[299]); «…велик в твореньях Бог» — «Величество Божие» (1789). Стих «Воспел великую из смертных на престоле», конечно, должен был напомнить о цикле державинских стихов к Екатерине-«Фелице»: ода «Фелица» (1782), «Благодарность Фелице» (1783), «Видение мурзы» (1783, 1790) и «Изображение Фелицы» (1789). Бунина не ограничивается «высокими» жанрами в поэзии Державина:
Спустились грации, переменили строй,
Смягчился гром под гибкою рукой,
И сельские послышались напевы,
На звуки их стеклися девы… —
этот фрагмент отсылал уже к державинской анакреонтике: «Хариты» (1795), «Русские девушки» (1799), «На пастуший балет» (1804). Многочисленные отсылки к стихотворениям Державина фиксировали его жанровый и риторический репертуар, приемы визуальной поэтики и позволяли читателю опознать, кто именно тот «почтенный муж с открытой головою». Таким образом, «Сумерки» можно прочитывать как «динамический конспект» державинского творчества — в понимании Буниной.
Начало стихотворения восходит к многочисленным аллегориям: «Блеснул на западе румяный царь природы, / Скатился в океан — и загорелись воды» [Бунина: 84]. В стихотворении «Евгению. Жизнь Званская» описывается утренняя заря:
Дыша невинностью, пью воздух, влагу рос,
Зрю на багрянец зарь, на солнце восходяще,
Ищу красивых мест между лилей и роз,
Средь сада храм жезлом чертяще[300].
Бунина тоже останавливается на переходном времени, но выбирает вечернюю зарю, ср.: «…утренняя заря <…> лишь возвышенна или прекрасна; вечерняя — истинно романтична» [Манн: 24]. Таким образом возникает корреляция с предромантической традицией «вечерней поэзии».
В стихотворении описывается ситуация видения, грезы, в которые погружается лирическая героиня. Бунина использовала в «Сумерках» приемы «явления» и «смены ряда картин», о которых писал Пумпянский как о характерных для державинского репертуара[301]: Державин является в виде «почтенного мужа», увенчанного лаврами, он берет «златую лиру» и поет (дважды сменяя «напев»); в финале является «пришелица», венчающая певца «из мирт венком». Визуальная поэтика «Сумерек» действительно построена на принципе смены картин. Экспозиция представляет заход солнца, настраивающий героиню на мечтательный лад. Этот фрагмент заканчивается буквально «затемнением»: «Усни, царь дня! тот путь, который описал, / Велик и многотруден», — героиня остается в темноте, которую нарушает луч света: «Откуда яркий луч с высот ко мне сверкнул, / Как молния, по облакам скользнул?» — таково начало второй «картины». Она вмещает в себя описание Державина и его поэзии. Наконец, третья «картина» — явление жены и награждение поэта миртовым венком.
Сам поэт «узнается» постепенно:
Почтенный муж с открытой головою
На мягких лилиях сидит,
В очах его небесный огнь горит,
Чело, как утро ясно,
С устами и с душей согласно,
На коем возложен из лавр венец;
У ног стоит златая лира[302].
Бунина создает образ идеального поэта: вдохновение («в очах его небесный огнь горит») соединено в нем с чистотой помыслов и ясностью мыслей; разум в ладу с сердцем, поэтому и его поэзия столь искренна и гармонична.
Наконец, в финале указывается «привидевшееся» автору «Сумерек» место — Званка. Таким образом, на протяжении текста происходит постепенное узнавание того, о ком идет речь, упоминание Званки (безусловно, здесь изображена воображаемая «небесная» Званка, а не конкретное имение) должно было окончательно укрепить читателя во мнении, что речь идет именно о Державине.
Показательна для смысловой конструкции «Сумерек» оппозиция «венец» — «венок». При первом появлении поэта он увенчан «из лавр венцом», у ног его стоит «златая лира» — традиционные аллегорические атрибуты возвышенного поэта. В конце же стихотворения является некая скромно одетая «жена», «без перл, без пурпура, без злата», и венчает поэта другим венком:
Пришелица простерла руки,
И миртовый венок за сельских песней звуки,
Едва свила,
Ему с улыбкой подала[303].
Ю. В. Манн писал по поводу этой оппозиции в романтической поэзии:
Если венец — знак общественного могущества, официальной власти, вплоть до власти царской (в «Песне» Дмитриева, 1794: «Видел славный я дворец Нашей матушки-царицы; Видел я ее венец И златые колесницы»), то венок олицетворяет жизнь отъединенную, частную, среди друзей, с возлюбленной, на лоне природы. Венец — атрибут славы, чаще всего военной; венок — знак отказа от громкой славы ради жизни неприметной, но исполненной естественных чувств, искренней приязни и любви[304].
Именно такой образ жизни — отказ от светской суеты и почестей в пользу естественного существования — манифестировал Державин в стихотворении «Тишина» 1801 года (именно в 1801‐м он вышел в отставку), затем в сборнике «Анакреонтические песни» (1804) и закрепил в стихотворении «Евгению. Жизнь Званская» (1807; в нем также представлены различные амплуа автора — певец Фелицы, певец Бога, певец естественной жизни).
О намерении поэта сменить поэтическое амплуа знало и его окружение. Пятого мая 1807 года Жихарев сделал в дневнике следующую запись:
Вчерашний литературный вечер А. С. Хвостова был последним из литературных вечеров, и до осени их более не будет. Гаврила Романович уезжает в свою Званку, на берега Волхова, и хочет на досуге заняться стихотворным описанием сельской своей жизни. «Лира мне больше не по силам, — говорит он, — хочу приняться за цевницу»[305].
Цевница — разновидность пастушеской флейты, в поэзии она связывалась с пасторалью, выступала как атрибут пасторальной поэзии, в то время как лира служила знаком одической традиции, сравним, например, у Л. В. Пумпянского:
…при переходе к антологии естественно перейти к другому строю звуков, и нет ничего характернее для ненормальности audition <так. — М. Н.> Державина, как эта «звуковая» характеристика двух миров поэзии: громы — нежность = ода — анакреонтика[306].
В своей аллегории («пришелица» подает поэту миртовый венок, символ наслаждения и покоя) Бунина «закрепляла» именно такой образ поэта, каким он примерял на себя сам. Поэтесса, вероятно, невольно воспроизвела сценарий, отыгранный некогда самим Державиным. Хорошо известно, что одной из причин успеха державинской оды было совпадение облика Фелицы с тем, который стремилась создать сама императрица. Екатерине чрезвычайно понравилось ее изображение в «Фелице», поэт получил в подарок от нее золотую табакерку и 500 червонцев и был лично представлен ей. Однако неизвестно, удалось ли Буниной «польстить Державину», как предполагал язвительный Жихарев. Стихотворение «Евгению. Жизнь Званская» было опубликовано в 16‐м номере «Вестника Европы» за 1807 год (август), когда бунинские «Сумерки» уже были написаны. Стихотворение Державина подтвердило «догадки» поэтессы и, возможно, повлияло на решение о публикации «Сумерек» в журнале.
Таким образом, перепечатка стихотворения «Сумерки» в «Неопытной музе» преследовала несколько целей: с одной стороны, она должна была продемонстрировать эстетические ориентиры Буниной, с другой — этот публичный жест (то есть помещение стихотворения в сборник) выводил ее из ряда адресантов, отправлявших личные послания. В известной степени это подчеркивало ее независимость как литератора, но вместе с тем — исключительную почтительность по отношению к великому современнику.
В сборнике 1809 года к «Сумеркам» примыкает «Видение Дамона», снабженное пометой «перевод». Размещенный сразу после «Сумерек», «Дамон» связан с ними еще и формой видения, что вновь отсылает к Державину. «Видение Дамона» становится своего рода контрастным отражением «Сумерек».
В «Видении Дамона» Бунина устами персонажа раскрывает свои представления о природе поэтического творчества:
Поэт — и труженик — не могут вместе быть:
Он рифм, как ты, искать не станет,
И на перо лишь взглянет,
То сотнями оне садятся на него:
Не он их раб — оне рабы его[307], —
поучает Дамона «гений» знаменитого стихотворца. На первый план выходит идея вдохновения, без которого немыслимо, по идее автора, поэтическое творчество. Дамон жаждет славы, но бездарен, а потому его попытки писать стихи обречены. Тяжесть бессмысленного труда противопоставлена легкости, с которой пишет истинный гений. Древняя идея вдохновения как божественного дара актуализировалась в новой ипостаси, в державинской поэзии уже были заметны те оттенки, которые станут основными в романтическую эпоху (поэзия как высший дар приближает художника к богу, равняет с ним и т. п.). А. В. Западов заметил, что Державину «близок образ певца, слагающего строки по наитию, свободного от правил, обязательных для других, не мастера или ученого, а поэта милостию божией»[308]. Действительно, поэт в «Рассуждении о лирической поэзии или об оде» пишет следующее: «Вдохновение есть не что иное, как живое ощущение, дар неба, луч Божества. Поэт в полном упоении чувств своих, разгораясь свышним оным пламенем или, простее сказать, воображением, приходит в восторг, схватывает лиру и поет, что ему велит его сердце»[309]