Это утверждение соотносилось с бытовавшим представлением о литературе как о свободном занятии, которое не может и не должно становится профессией. В «Начертании…» осмеивались начинающие поэты, графоманы, а также женщины:
Мать семейства, которая часто отлучается из дома и нерадит о своем хозяйстве, желая в республике литераторов блистать дарованиями, остроумием и глубокомыслием, и которая сочиняет метафизические и философические романы, осуждается на три месяца мыть белье и полоскать столовую посуду[181].
«Наказанию» подвергалась лишь замужняя женщина, уклонявшаяся от своих обязанностей. При этом автор «Уложения» осуждает не собственно занятия литературой, а желание «блистать», то есть тщеславие, ведь главной женской добродетелью считалась скромность (о чем говорилось, например, в «Портрете одной милой женщины», опубликованном в первом номере «Вестника Европы» за 1802 год). Именно желанием поразить объясняется и специфический выбор жанра: «метафизические и философические романы». Вспомним рецензию, опубликованную в «Московском Меркурии» на сочинение Натальи Головкиной «Елисавета де S***, или История россиянки, изданная в свет одною из ея соотечественниц», где главным достоинством писательницы назывался ее отказ от претензии на ученость.
Таким образом, в «Начертании» женское сочинительство выведено такой же угрозой литературе, как, например, графомания или юношеские стихи. Но есть одно важное различие: все прочие «провинившиеся» могли исправиться и все-таки вступить в республику литераторов: например, «недостигший до двадцатипятилетнего возраста не может быть впущен в область республики»[182], однако после наступления этого возраста он может быть «впущен»; «Всех молодых людей, живущих в провинциях, тайным образом уходящих из домов отцев своих и родственников с тем намерением, чтобы, под предлогом врожденного отвращения от промыслов купеческих, от звания приказного или земледельческого, поселиться в столичном городе республики литераторов, надлежит обратно отсылать в их дома за караулом и иметь над ними строгий присмотр до тех пор, пока не выучатся ремеслу или промыслу, которым занимаются их родители»[183]. И только для «матери семейства» не предусмотрена возможность вступления в республику литераторов, даже при условии ее «исправления».
Иное осмысление «женская» тема получила в переведенной с французского анонимной статье (переводчик тоже неизвестен) «О сказках и об английских писательницах» с подзаголовком «Взято из письма одной немки к ее приятельнице» (№ 14 за 1807). Чтение женщинами художественной литературы (сказок) представлено в этом «письме» как полезная альтернатива праздности:
Сколько опасных прихотей, сколько нелепых затей исчезнет, может быть, при самом начале своем; сколько времени сбережется от сплетней, от сиденья за уборным столиком и за картами, ежели нравоучительный дар вымысла в счастливую минуту даст возвышенный полет воображенью, возбудит в сердце благородные и нежные чувства и бросит в голову искру философических понятий![184]
Отсюда автор делает вывод, что было бы весьма полезно, чтобы женщины «сами взяли на себя труд доставлять обществу сии необходимые для жизни припасы, как делается в Англии»[185], то есть стали не только читательницами, но и писательницами. Автор письма делится со своей собеседницей соображениями о недостатках существующей женской литературы:
Сказки женского рукоделья и благопристойны, и нравоучительны, но к сожалению однообразны, слишком правильны. В них описываются не существа живые и свободные, разнообразные оттенками в свойствах и наружном виде, но куклы хорошие и дурные, искусно сделанные со строжайшим наблюдением правильности. Женщины стесняются приличностями общежития; притом же знания их бывают весьма часто необширны, недостаточны; все сие препятствует им, даже в вымыслах, возноситься выше посредственности. Им остается только завидовать мужчинам, которые напитавшись классическою словесностью, смелою и свободною кистью изображают разительные картины[186].
По сути, в этом фрагменте автор восстает против того, какой сентименталистская критика предписывала быть женской литературе: ограниченной «приличностями общежития», с исключительно высокоморальными героями, посредственной (о категории посредственности мы говорили в этой главе выше), — и усматривает причины такого положения дел в недостаточности женского образования («остается только завидовать мужчинам, которые напитавшись классическою словесностью, смелою и свободною кистью изображают разительные картины»). Далее автор сосредотачивается на «английских сказках», которые интересны прежде всего тем, что созданы женщинами. Соглашаясь с тем, что «нелепые бредни г-жи Радклиф» также родом из Англии, автор письма обращается к «старым повестям английским». В качестве достойной альтернативы Радклиф, способной продемонстрировать величие английских писательниц, автор письма называет г-жу Бюрней (Фанни Бёрни), чьи романы ценились современниками, г-жу Беннет, Елизавету Инчбальд, проявившую себя как прозаик, драматург и актриса, г-жу Робинзон, автора нравоучительных романов Шарлотту Смит, поэтессу Анну Ярслей, молочницу, которая «есть то между женщинами, что Бернс между мужчинами», писательницу и эссеистку «г-жу Барбаулд» (Анна-Летиция Барбо). Все упомянутые писательницы являются представительницами английского сентиментализма, в своих сочинениях они часто рассуждают о пороках общества. Однако наиболее интересно упоминание английской феминистки Мэри Уолстонкрафт (1759–1797) — вероятно, одно из первых в российской прессе. Приведем этот фрагмент полностью:
Наконец скажу что-нибудь о Марии Волстонскрафт. С самого приезда сюда я беспрестанно занимаюсь ее сочинениями, ее несчастьями, ее странными приключениями. Во время революции попалась мне в руки книга ее: Защищение прав женских; такое название подало мне сперва не очень выгодное мнение. Я подумала, что найду в книге сей подражание Томасу Пену. Как же я ошиблась! Какая чудесная сила повлекла душу мою к той, которая открывалась ей! Какая разительность! Сколько новых, точных мыслей о достоинстве и судьбе женщин! С какою проницательностью рассмотрены самые начала развращения общества! Не скрою, однако, что жесткость, грубость и несвязность не нравятся в сем сочинении. Впрочем, сии недостатки, по моему мнению, не помрачают высокого дарования писательницы. Невозможно мне было не полюбить ее. Признаюсь, что почтение и любовь моя к г-же Волстонскрафт мало-помалу должны были исчезнуть, когда мне сказали, что она душевно предана стороне демократов; что всем сердцем благоприятствует ненавистным начальникам Жиронды; что незаконным союзом своим подавала явный соблазн обществу; что поднимала руки на собственную жизнь свою; что чудесным образом спасена будучи от смерти, свела знакомство с новым любовником, и что не иначе согласилась принять благословение брачное, как по неотступной его просьбе…[187]
Книга, которую подробно характеризует автор письма — «Защита прав женщины с критикой на моральные и политические темы» (A Vindication of the Rights of Woman with Strictures on Moral and Political Subjects. London: Joseph Johnson, 1792), была воспринята большей частью европейского общества как крайне радикальная, кроме того, Уолстонкрафт в своих художественных сочинениях критиковала излишнюю чувствительность женщин[188]. Поэтому ее появление в одном ряду с нравоучительными и сентименталистскими сочинениями было достаточно неожиданным. Недостатки стиля Уолстонкрафт, отмечаемые в письме, весьма симптоматичны: «жесткость, грубость и несвязность» не должны осквернять страниц книги, написанной женщиной. Однако главными объектами недовольства корреспондентки (по всей видимости, она транслировала точку зрения автора этого сочинения) стали политические взгляды Уолстонкрафт («душевно предана стороне демократов; <…> всем сердцем благоприятствует ненавистным начальникам Жиронды») и ее личная жизнь.
В статье «О сказках и об английских писательницах» сформировано позитивное представление о женской литературе. Тот факт, что письмо написано по-французски, адресовано немке, а речь в нем идет об английской литературе, как представляется, мог создавать впечатление общей для просвещенной Европы заинтересованности в женском сочинительстве. Опубликованное в «Вестнике Европы», письмо задавало «правильные» эстетические ориентиры тем русским читательницам, которые, возможно, хотели примерить на себя новое амплуа: они должны отдать предпочтение назидательной литературе с ярко выраженной дидактической установкой, а не «ужасам Радклиф».
Как мы отмечали выше, на рубеже 1800–1810‐х годов произошло незначительное увеличение числа публикаций, посвященных женской проблематике. Эта динамика прослеживается после того, как в 1811 году Каченовский стал главным редактором «Вестника Европы»; увеличилось и количество сотрудниц[189]. Авторы этих материалов, как правило, продолжали рассуждать о необходимости умеренного женского образования. Так, в статье «Нужны ли женщине науки и познания» (1811. Ч. 57. № 9), опубликованной в разделе «Смесь», Пучкова задавалась вопросом: «Неужели семейное счастье не может цвести при науках и просвещении?»[190] Необходимость женского образования поэтесса объясняла тем, что жена и мать семейства должна «быть надежной подругой умного и образованного» мужчины, а образование ей необходимо, чтобы «удержать навсегда почтение и дружбу своего супруга»