благоденствии.
Боярыня отвесила земной поклон и подала юродивому туго набитый мешочек.
Василий возмущённо отступил.
— Избави мя, кладезь святой, от злата земного!
И, притоптывая босой ногой, скороговоркой пропел:
— Сгинь, сгинь! Сгинь! Сгинь!
Неожиданно улыбнувшись блаженно, он мягко предложил:
— А во спасение раба Божия болярина Апраксы — отдай сию казну людишкам своим.
Боярыня, не задумываясь, бросила мешочек в толпу.
Тёмною ночью ушёл Василий из вотчины. За ним увязалась кучка холопей.
Во всю дорогу «блаженный» почти не разговаривал и мурлыкал под нос всё, что приходило на ум. Чем бессмысленнее были слова, густо перемешанные именами святых, тем большим благоговением проникались люди и тем благоюродивее казался им нагой.
К вечеру второго дня, миновав посады, рубленник подошёл к вотчине боярина Кашина.
Его окружила большая толпа. Застыв перед хоромами князя, Василий простоял всю ночь в безмолвной молитве.
Тем временем боярыня Апракса поскакала в губу. Воевода внимательно выслушал женщину и обещал исполнить предрекание юродивого.
Но, едва боярыня уехала, — вызвал дьяков.
— Сдаётся мне — юродивый тот сам не разбойник ли?
В вотчину Кашина поскакал переряженный дьяк.
Круг почитателей юродивого рос с каждым часом. Холопям пришлись по мысли проповеди Василия. Всё, что покорно переносили они от господарей, всё, что годами складывалось в груди затаённым возмущением и ненавистью, — смело бросал за них в лица дьякам обличитель.
— Чмутит, — донёс воеводе язык. — Не инако — ведомы ему те людишки разбойные!
Едва Выводков оставил вотчину Кашина, его встретил отряд стрельцов.
— Откель Бог путя дал? — спросил с усмешкой голова.
Рубленник кичливо выпрямил грудь.
— Армате Христовой гоже ли ответ держать перед арматой князей земных?
Переряженный дьяк запальчиво подскочил к голове.
— А холопей чмутить — положено ли армате Христовой?!
Блаженный встряхнулся, будто невзначай больно ударил веригами по плечу дьяка и гулко отрезал:
— Да и положено ли мором морить, а и измываться над смердами?
Разинув рты, людишки восторженно слушали дерзкие речи нагого.
Вдруг к рубленнику подскочил монах и сорвал с него крест.
— Ересь! Потварец сей ересь сеет середь крещёных! Аще речено: кой хулу на володык возводит, тот дьяволу служит!
По знаку головы стрельцы опасливо окружили Василия.
Толпа клокотала, дробилась на части, зловеще наседала на стрельцов и друг на друга.
— Ужо накликаете кручину на нас, убогих! — кричали, надрываясь, сторонники Выводкова.
— Взять в железы! — ревел монах, потрясая в воздухе кипарисовым восьмиконечным крестом. — На дыбу еретика!
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
С утра до ночи толпились любопытные у приказной избы.
Сам губной староста пытал узника.
— А не вспамятуешь, куда бояр схоронил? — добродушно хихикал он, забивая под ногти Василия иглы.
Стиснув зубы, Выводков протяжно выл, умолял о пощаде, но ни единым мускулом лица не дал понять, что ему ведома лесная деревня.
При каждом выкрике пытаемого толпа срывала шайки, молилась и готова была при первом знаке броситься на избу.
Староста изо всех сил зажал щипцами сосок Василия.
— Откроешь разбойное логово — волей пожалую!
— Не ведаю!..
Жёны полоненных князей не отставали от воеводы. Настойчивее всех требовала освобождения узника жена Апраксы, глубоко верившая в доподлинную святость его.
В день, когда на дворе приказа готовились дыбы, на погост сошлись тьмы людишек.
С огромным трудом сдерживали толпу отряды ратников и стрельцов.
Со связанными на спине руками узник спокойно вышел из подвала и, глядя проникновенно перед собой, направился к дыбе.
Вдруг он побледнел и зашатался. В толпе стояла Клаша.
Удар батога вывел рубленника из оцепенения.
У дыбы стал губной староста.
— Надумал, смерд?
Выводков по-волчьи оскалился.
— Не ведаю. А и ведал бы, нешто допустил бы псов в вольницу вольную?!
— На дыбу его!
Долгий и пронзительный свист прорезал воздух. Его заглушил тотчас же многоголосый крик.
— Горим!
Объятые страхом, люди бросились в разные стороны. Кто-то взобрался на звонницу. Густым дымом пожарища взвился к небу набат.
— Горим!
Взвизгнули стрелы. Давя друг друга, толпа навалилась на ратников.
— То Бог воздал за блаженного! Божье то знамение!
Староста и дьяк шарахнулись к избе. Их перехватили змеи капканов.
Взмахом ножа один из беглых перерезал верёвки на узнике.
До Ивана Постного[66] отлёживался Василий. Под наблюдением общинников ему прислуживали губной староста и дьяк.