стрекоза по своим морфологическим характеристикам совершенно не способна петь <…>. Все эти погрешности легко объяснимы, если помнить о том, что в лафонтеновской басне фигурировала цикада, которая может прыгать, подолгу сидеть в траве и считается лучшим певцом среди насекомых[326].
Кроме того, стрекоза была ассоциативно закреплена именно за жанром басни, в то время как, например, кузнечик был связан с одой. Но если у Сумарокова, Хемницера и Крылова пение было противопоставлено труду как легкомысленное занятие, то у Буниной эта коннотация полностью отсутствует.
Посвящение поэту, указанное в заглавии стихотворения, не дает усомниться в том, что под стрекозой Бунина имеет в виду саму себя. Нечто подобное делал и Дмитриев, например в басне «Пчела, шмель и я» (1792), его басня заканчивалась ироническим признанием лирического субъекта:
И мне такая ж участь, Шмель, —
Сказал ему я, воздыхая:
Лет десять, как судьба лихая
Вложила страсть в меня к стихам.
Я, лучшим следуя певцам,
Пишу, пишу, тружусь, потею,
И рифмы, точно их, кладу,
А всё в чтецах не богатею
И к славе тропки не найду![327]
Конечно, Дмитриев иначе расставил акценты: ученичество у «лучших певцов» не приводит поэта к славе, в то время как Бунина сознает всю тщетность попыток угнаться за гением: «Боясь, что сказку в быль мою ты обратишь: / Тогда пою, как ты молчишь»[328]. Вероятно, она не случайно заканчивает посвящение этими словами. Вторая половина 1800‐х была отмечена молчанием Дмитриева: «…он перестал ощущать себя литератором в 1806 г. Именно к этому периоду следует отнести условную, но тем не менее концептуализированную современниками Дмитриева его „отставку из литературы“»[329]. Поэт на время отказался от публикации своих сочинений[330], что было вызвано различными биографическими обстоятельствами. В 1809 году Дмитриев по-прежнему не печатал свои сочинения. Завершая стихотворение именно так, Бунина подчеркивает, что писать и публиковать басни она может, лишь покуда первый баснописец «молчит».
Таким образом, в посвящении «Ивану Ивановичу Дмитриеву…» поэтесса соединяла приемы, использованные ею в «Сумерках» и «Видении Дамона». Она вновь опирается на узнаваемые черты поэтики того, к кому обращается; сравнивает себя с великим современником не в свою пользу, подчеркивая тем самым статус неопытного стихотворца — но иронический оттенок послания выдает, что для Буниной сравнение было литературной игрой, правила которой необходимо соблюдать (более подробно об этом мы скажем ниже).
В «Неопытной музе» Бунина посвятила Дмитриеву четыре текста — сказку «Добрый человек и золото» и басни «Смерть и ея придворные», «Чугунные и глиняные горшки» и «Русская пословица». Они публиковались впервые, как и не вошедшие в этот блок басни «Прохожий и господский слуга» и «Вол, осел и конь». Две басни из обращенных к Дмитриеву восходят к Флориану («Добрый человек и золото», «Смерть и ея придворные»), еще две — к Лафонтену («Чугунные и глиняные горшки», «Русская пословица» — во французском источнике Les Loups et les Brebis). Можно полагать, что такой выбор не был случайным. Хорошо известно, что Дмитриева называли русским Лафонтеном[331], благодаря его ориентации на французского баснописца: «…если Хемницер ориентировался преимущественно на басенный опыт Х.‐Ф. Геллерта, то Дмитриев — на французскую традицию, связанную прежде всего, конечно, с именем Ж. Лафонтена»[332] (Флориан также входил в круг поэтических интересов баснописца). Посвящая Дмитриеву сочинения, восходящие к французским авторам, Бунина, во-первых, демонстрировала общность эстетических позиций, во-вторых, как бы приглашала более опытного и авторитетного баснописца оценить ее мастерство. При этом поэтесса выбирала сюжеты, которые сам Дмитриев не использовал, таким образом избегая подозрений в поэтическом состязании с прославленным баснописцем.
Третьей важной фигурой, к которой обращалась Бунина в «Неопытной музе», был Крылов. Поэтесса адресовала ему короткое стихотворение «Разговор у общества со временем». Впервые оно было напечатано в 1808 году в «Драматическом вестнике». Авторское примечание проясняет контекст создания стихотворения: «Иван Андреевич Крылов, читая в некотором доме свои басни, так сократил время, что я, по расположению своему, никуда не успела съездить»[333]:
Как, время, ты могло промчаться столь мгновенно?
Вчера ты тише шло, и тише несравненно.
Крылов мне крылья дал,
Тогда как басенки тебе свои читал[334].
В этом стихотворении нет попытки соотнести себя с поэтом, Бунина не задействует узнаваемые черты поэтики Крылова, как в случаях, рассмотренных выше. «Разговор» — это фиксация уважительного отношения поэтессы к баснописцу. Если в остальных стихотворениях, адресованных литераторам, Бунина выступает с позиции «поэт — поэту», то здесь «читатель (слушатель) — автору».
Важно отметить, что к моменту написания стихотворения Крылов еще не был тем литературным мэтром, каковым он стал позже. Бунина выделила занимательность как главное достоинство «басенок» Крылова. Она опубликовала это «стихотворение на случай» в периодическом издании, а затем — в «Неопытной музе» (позднее оно вошло в собрание ее сочинений), следовательно, поэтесса сочла важным продемонстрировать свое отношение к Крылову, сделать его фактом собственной поэтической позиции.
Таким образом, стихотворные обращения к поэтам-современникам в первой части «Неопытной музы» выполняли, как нам представляется, несколько функций. Прежде всего, они фиксировали эстетические ориентиры Буниной: в баснях ее привлекала линия Дмитриева, в одической поэзии — Державина. Кроме того, они работали на образ неопытной стихотворицы, который стремилась создать поэтесса. С одной стороны, Бунина осознавала свой статус и начинающего литератора, и женщины, дерзнувшей выступить на литературном поприще, — статус, который предполагал соблюдение литературного этикета. Заглавием сборника и рядом стихотворений она демонстрировала принятие его правил, подчинение конвенциям. Однако, с другой стороны, ее позиция не была так проста и однозначна. Бунина, видимо, не была готова принять конвенциональные формулы и смириться со статусом начинающего стихотворца, ведь к моменту выхода «Неопытной музы» в 1809 году она уже восемь лет как публиковалась в периодике (дебютировав в 1801 году в журнале «Иппокрена, или Утехи любословия»), а в 1808 году вышел «Курс изящной словесности» Ш. Баттё в ее переводе, который к тому же был выполнен «в пользу девиц», следовательно, Бунина претендовала на статус «учительницы». Поэтому в стихотворениях, обращенных к великим современникам, поэтесса выбирала тактику литературной игры: признавая, что никогда не достигнет их вершин, и соблюдая почтительный тон, она в то же время иронизировала над поэтической табелью о рангах.
Условность этикетных формул для сочинительницы «Неопытной музы» проясняется в контексте сборника. После стихотворений, в которых Бунина фиксировала свое положение в иерархии литературных отношений, следуют несколько текстов, где она осмысляла собственное авторство, подход к поэзии вне «отражения» в образе другого сочинителя: «Тем, которые предлагали мне писать гимны», «Мой портрет, списанный на досуге в осенние ветры для приятелей», а также перевод первой песни из «Науки о стихотворстве» Буало. Последний хотя и не является оригинальным сочинением, но тоже носит манифестный характер: поэтесса заявляет о знании правил поэтики.
Стихотворение «Тем, которые предлагали мне писать гимны» датировано 1809 годом и не печаталось до выхода в первой части «Неопытной музы». Обстоятельства, подтолкнувшие поэтессу к написанию этого стихотворения, неизвестны. Бунина использовала в нем необычную строфу: ямбические пятистишия с рифмовкой АббАб, где на фоне четырехстопных стихов последняя строка в строфе выделялась удлинением до шести стоп; а вторая и пятая строки рифмовались тавтологически: «Творца миров?» — «Творцу миров»; «Хвалы царям» — «Гимн царям»; «Утехи петь родства» — «Гимн в хвалу родства» и т. д. Дополняет затейливую композицию строфическая анафора-рефрен «Отвсюду бедством утесненна».
В стихотворении последовательно объясняется отказ автора от тех или иных тем в его поэзии. Каждая строфа репрезентирует жанр или тематику потенциального «гимна»: «Могу ль воспеть Творца миров?» — духовная ода, «Могу ль слагать хвалы царям?» — ода торжественная и т. д. Последняя строка каждой строфы содержит утверждение, что «гимном» является нечто другое, не имеющее отношения к литературе: «Покорность страждущих есть гимн Творцу миров»; «Народа счастие есть лучший гимн царям»; «Семейны радости есть гимн в хвалу родства» и т. д. Венди Росслин отмечала по поводу этого стихотворения, что
фактически в нем переосмысливается высокий жанр гимна. Этим объясняется использование пятистрочной строфы. В пятой строке Бунина противопоставляет собственную ситуацию и более конвенциональную, привычную для этого жанра. Пятая строка длиннее, чем все остальные, что довольно необычно, поскольку конец строфы обычно обозначался более короткой строкой. <…> Метрическая дифференциация строк, содержащих вопрос, и следующих, содержащих ответ, создает эффект контраста в третьей и четвертой строфе, а последняя строфа, таким образом, становится кульминацией стихотворения