— Что, не хочется ехать? — спросил Костя и погладил ее нежный замшевый подбородок.
Журка мотнула головой, фыркнула и переступила ногами.
Дядя Алексей надел ей на шею тяжелый кожаный хомут, взял из телеги дугу, поднял с земли конец оглобли и сказал:
— Смотри, Костя, как запрягать лошадь. Учись.
Он обернул вокруг оглобли толстый ременный гуж и вставил в петлю конец дуги с вырезом.
— Понял? А теперь с другой стороны…
— Скоро лошадей нигде в мире не останется, — сказал Костя. — Будут автомобили и вертолеты.
Дядя Алексей через плечо посмотрел на Костю и усмехнулся:
— Ишь ты, какой быстрый.
— Автомобили лучше, сильнее, — сказал Костя.
— Лучше-то, оно, может, и лучше… — Дядя Алексей уперся ногой в клещи хомута и туго затянул супонь. — А ведь все-таки машина — она не живая. Не может машина понимать и любить человека. Ласковой быть не может.
Он подправил седелку, похлопал Журку по шее, разобрал вожжи и уселся на грядку телеги.
— Ну, Костик, поедем.
Костя по спицам большого колеса взобрался в телегу и устроился рядом с белыми железными бидонами, поставленными в сено, чтобы не бились друг о друга и не гремели.
Журка взяла с места неторопливой рысью. Дядя Алексей выправил телегу на полевую дорогу, опустил вожжи и закурил.
Покачивались, уходили назад избы деревни, конюшня и темные тополя, окружившие пруд.
Дорога лежала в серой влажной тени. Справа и слева плотно стояли высокие сине-зеленые хлеба. Иногда они придвигались так близко к телеге, что задевали колеса и хлестали по тележным бортам. Костя протянул руку и сорвал длинный усатый колос. Зерна в нем были молочные и мягкие, они еще не до конца налились сладкими соками земли.
— Хорошо сидишь? — спросил дядя Алексей.
— Хорошо, — отозвался Костя.
Еще никогда в жизни он не ездил вот так, в простой крестьянской телеге по утренней полевой дороге. Он знал светлые, почти больничной чистоты салоны самолетов, на которых они с матерью летали в Сочи и в Симферополь. Знал упругость подушек в легковых автомобилях. Но все там было по-другому. В самолетах был чистый, прохладный воздух, а в автомобилях пахло разогретой резиной и папиросами. За окном самолета медленно проходили горы облаков, тянулась бесконечная, быстро надоедавшая синева, и земля сверху казалась ярко раскрашенным макетом для какой-то большой игры. Из автомобиля тоже было видно немногое. А здесь…
Солнце вышло из-за темного Синицкого леса и все выше забирается на небо. Деревня уже пропала, опустилась за голубоватую стену хлебов. Впереди, в травяное море, клином врезалась рощица. Дорога обегает ее широкой петлей и тоже тонет в пшеничных волнах.
— Дядя Алексей, а что это мятным пахнет?
— Хлеб. Это хлеб поспевает. Ты разве не знаешь, как пахнет пшеница?
Журка легко бежит между оглоблями, так легко, будто нет ни телеги, ни гулких бидонов, ни Кости, ни дяди Алексея. Ременная сбруя с медными гранеными шишечками — для красоты — похлопывает по рыжим лошадиным бокам. Острый, чудесный запах летит в лицо от солнца, от широких полей, от потемневшей Журкиной шерсти. Такого запаха никогда не было в городе. Там, в тесных улицах, от размягченного асфальта и автомобилей пахло керосином, на лестницах — кошками и пылью, а в кухнях и комнатах — едой. Эх, если бы можно было сегодня никуда не приезжать, а все ехать и ехать без конца и смотреть то на небо, то на бегущую под телегой дорогу с двумя полосками травы, то на раздольные поля, которые вдали уже начали мерцать и струиться под солнцем!
— Дядь Алексей, долго еще ехать?
— Теперь уж недалеко. Вот повернем за ту рощицу — и на месте.
«Та рощица» синим островом плыла над землей. Потом придвинулась, выросла, выслала вперед молоденький сторожевой дубок, и вот телега загрохотала по самому ее краю. Деревья начали перебрасывать друг другу гулкое эхо; повеяло сыростью, вялым листом, смолой; солнце то жарко вспыхивало, то гасло, зарываясь в густые вершины; в дорожных колеях узкими полосами стояла давняя, позеленелая вода, моховые пни то выглядывали, то прятались в серебристый от лишайников подлесок, и вдруг все кончилось. Дорога опять вынеслась на простор, но теперь вместо желто-зеленой пшеницы лежали темно-зеленые с красным клевера.
— А вон и пасека, — показал дядя Алексей.
Но Костя уже и так увидел.
Разноцветный карликовый городок с плоскими крышами. Красные, желтые, голубые домики. А немного в стороне — дом побольше, некрашеный, фанерный, с черной толевой крышей и с маленьким — крестиком — окошком. И с железной трубой. Не дом, а просто будка. Но среди маленьких он выглядел большим, как школа в деревне.
Разноцветные домики-ульи стояли в три ряда. Две улицы между ними. И никого кругом. Сам по себе городок. А потом из будки вышел человек в белой рубахе распояской, в очках и в широкой соломенной шляпе. Он помахал рукой и так и остался стоять, поджидая.
Телега покатилась мягко, как по матрацу, наклонилась, выпрямилась и встала.
— Приехали!
Журка довольно фыркнула и потянулась к пушистым малиновым шарикам клевера. И тут в теплой плывущей тишине Костя услышал прозрачный дрожащий звон. Звенели головки клевера, звенел воздух, звенела тишина. Он оглянулся — никого.
— Дядь Алексей, что это? Что звенит?
— Пчелы работают, — ответил дядя. Он спрыгнул на землю и, подхватив за железные уши бидон, снял его с телеги.
Подошел дедушка.
— Эге, — сказал он. — Приехали? Ну-ка, слезай.
У дедушки были голубые глаза и темное от загара лицо.
— Слезай, слезай, внук.
— А пчелы? — спросил Костя. — Они не укусят?
— А ты разве злой? — спросил дедушка.
— Не знаю. Наверное, нет.
— Ну, тогда не укусят. Они только злых кусают.
Костя засмеялся и слез с телеги. Дедушка повернул его за плечо к солнцу.
«И вовсе он не старый, — подумал Костя. — А когда к нам в город приезжал, только притворялся стариком. И кашлял нарочно. А сам молодой и на доктора похож».
— Пойдем ко мне в дом, — сказал дедушка и повел Костю мимо ульев в фанерную будку.
Костя шел и оглядывался: а вдруг какая-нибудь укусит? Но пчелы, черными пульками покружившись над ним, отлетали в сторону.
Уютно в домике деда. Оконце завешено марлей. Кровать сделана из двух козелков, на которые положены доски. Железная печурка посредине. В углу на ящике ведро с водой, покрытое деревянным кругом, а на круге зеленая, с белым эмалевым нутром кружка. На стене над кроватью настоящее ружье.
— Зачем ружье? — спросил Костя.
— Вдруг волк забежит на пасеку? — хитро прищурился дедушка.
— А здесь разве волки водятся?
— Бывают, — сказал дедушка.
— И ты видел?
— Пока еще нет, — сказал дедушка.
Чего-чего только нет на скамейке и на полу! Целый день можно разглядывать. Сетки, решетчатые коробочки с выдвижными стенками, белые, гладко оструганные рамки с натянутыми поперек проволочками, длинный нож, заточенный с обеих сторон, как кинжал, и еще какая-то закопченная штука, похожая на кофейник с широким носиком.
— Дымарь, — объяснил дедушка. — Пчел отгонять дымом, чтобы не мешали.
— Батя, когда думаете начинать? — крикнул снаружи дядя Алексей.
— А что ж, сейчас и начнем, — сказал дедушка. — Выкатывай, Алексей, медогонку. Она под навесом, за будкой.
… И вот медогонка — большой, светлый, оцинкованный бак, на верхнем краю которого ручка, как у швейной машинки, и две косые шестеренки, — поставлена на чистую полянку над специальной ямой. И дед раскладывает на столе, ножками вкопанном в землю, ножи, ложки, ставит миску с водой, насыпает в дымарь опилки и разжигает их, приготавливает какие-то тряпочки, сеточки. Сейчас он еще больше похож на доктора. Лицо у него серьезное, очки строго поблескивают. Костя спешит все увидеть — и медогонку, и дымарь, который фукает дымом, если нажать на него сзади; он даже успевает примерить на лицо тюлевую сетку, похожую на большой китайский фонарь. Дед не сердится, все разрешает.
Наконец Костя решается пройти по улицам пчелиного городка. От каждого домика, от щели, у которой густо толпятся пчелы, вниз, на землю, косо проложены дощечки-сходы. Пчелы заняты непонятной работой, не обращают на человека никакого внимания. Они ползают вверх и вниз по сходням, вежливо уступают друг другу дорогу, иногда неожиданно срываются с места и, гудя, растворяются в голубом воздухе.
В дальнем конце городка поилка. На козлах лежит бочонок с неплотно всаженной деревянной пробкой. Из-под пробки каплями стекает на наклонную доску вода. Пчелы налетают на влажную доску со всех сторон. Пьют.
Тем временем дед снял крышку с красного улья и вынул из него первую медовую рамку. Она тяжела, густо облеплена шевелящейся темно-желтой массой. Дед ставит рамку одним концом на край улья и мягким просяным веничком сметает пчел. Они сваливаются в улей, нехотя взлетают, раздраженно гудят. Под веничком открываются соты. Сильно пахнет вощиной и цветами.
Дед переносит рамку на стол, обмакивает в миску с водой нож и срезает с сотов крышечки, закрывающие ячейки. Каждая ячейка похожа на маленький шестигранный стаканчик, в котором сладко поблескивает. Дед для чего-то нюхает соты, снова обмакивает нож в воду, вырезает из рамки большущий желтый маслянистый кусок и сбрасывает его на блюдце.
— А ну-ка, Костя, отпробуй.
И Костя пробует…
Перед самым лицом вьются гудящие точки. В небе стоят мягкие пуховые облака. Какой необычный, сказочный день!
Дядя Алексей вставляет начатую рамку в медогонку, а дед уже обметает вторую.
И вот медогонка заряжена, и дядя Алексей берется за ручку, и дед говорит «с богом» и улыбается, потому что сказаны эти слова просто так, для доброго начала.
Дядя Алексей крутит ручку, и медогонка, набирая скорость, начинает гудеть. Костя заглядывает внутрь. Там сильно и ровно вертится крестовина, в которой стоя закреплены рамки. Тяжелая желтая роса выбрызгивается на светлые стенки бака. Капли сливаются, сползают вниз, и на дне уже стоит прозрачный, хмельного запаха слой. Слой того, ради чего все хлопоты, полевая дорога, цветы клевера и весь этот чудесный, легкий, чуть облачный день.