И вот сестры обжигались дымящимися жирными блинчиками с мясом, дули на какао, отгоняя коричневые пенки, которые – хотите верьте, хотите нет – затянули стакан сверху на треть, и, перебивая друг друга, говорили, что нельзя им уезжать из Еланки, никак нельзя, понимаете? И не из-за того, что денег нету, то есть и из-за этого тоже, конечно, но это не главное. А главное то, что если они уедут, у них уже никогда ничего в жизни не получится, понимаете? Нельзя им отсюда уезжать, иначе так и будет судьба носить их по ветру, как листочки дубовые.
– Взять еще? – директор кивнул на блюдечки в масляных потеках.
Это мог быть вопрос, намеренно уводящий в сторону. Сестры переглянулись.
– Так, – сказал директор, вероятно, отметив про себя чересчур болезненную реакцию сестер на каждое его слово. – Паспорта есть, надеюсь? Молодцом. Говорите, десять классов закончили и аттестаты при себе? Совсем молодцом, лягушки-путешественницы… На любую работу, говорите?
Сестры, соглашаясь, яростно затрясли головами.
– Две-то единицы нам очень нужны, в садик – воспитательницу и няню. Старый садик забит под завязку, нового как такового пока нет, не утвержден сверху. Но мы вот создаем – на общественных началах. Молодые мамы жаждут работать наравне с мужьями. Малышей оставить не с кем. Вот и устраиваем такой нелегальный садик на дому. Знаете, как у пингвинов. И назовем – «Пингвин». Вот, даже название есть, а работать некому.
Многого с вас не потребуется – присмотреть там за малышней, штанишки сменить.
Рисовать умеете – картинки рисуйте, петь умеете – пойте. Обедать мамы будут забирать их домой. В первое время будет трудно. Домашнее постельное белье запретила брать СЭС, и прачки нет, но, уверяю, после посевной разживемся крупногабаритной стиральной машиной – автоматом. Зарплатой будут те деньги, что мамы соберут между собой. На это дело они не поскупятся, гарантирую. Жить будете в пристройке, что у садика. Утеплим ее…
Сестры не дали ему договорить. Ахнули, всплеснули руками и в один голос закричали, что никакая холодная пристройка их не пугает, и вообще – они всю жизнь только и мечтали работать с маленькими.
– Медосмотр, оформление документов – завтра. Завтра и расскажете, как занесло вас сюда, лягушки вы путешественницы. Прием у меня с десяти утра.
На стенах избушки, куда они вошли, по-новогоднему красиво переливался иней. У дверей висел термометр, столбик на нем едва поднимался до восьми градусов тепла. Правда, сначала они не обратили на это внимания. Скинули плащи, засучили рукава свитеров. Затянули песню и принялись за чистку и мытье.
Да вот беда, печь не хотела растапливаться, едкий дым игнорировал широкую трубу и упрямо лез во все щели. Беспокоясь, чтобы не закоптели стены, Ляля открыла настежь дверь. Освобождённый дым плавной синей рекой благодарно рванул в щель. Пришлось снова натягивать плащи. Сестры убрались еще немного, но двигались в плащах неуклюже. Хотелось сжаться в тоскливые комочки: и почему же им так не везет в жизни и почему они самые разнесчастные на свете, даже комнату им дали холодную?
Вот проскрипело крылечко под мужскими ногами. Вошел незнакомый дядька в телогрейке – и сразу к печи: «Не растапливается, растуды ее?» Подкидывая в руке молоток, обошел печку, что-то прикинул и вдруг, прицелившись, жахнул молотком по ее беленькому боку. И ожесточенно колошматил до тех пор, пока не осыпалась побелка и глина, и кирпичи не зашевелились в своих гнездах. Дядька осторожненько повынимал их, потом засучил до плеча рукав рубашки и начал необыкновенно нежно погружать выгнутую коромыслом руку в отверстие, пока рука не скрылась там по самое плечо..
Через час Неля отмывала его волосатую руку от жирной сажи, и дядька говорил им, довольно поглядывая на то место, где красовалось выпуклое, замазанное глиной пятно:
– Ух, девчатки, ждите жарищи – не продохнуть будет!
И хотя сестры понимали, что куда уж не продохнуть, хорошо бы переспать по-человечески, но все равно от шутки становилось вроде теплее. Печник оказался прав: к вечеру температура в комнате поднялась до двадцати трех градусов – это при открытой еще трубе!
Перед ночью Неля застелила кровать, взбила огромные подушки в цветастых наволочках, откинула стеганое одеяло:
– Ваша любимая лошадь подана, сэр!
Ляля взвизгнула и бросилась на любимую лошадь. И они, как в старые добрые времена, читали книги и грызли – за неимением семечек – сухой горох, которого в сенях обнаружили целый мешок. На его боку было выведено «не протравленный». Значит, его можно было смело есть.
И вот прошла первая неделя. Самым главным событием в это время была телеграмма от родных. Мать сообщала, что устроить переговоры с Еланкой пока не удалось, каналы перегружены. Она упрекала их, что они сразу не написали ей всей правды, и умоляла впредь, что бы ни случилось, писать им, самым близким людям. Она спрашивала, хорошо ли обдумали сестры свой поступок, не хотят ли вернуться домой. Самых родных своих девочек ждет с нетерпением вся семья. Тетя Муся и Игорь Павлович звонят каждый день, спрашивают о беглянках. На днях отец берет отпуск и вылетает в Еланку – возможно, вернется уже с блудными дочерьми?
Текст был ровный. Читая сухие, продуманные телеграфные строчки, невозможно было представить, что мать до этого рыдала и долго потом не могла удержать дрожь в руках и взять ручку. И что она стала совершенно белая за те недели, пока сестры молчали.
Давным-давно из университета на запрос пришел ответ, что сестры Рябинины не появлялись на занятиях, да и не должны были появляться. Отец с братом обзвонили не один десяток отделений милиции и моргов в различных городах, где, по их предположениям, могли оказаться Ляля с Нелей. На ноги подняли родных, знакомых. Был объявлен всероссийский розыск, от которого сестры спаслись тем, что уехали на другой конец страны…
…У Нели после первой стирки разболелись руки, и Ляля великодушно заменила ее.
0, это было целое искусство, процесс превращения грязного белья в чистое. Простынки, пододеяльники, наволочки, еще сохранявшие нежное детское тепло, Ляля сортировала в кучи. Затем белье замачивалось в корытах, всю ночь мокло в скользкой мыльной воде.
Утром его, разопревшее, закладывали в машину с мощной центрифугой. Через окошечко-иллюминатор можно было наблюдать, как, всплескивая, бешено крутится белье в горячей воде. При процедуре N 4 белье загружалось в котел и, пока оно кипятилось, ходило в котле, чмокая, вздуваясь белыми клокочущими пузырями в клубах пара, Ляля стояла на табурете, храбро помешивала белое варево деревянной палкой.
Можно было выполоскать белье без особых усилий в той же стиральной машине, но как тогда оно приобретет ту свежесть и белизну, которые получаются только от родниковой воды? Ляля ходила в ложок, где из-под земли бил ключ.
В старой гнилой колоде, заросшей по наружным краям изумрудной зеленью, она тюкала деревянным валиком по белью, расстеленному в прозрачной ледяной воде, чтобы изгнать остатки порошка. А потом, сторонясь обжигающих хуже кипятка брызг, щепотью ухватывала простыню или наволочку, сильными движениями закручивала в бурлящей воде в тугую белоснежную спираль так, что у нее едва не выворачивались локтями наружу руки. Потом крепко встряхивала и швыряла в корзину – готово!
Всему этому научила Лялю сторожиха тетя Паша. Она же показала, как быстро, в 3–4 взмаха захватывая большую площадь, мыть полы, и авторитетно поясняла: та девка, которая моет и приседает, та никудышной бабой будет… У них в деревне, как невесту выбирать, потихоньку к окошкам ходили, смотрели, как девка полы моет.
…Перед сушкой Ляля касалась носом холодного пахучего белья, которое сохраняло запах ключевой воды. И если погода выдавалась солнечная и ветреная, у Ляли сердце радовалось: собирая потом в охапку сухие звенящие простыни и пододеяльники, она снова утыкалась в них носом – оно пахло солнцем и ветром.
Ну, и, наконец, белье, прошедшее ни много ни мало шесть процедур, попадало под тяжелый старый утюг. И вот постепенно выстраивались стопки каменно твердых, отливающих синевой квадратиков. Ляля особенно старательно утюжила белье на сгибах, чтобы, развернув и встряхнув его, можно было вдосталь налюбоваться тугими складками, свидетельствующими о Лялиных трудах. «Смотрите, в какие чистенькие постельки вы ляжете, – говорила Ляля детям перед тихим часом. – Помойте ножки как следует. И чтобы не писать!»
В основном с детьми занималась Неля. Но и Ляле хватало с ними повозиться. В первый же день она поняла, что нужно срочно заводить дневник.
«Укладываю Ингу спать, приговариваю:
– Ляг на бочок, одну ручку под щечку, другую поверх одеяльца.
– А можно, я ножки подогну?
– Подгибай, пожалуйста.
– Инга хохочет.
– Если я на бочок лягу и ножки подогну, у меня животик скомкается!»
«Мишенька помыл тряпкой свой горшок, а потом той же тряпкой помыл Ирочку. Ирочка была страшно довольна».
«Тороплю Оксанку: «Надевай быстрее колготки. Она так укоризненно: «Я что тебе, гончая, да?!»
«Машенька ладошками гладит небритое лицо дядиПашиного мужа: «Ой, дяденька весь в занозках!»
«Неля имела неосторожность надеть супермодную, очень узкую майку. Вся группа ее обступила и со страхом показывала на ее туго обтянутую грудь: «У Нели вот тут выросли два острых брюшка!»
Вечером Неля злобно отшвырнула от себя книгу, которую читала (а может, не читала, а лишь держала перед глазами), так что книга несколько раз кувыркнулась в воздухе.
В последнее время Ляля замечала, что сестричка начала задумываться, даже во время занятий с детьми ходит с хмурым лицом взад и вперед по комнате и на вопрос, повторенный дважды и трижды, говорила «Что?» – и морщила лоб, соображая, о чем ее спрашивают.
– Ты как хочешь, только я скоро уеду, – сказала Неля сквозь зубы. – Погоди, сейчас я все объясню, и ты поймешь, что это самоубийство – жить так дальше. – От возбуждения она сжимала кулаки, бестолково стучала ими по о