— Вот забрала обратно. Знаешь, с ней как-то веселее. И спокойнее. Она все-таки не чужая нам, привыкла уже… И я к ней привыкла.
Алексей снова пожал плечами — в принципе ему было все равно. Кошка, сидящая возле кухонной двери, в душе никаких эмоций не вызывала. Кошка — она и есть кошка, нечего здесь голову ломать, пусть живет себе, если считает мама, что она им не чужая. С кухни доносился манящий аромат грибного супа — после восьмичасовой смены на стройке это был на самом деле аромат рая. Думать ни о чем, кроме супа, он просто не мог.
Уже потом, опустошив вторую тарелку, перемыв всю посуду и надраив, как водится, раковину до блеска, он вдруг увидел небо за окном, россыпь колючих звезд, мохнатые тени деревьев, застывших в безветренной неподвижности, — увидел и подумал о том, что этот день какой-то не такой. Все, кажется, было привычным — утро, работа, дорога домой, вечер, грибной суп, раковина. Из традиционной схемы выпадала только одна кошка, но дело было не в ней, он знал, что не в ней, он и думать про нее забыл сразу после того, как она исчезла из поля зрения. Только вот когда же он последний раз смотрел в окно и видел звезды? Смотрел, наверное, каждый день, только звезд почему-то не замечал.
— Спать пойдешь, Алеша? — услышал он за спиной голос матери и отвернулся наконец от окна.
— Да, спать, наверное.
— Пойду постелю тебе…
— Не надо, мама. Подожди, не надо пока. Я, может быть, почитаю немного. Завтра суббота, вставать рано не надо. Я, наверное, почитаю… А ты что делать собираешься?
— Я? Да не знаю даже… Там новости по телевизору. Говорят, американцы луноход запустить собираются…
— Мам, — он улыбнулся, почти рассмеялся, — какая ты у меня современная!
— Вот такая, — улыбнулась она в ответ.
— Ладно, привет там от меня передай… Американцам.
Он опустился на диван, мельком лишь взглянув на книжную полку. Там все было в порядке, потому что он уже и забыл, когда в последний раз брал в руки книгу. Забыл, как это бывает, когда из букв, как из череды дней, складывается чужая, вымышленная жизнь, которая на один или два вечера становится чуть-чуть твоей. Алексей поймал себя на том, что то и дело поворачивается к окну. Он вздохнул, смирившись, — видно, так уж было предначертано судьбой, что весь этот вечер ему суждено пялиться в окно.
Время при этом, как ни странно, летело совершенно незаметно. Из-за стены послышалась знакомая музыка — новости на первом канале закончились. Тихо открылась дверь, — Алексей обернулся и увидел кошку, которая робко вошла и уселась на краешке паласа. «Тоже, что ли, новости смотрела?» — с усмешкой подумал он, представив, как кошка, увидев рекламу, традиционно сменившую блок новостей, лениво спрыгивает с кресла и уходит из комнаты. Через некоторое время послышалось:
— Ах вот ты где, Гелла.
Вошла Анна Сергеевна. Алексей обернулся, приподнялся с дивана.
— Да ты лежи, лежи, сынок. — Она подняла кошку с пола и взяла на руки. — Ты ведь почитать хотел?
— Не знаю, что-то ничего выбрать не смог по душе.
— А чем же занимался?
— Да так. Лежал на диване, в окно смотрел.
— Целый час в окно смотрел? — Анна Сергеевна подошла, опустилась напротив в старое кресло с деревянными подлокотниками.
— Ну да, в окно…
Алексей почему-то испытал странное чувство, похожее на стыд, как будто мать застала его за каким-то неприличным занятием почище рукоблудства. Ну и что в этом особенного — стоял себе у окна в самом деле. И почему это она смотрит на него так странно, как будто почувствовала этот его глупый стыд, а главное, поняла его причину, так и не разгаданную самим Алексеем.
— Мам, ты чего так смотришь?
— Я, Алеша… Я у тебя спросить кое-что хотела. Давно уже, да все что-то никак не решалась. Можно, я у тебя спрошу?
— Ну спроси, — ответил он, заранее уже почти догадавшись, о чем она сейчас спросит, и вмиг осознав, почему этот вечер казался ему каким-то странным, особенным, «не таким». Вот оно — настало, пришло наконец. Наивно было бы полагать, что от всего этого можно будет скрыться навсегда, что оно не вернется, что ты сам сильнее. Да нет же, ни черта не сильнее, ведь все равно, рано или поздно, должно было…
— Как же это все получилось-то?
— Мам, ты вообще о чем?
— Знаешь ведь, о чем. Если не хочешь, можешь не говорить, конечно…
«Если не хочу, могу, конечно, не говорить, — подумал Алексей, — да только вот не думать — попробуй заставь себя, выключи это окно со звездами, выруби участок сознания, создай запретную зону — попробуй! Получится?»
— Да что говорить-то, мам. Здесь и сказать нечего. Получилось — и все тут. Всякое в жизни бывает.
— Так это, значит, правда?
— Что — правда?
Анна Сергеевна помолчала недолго.
— Это же она была — та, которую ты рисовал?
— Она.
— Зовут-то ее как?
— Зачем тебе? Ну, Маша.
— Правда?
— Честное слово, Маша. Я и сам сначала не поверил, а потом привык.
— Да я не об этом, Леш.
— Я знаю. Ну а как ты сама думаешь — правда?
— Знаю, что неправда.
— Зачем тогда спрашиваешь…
— А как же?
— А так же! — Он вдруг взорвался, встал с дивана, потом сел, наклонив голову, спрятав лицо в ладонях. — Потерял голову, понимаешь? Ничего не соображал, а когда очнулся — уже поздно было.
— А она?
— А что она? Ей-то какое до этого дело? Шлепнулась в обморок, а потом я ее уже больше не видел. Рассказала все как было отчиму своему. Нажаловалась, какой развратный охранник в школе работает. Чуть не изнасиловал невинную девушку… Пришел ее отчим и сказал все как есть. А дальше ты знаешь, что было.
— Знаю… А как же ты? О тебе-то подумала?
— Обо мне? Да ей плевать на меня, Господи, мама, откуда здесь взяться высоким материям! Ну что ты в самом деле! Ей жить дальше, в школе этой долбанной еще почти два года учиться, у нее папа… отчим то есть, — шишка какая-то в администрации. Ей гораздо выгоднее было все представить так, как она представила. Жертвой быть гораздо проще, это дураку понятно… Ты помнишь, он сказал тогда, что она сама ему все рассказала. Значит, на самом деле рассказала. Только перевернула все так, как ей было нужно, вот и все дела.
Он встал, подошел к окну, уставился невидящими глазами в черный прямоугольник, усыпанный вечными звездами.
— Леша, — донеслось до него спустя какое-то время. — Помнишь, ты рисовал… Можно мне еще раз посмотреть?
— Зачем, мама? — Он смотрел на нее, ничего не понимая.
Она мягко, но настойчиво повторила:
— Можно?
— Да смотри. Там, в верхнем ящике. — И снова отвернулся к окну.
Молчание было слишком долгим. Невыносимо долгим — он не выдержал, обернулся снова, увидел мать, склонившуюся над его рисунками, медленно перебирающую их — как страницы прожитой жизни, жизни, которую уже не проживешь заново, а значит, не исправишь. Рисунки лежали у нее на коленях. Один она взяла в руки, поднесла поближе к глазам и рассматривала долго. Так долго, что Алексей не выдержал:
— Что там у тебя? Что так долго смотришь?
Она не ответила, не подняла взгляда, как будто не услышала, или сделала вид просто, что не услышала, — конечно, сделала вид, и это почему-то разозлило Алексея, какая-то обида поднялась в душе. В самом деле, что же такое она могла там увидеть, что даже внимания на слова собственного сына не обращает. В первый раз в жизни, наверное…
— Мам! Мама!
— Иди сюда, Леша, — позвала она тихо.
«Ни за что, — запротестовало сознание, — не жди, не подойду, не стану, не буду смотреть, ни к чему…»
Он подошел. Посмотрел на рисунок, который мать держала в руках. Увидел Машку. Сидит на столе, вполоборота, в ушах — сережки. Смотрит задумчиво. На него.
— Видишь?
— Да что я должен видеть, по-твоему? — спросил Алексей немного грубо, никогда в жизни он еще не позволял себе с матерью в таком тоне разговаривать.
Она не обратила внимания на грубость, оторвала наконец взгляд от рисунка, подняла глаза:
— Сам же видишь…
— Да что я должен видеть? — повторил он теперь уже растерянно, пытаясь понять, что же произошло за эти несколько минут молчания, что она успела натворить, наколдовать, нашептать матери — прямо с портрета, и плевать она хотела на то, что портреты вообще-то не разговаривают, и не колдуют, и не творят, что они, портреты, вообще не живые, а нарисованные… — Ты о чем, мама?
— О ней. Не про нее это все, Леша. Не про нее.
— Как это?
— А так. Ты не разобрался, не понял или просто не захотел понять. Не может этого быть.
— Чего?
— Всего того, что ты сказал. Не может.
— Так было же…
— Не может. Разве сам не видишь? Она, эта девушка, не такая…
— Не такая? А какая, по-твоему? Хорошая?
— Не знаю, хорошая и плохая. В каждом человеке, Леша, добро есть и зло. И слабость тоже есть! А ведь ей всего-то лет пятнадцать…
— Шестнадцать, — поправил он почти с жаром, как будто этот лишний год на самом деле перечеркивал все права человека на то, чтобы иметь слабости.
— Не важно, — мягко возразила мать, — возраст не имеет значения. Только я думаю: здесь все гораздо сложнее. Сложнее той примитивной истории, которую ты мне рассказал. Вот ты говоришь: она ему все сама рассказала. Но откуда ты знаешь, что именно она ему рассказала и рассказала ли вообще? Может, он, отец ее…
— Не отец, а отчим.
— Не важно. Пусть отчим. Может, он специально это сказал, чтобы больнее тебе сделать. Может, он от кого другого узнал… Или нет, не может такого быть?
Алексей прекрасно помнил о том, что в тот день свидетелями их любовной сцены была целая уйма народу, в том числе, кажется, даже директор школы… И что с того?
— Мама. — Он с усилием оторвал наконец взгляд от рисунка, опустился на диван, вздохнул устало: — Какое теперь это имеет значение? Даже если ошибаешься не ты, а я?
Она ответила почему-то совсем о другом, не по теме, как будто вдруг забыла, о чем они только что разговаривали: