Грозный допил вино, отставил ковш и вдруг вскочил разгневанно с кресла.
— Убрать!
Неупокой ухватил Ряполовского за бороду и с силой рванул к себе. Симеон вцепился зубами в руку холопя, носком сапога откинул его в сторону и подполз к царю.
— Убей, государь, токмо не допусти, чтобы смерд нечистыми перстами своими касался гос…
Он недоговорил. Десятки рук стиснули его рыхлое тело и поволокли вон из трапезной.
Щереметев и Сабуров, крепко обнявшись, отчаянно отбивались от наседавшего на них Тына.
Грязной приказал связать их.
Биркин и Загряжский с издевательскою усмешкою предложили Овчинину следовать за ними.
Боярин послушно подчинился и направился к выходу.
У порога он задержался на мгновение, что-то соображая, и резко повернулся к царю.
— На милостях твоих бью тебе челом, государь. Токмо памятуй: испокон веку крепка была земля Русийская не смердами, а господарями!
Царевич прыгнул к порогу и, подхватив с пола машкеру, напялил её на перекошенное лицо Овчинина.
— А пригож скоморох! Ужо распотешатся мыши те в подземелье!
Со всех концов Москвы стрельцы сгоняли людишек к урочищу, в котором чинят казнь злодеям.
Грозный, отпустив гостей, заторопился на место казни.
Низкорослый нагайский аргамак лихо помчал царя на Козье болото.
За отцом, в шеломе и тяжёлых доспехах, скакал царевич.
Батожники стремительно неслись по улицам.
— Дорогу преславному! Царь! Дорогу царю!
И усердно секли всякого, кто замешкался по пути.
На Козьем болоте Иоанн, превозмогая боль в пояснице, с нарочитой лёгкостью спрыгнул с коня и, чуть раскачиваясь, направился к кругу.
Народ упал ниц.
Иван-царевич на полном ходу врезался в толпу и, не скрывая озорного веселья, честил на чём свет стоит татар, наградивших его норовистым конём.
Грозный погрозил сыну, а сам с сожалением вспомнил о своей утраченной юности и хвастливо шепнул боярину Турунтаю:
— А бывало… Памятуешь ли, како яз был горазд людишек давить?!
Боярин расцвёл в восхищённой улыбке.
— Нешто запамятуешь ту стать твою молодецкую! Орлёнком летал ты, преславной!
У дыбы, окружённый дьяками и катами, стоял доставленный на Москву Микита Угорь;.
Он был неузнаваем. Левый глаз его вытек ещё во время пыток в губном приказе, вместо носа торчал вывороченный обрубок, а на подбородке, в прогалинках, где ранее росла борода, взбухли гноящиеся бугорки струпьев.
Поодаль от дыбы испуганно жались друг к другу ходоки, которым Угорь наказал доставить гуся с денежною начинкою.
Иоанн подал знак ратнику.
Закручинившимся вздохом пролились в воздухе звуки рожка. Толпа шумно поднялась с земли и замерла в ожидании царёва слова.
— Обсказывай, дьяк!
Долго и обстоятельно докладывал приказный о преступлении Угря.
Больно заломив пальцы, Иоанн страдальчески выдохнул:
— Вот, добрые люди, те, которые норовят сожрать вас, яко псы пожирают говядину.
Грязной подтолкнул одного из ходоков поближе к дыбе.
Царь с чувством глубокого сострадания оглядел холопя.
— А лихо вам от дьяков да бояр?
— Лихо, царь, тако лихо — мочи не стало.
Плечи Грозного судорожно передёрнулись.
— Умельцы вы гуся делить? — процедил он сквозь зубы, переводя прищуренный взгляд свой на катов.
Выхватив из-за пояса секиры, каты низко склонили головы.
— Допрежь всего отрубили б вы тому гусю лапки.
Точно кипящим варом обдал толпу смертельный крик Микиты.
— А абие секите руки премерзкому.
Прижавшись к отцу, царевич со звериным наслаждением следил за извивающимся по земле дьяком.
Каты подняли высоко над головами залитый кровью обрубок.
Вяземский провёл пальцем по своему горлу.
Кат поплевал на руки и, крякнув, как дровосек, ударил секирой по затылку уже ничего не чувствовавшего Угря.
Царевич наступил на труп и победно запрокинул голову.
— А по вкусу ли тем, кои лихо робят со холопи, гусиное мясо? — И лукаво перемигнулся с отцом.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Замятня и Шереметев, закованные лицом к лицу в общие железы, пролежали всю ночь в подземелье.
— Ты! — таращил во тьме глаза Шереметев, стараясь вцепиться зубами в губы соседа.
Микола Петрович собирал ёжиком лоб и остервенело бодался.
— За моими же хлебом-солью поносил меня при боярах и Федьке, бесстыжий, — сипел он по-гусиному и смачно плевался.
Присмиревшие было поначалу от непривычного шума крысы по одной выползали из нор и, щерясь, подозрительно обнюхивали людей.
Осмелев, они неторопливо засновали по туго переплетённым ногам, шмыгнули под изодранные кафтаны и подобрались к груди.
— Кш, окаянные!
Объятые ужасом, бояре подняли отчаянный вой и покатились, переваливаясь друг через друга по отвратительной жиже земляного пола.
Всполошённые крысы шмыгнули в норы.
Едва передохнув от страха, Шереметев вцепился зубами в губу Миколы Петровича.
— Не займай, басурмен! — рванулся Замятня и больно боднул соседа.
— А ты и с господарями не схож! Ты поглазей на рыло-то на своё! — обидно расхохотался Шереметев. — Паникадило, а не господарь! А на лбу — репейник! Ей-пра!
Сабуров перегнул тонкую шею свою и, приподнявшись, двинул лбом по переносице князя.
— Хоть и поджар яз и при репейнике, да от самого Батыя в князьях хожу. А ты тучен, яко опара, да мелок!
— Молчи, кобыла тмутараканская!
Утром их спустили с желез и повели на допрос. Микола Петрович чванно поглядел на дьяка и, напыжившись, просипел:
— Покель сию опару смердящую из моей темницы не выбросите да Ваську-холопя служить ко мне не приставите, — а и выю рубите, — языком не шевельну!
По одному поднимали князей на дыбу. Под жуткий хруст костей дьяк, не торопясь, чинил допрос.
Подьячий, приладив на колени пергамент, записывал показания.
— Руки его смердящие крути подале за спину! — ревел Замятня, забывая о собственных страданиях. — Авось опоросится пёс да потоньшает малость!
В сенях послышались сдержанные голоса. Уныло звякнули железы.
В изодранной епанче, весь в крови, в избу ввалился Василий.
Микола Петрович с удовлетворением крякнул.
— То-то же, сдогадались, что не можно Замятне без смерда!
Кат подтянул верёвку. Что-то хрястнуло в княжьей груди, оборвалось; выкатились глаза; бурыми пятнами покрылось искажённое болью лицо.
Дьяк неодобрительно покачал головой, сам ослабил верёвку и, сняв Сабурова с дыбы, облил его ушатом воды.
Выводкова повесили рядом с Шереметевым.
— Не ведаю! — крикнул он, когда к нему подошёл кат с раскалённым железным прутом.
— Не сведущ яз в господарских делах.
Сабуров очнулся и широко раскрыл глаза.
Василий умоляюще взглянул на него.
— Обскажи ты им, князь, про меня.
Серою тушею висел Шереметев на дыбе и протяжно стонал:
— Спусти! Отхожу! Без покаяния отхожу!
И, точно в предсмертных судорогах, жутко подёргивал каждым мускулом лица.
Но едва его бросили подле Сабурова, он собрал последние силы и отполз в дальний угол.
— Не вместно православному быть близ чародея.
Дьяк любопытно склонился над князем.
— Аль водится за Замятней?
— Поглазей сам, коли не веришь! Вдвоём с холопем с тем, с Ваською, нечистое селение сотворил.
Узников уволокли в темницу.
Челяднин приказал рассадить князей по разным ямам и, остановившись перед низкою железной дверью, поклонился почтительно Шереметеву.
— На досуге поразмыслишь, боярин, како со ливонцы да Шуйским царя извести!
Князь попытался возразить, но Челяднин уже отвернулся к дьяку.
— В серединную темницу его, что острым помостом приправлена, да обрядить железами по вые, рукам и ногам, а по чреслам — обручем тучным украсить!
И, сосредоточенно уставившись в землю:
— Да к тому обручу батман железа приладить!
Шереметев сжал кулаки.
— Сам же ты из рода высокого, а продался смердам богопротивным!
Грязной с дьяками с изумлением рассматривали потешный город.
Увидев льва, они отпрянули в страхе и долго не решались прикоснуться к оскаленной пасти.
Василий, срывающимся голосом, едва живой от недавней пытки, давал объяснения.
— А и доподлинно чудо! — развёл руками Челяднин. — Не пожалует ли царь поглазеть? — И приказал рубленнику собрать разобранные части потешной усадьбы.
Отлежавшись в избе подьячего, Выводков объявил наконец, что здоров и может приступить к работе.
Когда потеха была собрана, восхищённый окольничий поспешил в Кремль, чтобы обстоятельно поведать царю о диковине, содеянной умельцем-холопем.
На другой же день, по воле Грозного, Василий, вместе с городком, был доставлен на царский двор.
Протопоп Евстафий в суеверном ужасе закрыл руками лицо.
— Сожги, государь! С холопем сожги! А птицу ту, Гамаюн, зарой под осиной в страстную седмицу[85].
Иоанн надоедливо отмахнулся.
— Служил бы обедни, а об остатнем поручил бы нам печалованье! На то и на Ливонию ополчаюсь, чтобы с краёв иноземных умельцев сдобыть. — И с разинутым ртом остановился перед Василием. — Смерд, а доподлинному розмыслу не уступит!
Осенённый неожиданной мыслью, он легонько коснулся посохом плеча умельца:
— Снимаю холопство с тебя. Жалую тебя дьяком-розмыслом.
После обедни Грозный направился в думу, но среди дороги повернул вдруг в трапезную.
— Пускай сами погомонят князья, а мне и зреть-то хари их богомерзкие невмоготу!
В сенях он встретил царевича, Фуникова, Челяднина и Годунова.
Иван приложился к руке отца и сиротливо вздохнул.
Грозный насупился и недоверчиво зашарил глазами по лицам советников.
— Аль лихо?
Царевич мотнул головой.
— Лихо, батюшка! Не токмо бояре, а жильцы и те печалуются!