Милая женщина говорит, что пиэса, помещенная в нашей книжке под заглавием «Любим и Катерина», есть тот же парень, только в вывороченном тулупе. Мы не смеем противоречить нашим милым… Правда, «Любим и Катерина», мы сами знаем, есть перевод французской пиэсы «Пирам и Тизба», но ее переводила прелестная девица и просила, чтобы мы ее поместили так, как ей было угодно, с перемененными именами. И ей, любезный критик, надобно было отказать? Это будет противно нашему обещанию служить, угождать прекрасному полу[385].
Приведенная цитата фиксирует отношение критики к женской поэзии, определяемое «социальным кодом галантности и флирта»[386]. Издатели избрали своей миссией «служить, угождать прекрасному полу», а не способствовать вовлечению женщин в литературу. В заметке из «Журнала для милых» выражено мнение, противоположное тому, о чем писала Бунина в своем альбоме: «Та, которая привыкла рассуждать, желает только, чтобы с нею достойно обходились».
Если в стихотворении «Пекинское ристалище» можно видеть противопоставление «женщина-автор — мужчины-авторы», то в «Разговоре между мною и женщин<ами>» собеседницами женщины-автора становятся женщины-читательницы. Стихотворение носит характер манифеста, Бунина в нем отстаивает право быть свободной в выборе тем и приемов. Лирическая героиня беседует с читательницами, в ответ на их вопросы излагает свою поэтическую программу, авторское кредо и очерчивает круг «своих» тем: «Пою природы я красы; / Рогами месяц в воду ставлю…»; «Рисую класами венчанну ниву, / Что вид от солнечных лучей»; «Подчас я подвиги мужей вспевала, / В кровавый что вступая бой…»; «…подчас, / Почтением влекома, / Я пела физика, химиста, астронома»[387] и т. д. Эти темы ассоциируются с определенными жанрами: одой, описательной и дидактической лирикой — и соотносятся с кругом тем, о которых поэтесса размышляет в «Моем портрете…» из первой части «Неопытной музы». Однако если в «Портрете» поэтесса описывает эти темы как недоступные для нее, то в «Разговоре», наоборот, представляет их как составляющие своего актуального репертуара.
Читательницы видят в героине собственную певицу — то есть ту, которая будет писать на понятные им темы, но уяснив, что ее не интересуют мадригалы женскому полу, обрушиваются на нее — и, таким образом, оказываются ничем не лучше читателей и судей-мужчин. Они столь же предвзяты и ограничены, хотя и по иным причинам. В конце стихотворения ирония переходит в самоиронию, поскольку лирическая героиня признает правила игры и, сетуя на положение вещей, все же соглашается с ним:
Мужчины, а не вы присутствуют в судах,
При авторских венках,
И слава авторска у них в руках;
А всякой сам к себе невольно ближе[388].
В своем поэтическом манифесте Бунина затрагивает несколько важных проблем, которые впоследствии будут привлекать исследователей. Читательницы в «Разговоре» жаждут развлечения и похвал:
Одне ругательства, — и все страдают дамы!
Ждем мадригалов мы, — читаем эпиграммы.
От братцев, муженьков, от батюшков, сынков
Не жди похвальных слов[389], —
но за желанием похвалы скрыта более существенная проблема: «Да слова мы про нас не видим тут…»[390]. Поэтесса описывает ситуацию, когда создаваемая мужчинами «серьезная» литература не отвечает запросам читательниц, а перечисленные лирической героиней темы относятся именно к ней. Вводя в стихотворение голос неискушенной читательницы, Бунина вскрывает сразу несколько проблем: отсутствие самостоятельного женского голоса в поэзии, но вместе с тем неподготовленность женской читательской аудитории. Героиня «Разговора» остается не признанной — ни условно «профессиональным» мужским сообществом, ни специфическим читательским женским. В «Разговоре между мной и женщинами» Бунина выходит к одному из самых устойчивых конфликтов романтизма: между поэтом и «толпой». Несмотря на кажущееся противостояние автора и ее читательниц, финал стихотворения перекликается с «Пекинским ристалищем». В обоих стихотворениях лирическая героиня осознает свое положение и идет на компромисс, соглашаясь с ним, хотя и не без иронии.
Два этих стихотворения исключительно важны в контексте истории женской поэзии в России. Бунина явно осознавала их новизну и переходный характер и попыталась отчасти смягчить их обращением к жанру басни и амбивалентной (обоюдоострой) иронией. Хотя современниками, кажется, стихотворения Буниной не были оценены по достоинству, теперь они прочитываются как ранний симптом романтических поисков. Художник станет основным персонажем в романтической культуре, не только в поэзии, но и в прозе и драматургии. Сюжет, который у Буниной имеет полукомический вид, впоследствии приобретет более трагическое звучание, конфликт художника с миром и людьми будет последовательно заостряться.
Литературному судейству посвящено и короткое стихотворение (по сути, эпиграмма) «Клитандру, который предпочитал дурного певца хорошему»:
Алцей, ты говоришь, поет Фадея хуже! —
Потише говори! Услышит Аполлон
И шуточку с тобой сыграет ту же,
Сыграл какую он
С Мидасом, за его суждения кривые:
Ослиные тебе даст уши иль свиные[391].
Вероятно, эпиграмма написана по следам какого-то литературного спора, но установить это не представляется возможным. Бунина обращается к античным персонажам: Алцей (Алкей) — поэт, современник Сапфо (по одной из версий — ее возлюбленный); другой герой стихотворения Буниной, Мидас, согласно мифу, получил в наказание ослиные уши — за то, что в поэтическом состязании предпочел Пана Аполлону, покровителю поэзии и других искусств. Параллель «незадачливый судья — Мидас» продолжает тему литературного судейства, затронутую в «Пекинском ристалище», но в сниженной, эпиграмматической форме. И хотя стихотворение расположено не сразу после «Пекинского ристалища», метапоэтическая тема проходит через весь сборник, поэтому стихотворения, ее затрагивающие, образовывают смысловое единство.
В «Обещании страждущему бессонницей» ирония направлена уже на деятельность самой поэтессы:
В примечании Бунина сообщает: «Сия мысль повстречалась мне тогда, как я писала дидактическое свое „О счастии“ стихотворение»[393]. «Обещание…» шуточное, похожее на альбомную виньетку, тем не менее поэтесса поместила его в том сочинений. Авторское примечание напоминает читателю о дидактическом сочинении (и, возможно, приглашает к прочтению). В то же время в педалировании «скучности» дидактического сочинения просматривается и некоторое кокетство, так как якобы «снотворное» дидактическое стихотворение «О счастии» было благосклонно воспринято современниками: известны как минимум два положительных отзыва, принадлежащих литераторам из разных лагерей — Хвостову и Батюшкову[394], их отклики не предназначались для широкого круга читателей, но, вероятно, отражали некоторое общее представление о стихотворении. Таким образом, демонстративная готовность поэтессы к самоиронии оборачивается тонкой литературной игрой.
Стихотворение «Майская прогулка болящей», важный для второй части «Неопытной музы» текст, содержит мотивы, которые впоследствии будут прочитываться как автобиографические. Позднее Бунина включила его в свое итоговое собрание, оно встраивалось в значимый для автора биографический сюжет, что, очевидно, придало ему значимость и в глазах читателей: «Майская прогулка…» была высоко оценена немногочисленными критиками и впоследствии включалась в подборки стихотворений Буниной. Тематически «Майская прогулка» близка к элегии: героиня в лирическом монологе изливает боль и страдания, с которыми подчеркнуто контрастирует эмоционально очерченный пейзаж. В своем исследовании об элегии Жуковского «Сельское кладбище» В. Н. Топоров выделил мотив «смерти юноши», варьирование которого составило основу «унылой элегии»[395]. Сама по себе топика болезни была распространена в любовной лирике, особенно в любовной элегии XVIII века, где ее элементы использовалась в метафорическом плане. Можно привести многочисленные примеры таких устойчивых мотивов:
Возможно ли болезнь не чувствовать больному?
Подвергнут я навек мучению презлому;
Бескровну рану днесь ты в сердце мне дала,
И ум ты мой к себе, драгая, привлекла[397];
А ты болезнь мою еще усугубляешь,
Я пламень, а ты лед против употребляешь.
Всечасно о тебе я слезны токи лью,
А ты смеешься мне, узнав тоску мою[398];
Забыть прелестный взор и истребить мечтанье ―
То средство, чтоб болезнь сердечну исцелить…
Но средства сил мне нет сего употребить![399]