ЗУМИК, ЛЮБОВЬ МОЯ
Стояла сорокаградусная жара.
Между расслабленно поквакивающих, раскаленных машин бесшумно скользил мышиного цвета автомобиль: узкий, вытянутый, как такса.
Самое удивительное, невероятное, потрясающее: весь автомобиль, его крыша, капот, багажник были густо запорошены искристым, сахарным снегом. Будто автомобиль мышиного цвета долго стоял на стояке под обильным декабрьским снегопадом.
Снег начинал таять. Вода апрельской капелью бежала с номерного знака, блестевшего, как после дождя. «Дворники» усердно сновали туда-сюда, смахивая со стекла холодные снеговые ручейки. Смутно видны были лежащие на баранке стройные белые руки.
И вот, в облаке духов, вышла высокая узкая женщина в белоснежном костюме и шляпке на коротких густых, чудесного цвета, волосах.
Трамвай послушно остановился перед ней. Дверцы, зашипев, распахнулись, хотя остановки здесь не было. Женщина летучим взглядом оглядела салон. На месте «для пассажиров с детьми» сидел пассажир с ребенком. Прекрасный взгляд скользнул по лицу ребенка – и дальше.
В ту же минуту малыш ухватил ручками обе державшие его взрослые руки, стараясь освободиться из них. Он выгибал ручки и ножки, он пыхтел и хныкал, и, наконец закричал: «Хочу к ней, пусти!». Его раздраженно подхватили под мышки и, слегка подбросив, усадили крепче. Малыш упрямо выскальзывал, как выскальзывает лягушонок из ладони. Волшебница не оборачивалась, точно происходящее за ее спиной ее не касалось. Медленной, точно чего-то ожидающей походкой она двинулась к дверям.
«А-а-а!»-заверещал околдованный мальчик. Женщина стремительно обернулась и…»
– Зимина, не надоело? Хотя б чего путное выдумала. Марш в свой отдел, – это кричит продавец Надежда Семеновна, старший победитель коммунистического соревнования и мой наставник. А Зимина – это я.
Все, о чем я только что рассказывала, я видела собственными глазами в обеденный перерыв, когда бегала в кафе напротив за пирожками. Вот и рассказывала окружившим меня девчонкам.
Вообще-то хорошо, что я начала с автомобиля под снегом, правда?
Если бы я написала так: «Я Валя Зимина. Работаю продавцом-практикантом в галантерейном магазине «Ландыш»-это здорово бы смахивало на начало из мультика: «Я кенгуренок Гип – Гоп. Живу в Варшавском зоопарке»… Но, не правда ли, господа, у меня очень красивая фамилия – Зимина? Холодноватая, таинственная, зимняя. Тургеневская.
– Привет, Зумик, любовь моя!
Это кричит наш технолог Валька.
Зумик – тоже я.
Надо же, тургеневскую фамилию превратить в какого-то Зумика. И почему – Зумик?
– Потому что ты зумик, – говорит Валька и легонько давит мне на нос, как на кнопку. Ну и глупо.
Мы с Валькой учились в параллельных классах. В те времена он здорово за мной приударял. Но я был староста класса и примерная девочка, а он двоечник и хулиган. Валька не унывал и на 8 марта подарил мне пластинку с песнями на стихи Сергея Есенина.
Я пришла домой, сразу поставила пластинку и села слушать. Когда пластинку заело, и строчки:
– Если б знала ты сердцем упорным,
Как умеет любить хулиган,
Как умеет он быть покорным, —
повторило раз тридцать, мама из спальни закричала: «Валентина, ты что, оглохла?» Я всё поняла. Я поняла, что Валька это нарочно подстроил: взял толстую иголку и прочертил именно в этом месте глубокую бороздку.
Ну ладно, дальше о себе рассказываю. Мне 23 года. Не замужем. В комнате, которую я снимаю, я живу не одна. Нас трое: невидимый мышонок, который шебуршится под диваном (я подкладываю ему куски сахара) и большая зеленая муха. Каждый вечер она просыпается и жужжит у лампочки брюзгливо и нудно.
Муху я терпеть не могу. А симпатичному мышонку посвятила стихотворение. Вот оно.
Голодному худенькому Мышонку
Приснился сон.
Как будто в пузатый большой холодильник
Забрался он.
Как будто набит тот большой холодильник
Отменной едой —
Такой,
Что не снилась и в жизни Мышонку —
Вот какой.
Как будто здесь шпику, котлет и паштетов —
Ну, прямо не счесть.
Как будто здесь столько добра, что и за год
Его не съесть.
На полках стоят чередою бутылки
С густым молоком.
И каждая эта бутылка ростом —
С большущий дом.
И горы вокруг ноздреватого сыра лежат,
И этот сыр издает
Божественный аромат.
Мышонок-глупышка, ужасно боясь,
Что проснется вдруг,
Жует и глотает душистый и сочный
Колбасный круг.
Потом он находит три пачки пахучих,
А в них – маргарин,
И пачку за пачкой в мгновение ока
Съедает – один!
Потом он находит тяжелые сладкие глыбы халвы.
Потом уплетает остатки копченой свиной головы.
И лишь когда брюшко его стало круглым,
Как маленький мяч,
Мышонок озяб, испугался, ударился
В жалобный плач.
Бедняжка! Он только теперь,
Озираясь, узнал,
В какую ловушку из снега и льда
Он попал.
А вдруг, превратившись в сосульку, в снежинку,
Мышонок умрет?!
Напрасно костлявые серые лапки
Царапают лед.
И рад бы проснуться, и жалко:
Когда еще он
Досмотрит, чем кончится
Столь фантастический сон?
У меня много подружек, и у всех у них есть мужья – что ни муж, то чистое золото. А у меня есть мышонок и муха. А еще, по секрету, мне недавно по-настоящему сделал предложение один человек. Если я захочу, он пойдет за мной на край света. Я потом о нем вам расскажу.
Итак, в коллективе я считаюсь зумиком и фантазеркой. Надежда Семеновна мне как-то сказала:
– Чем попусту языком трепать, сочини что-нибудь путное и отнеси в журнал. С деньгами будешь. Писатели, они ведь деньги лопатой гребут.
Я так и сделала. Сочинила рассказ. В нем я писала про сторожку, которая стояла в тайге у железной дороги. У лесника была дочка. Она ходила в сарафане и в косы вплетала ромашки. Она у меня в рассказе только и делала, что гуляла по лесу и рвала ромашки. Когда мимо проносились скорые поезда дальнего следования, бородатые парни из окошек кричали ей и махали руками. И девушка испытывала неясную тревогу. И тревога эта все росла.
И вот однажды девушка уложила в чемодан сарафан, вплела в косы свежие ромашки и уехала. То есть совсем уехала. И вернулась только через много лет. В очередной отпуск. Она была в джинсах, а стриженые фиолетовые волосы украшала крупная пластмассовая заколка. Бревенчатые стены сторожки сотрясал рэп.
И все, кажется, было хорошо, но девушка горько плакала. Потому что ее отец, лесник, давно был похоронен на сельском кладбище. И когда она выбежала встречать скорый поезд, никто не закричал и не замахал из тамбура рукой. Потому что девушек в джинсах и с заколками бородатые парни видели на каждом шагу в своих городах.
Вот такой написала я печальный рассказ, прямо изревелась вся, пока писала, и отнесла в редакцию. Редактор внимательно прочитал его прямо при мне. Он вздохнул и сказал: «Слишком уж, милая девушка, это банальная вещь». Я, естественно, обиделась. Но рассказ все равно продолжал мне нравиться. И я продолжала его рассказывать девчонкам, только начинала так: «Хотите, я расскажу вам одну банальную вещь?»
Сегодня у нас завоз. И вот в мой отдел среди прочих сувениров поступает бронзовая чеканка – в единственном экземпляре!
Все девчонки бегают смотреть на него и восторгаются: «Ой, какая прелесть. Сразу видно – Запад. Сколько стоит, интересно? Ско-олько?! Ничего себе… чеканочка». В бронзе оттиснут человечек-уродец: с огромной и сплюснутой, как Земной Шар, головой, лысый, с тонкими ручками и ножками. Девчонки сказали, что он походит на заспиртованного младенца, такой жалкенький.
Это Зумик. Я его про себя назвала так не без злорадства. Не мне же одной ходить в зумиках. Теперь нас двое: я зумик большой, он зумик маленький. И чего ты такой худышка страшненький?
Я придвигаю стол к стене, ставлю на него стул, вскарабкиваюсь и вешаю чеканку над служебным входом. Теперь покупатели или вообще не обратят на него внимание, или подумают, что он не продается. И Надежде Семеновне не к чему придраться.
По дороге домой, и дома, и даже ночью я умиленно вспоминаю своего Зумика. Страшнулька мой. Как-то ему одному, без меня в магазине? Когда на следующее утро еду в троллейбусе на работу, снова думаю о Зумике и улыбаюсь.
Напротив меня сидят две девушки-близняшки и подозрительно наблюдают, чего это у меня рот до ушей. Они сидят, грациозно отвернув друг от друга кудрявые головки, как строптивые лошадки в одной упряжи, которым нарочно для красоты так заворачивают головы. Воротники курточек у обеих модно, шалашиком, подняты. Будто их обеих поднимали за загривки и, хорошенько встряхнув, держали в таком положении.
Их насторожила моя улыбка. Они ревниво оглядывают меня. Сравнение явно не в мою пользу, и они мигом успокаиваются. У них в наличии две пары бронзовых ножек, покрытых светлым пухом, они крепенько стоят в крошечных деревянных сабо. Правда, и у меня ноги ничего себе, но они бледные, как у вареной курицы, с большущими ступнями – несчастье мое! Ну и черт с вами! Зато у меня есть Зумик. И еще есть человек, который, если я захочу, пойдет за мной на край света!
Зумик висел, скрючив лапки. При моем появлении он приветливо пошевелил оттопыренными ушами. Я работала и думала о том, что Зумик должен быть моим, только моим. А до зарплаты еще две недели. Занять у кого-нибудь накануне отпусков – немыслимое дело.
Я вспоминаю практикантку Любу из отдела сумок – хорошенькую миниатюрную девушку, похожую на продавщиц из рассказов О. Генри. Она у нас недавно. И Надежда Семеновна попросила меня, чтобы я придумала что-нибудь такое, чтобы Люба почувствовала теплое доверие коллектива. Вот я и доверила Любе своих восемь тысяч рублей.
Я сама была виновата: сказала, что даю деньги на сохранение на два дня. А сама долго не приходила. А потом взяла да и явилась. А Люба потратила их уже на шубу. Но так перепугалась, что сказала, что непременно вернет их вечером.