он дер Реке. Круг его чтения этого периода был отчасти вынужденным, ведь Кюхельбекер находился в заключении. О Жанлис он был особенно высокого мнения, к которому, впрочем, пришел не сразу:
…не стыжусь признаться, что начинаю мириться с доброю Жанлис. Наконец в своем переводе добрался я до бесподобной сцены, где Кларенс рассказывает тюремщику свой сон: я эту сцену перевел сегодня поутру[562];
В «Вестнике» прочел я еще повесть Жанлис «Роза, или Дворец и хижина»; и она недурна; впрочем, принцесса, кормящая грудью умирающего, крестьянского младенца, нечто такое, что поневоле шевельнет сердце…[563];
С Жанлис я совершенно помирился: она лучше многих, которых ей предпочитают, а именно Августа Лафонтена, Шиллинга и пр. По моему мнению, по степени таланта она стоит на одной доске с Каролиной Пихлер, которая, однако ж, любезнее ее, потому что у Пихлер менее притязаний на славу, ум и законодательство в литературном свете. «Добродушный» и «Любезный король» очень милые безделки[564].
Жанлис являла собой тот идеал, об отсутствии которого говорила в «Декамероне» графиня Ладова: «пока у нас не будет писательниц хороших и не только хороших, а таких, которые в то же время были бы и любезными светскими женщинами, я бы не желала прослыть автором». В этой реплике можно усмотреть отголоски статьи Жуковского «Писатель в обществе»:
Отчего же, спросите вы, большая часть писателей не имеет никакого успеха в свете, неловки в обращении и вообще менее уважаемы, нежели их книги? От трех причин, из которых две — общие писателю со всеми: от страстной привязанности к своему искусству, от самолюбия, от ограниченности состояния[565].
Светская дама, дорожащая своей репутацией и упражняющаяся в сочинительстве, настаивает на необходимости того, чтобы писательница была любезна обществу. Ладова не желает быть «неловкой в обращении», причем в отличие от более поздних сочинений, в которых затрагивалась проблема писателя в обществе, таких как «Египетские ночи» А. С. Пушкина (ок. 1835) или «Суд света» Елены Ган (1840), акцент здесь сделан не на конфликте писательницы и света, а на важности соответствия первой представлениям о «любезности».
Таким образом, используя образ графини Ладовой, Кюхельбекер подчеркнул, что светские женщины по-прежнему лучше владеют французским языком, чем русским, что литература для большинства из них — хобби, которое они готовы разделить лишь с близким кругом. Для многих из них важно то, что профессия писательницы не поддерживается светским обществом.
Кюхельбекер продолжал время от времени проявлять интерес к проблеме женской литературы. Так, в дневнике за 1833 год появится запись:
У нас мало женщин-поэтов: из известных одна только Бунина не совсем дурна. Тем приятнее было мне найти в «Сыне отечества» (на 1823 г.) несколько стихотворений девушки не без дарований; подпись ее Е. Ф. Б.[566] Последняя из ее пиэс, напечатанных в этом журнале, — «К Лире» — даже может назваться в своем роде (тоскливом) прекрасною[567].
Запись сделана через тринадцать лет после первой публикации «Взгляда на текущую словесность», но, как видно, с точки зрения Кюхельбекера ситуация не изменилась: в 1820 году он писал, что «женщина-поэт явление редкое в нашем отечестве»[568], в 1833‐м отмечал, что по-прежнему «у нас мало женщин-поэтов», а саму поэтессу аттестовал почти в тех же словах, что когда-то Бунину: если Бунина была «поэт с дарованием», то Е. Ф. Б. — девушка «не без дарований». Отношение к самой же Буниной меняется: она «не совсем дурна» только на фоне других сочинительниц стихов. В статьях, предназначавшихся для широкой аудитории, Кюхельбекер мог намеренно «завышать» оценку Буниной, исходя из тех соображений, что она единственная женщина-поэт, достойная внимания. Однако важно вновь подчеркнуть, что в журнальной публикации Кюхельбекер не использует типичные для разговора о женской поэзии выражения. Важно и то, что в дневниковой записи критик все так же особо выделяет Бунину.
Самой высокой оценки Кюхельбекер удостаивает рано умершую Елизавету Кульман (1808–1825):
Елисавета Кульман — что за необыкновенное восхитительное существо! Стихи ее лучше всех дамских стихов, какие мне случалось читать на русском языке; но сама она еще не в пример лучше своих стихов. Сколько дарований, сколько души, какое воображение! и это все должно было погибнуть семнадцати лет! <…> «Неисповедимы пути Провидения»; и точно, как не называть их неисповедимыми, когда подумаешь, чем бы могла быть Елисавета, если бы смерть ее у нас не похитила так рано![569][570]
Еще больше, чем поэзия, Кюхельбекера привлекает личность безвременно умершей юной поэтессы, он буквально очарован ею:
Как жаль, что я ее не знал! Нет сомнения, что я в нее бы влюбился, но эта любовь была бы мне столь же благотворна, сколь были мне вредны страстишки к мелким суетным созданиям, в которых не было ничего изо всего того, чем дарило их мое слишком щедрое воображение[571].
Ее стихи способствуют увлечению Кюхельбекера, но поэзия отступает на второй план перед ярким образом Кульман, созданным А. В. Никитенко в биографическом очерке. Похожим образом Кюхельбекер сожалеет о так же рано ушедшем Андрее Тургеневе (1781–1803):
Несчастна Россия насчет людей с талантом: этот юноша, который в Благородном пансионе был счастливый соперник Жуковского и, вероятно, превзошел бы его, — умер, не достигнув и двадцати лет[572].
Кюхельбекер посвящает памяти Кульман стихотворение «Елисавета Кульман». Он описывает элизиум, где умершие поэты мирно препровождают время:
Берег ли священной Леты,
Ты ли, тихая луна, —
Но я верю, есть страна,
Где герои, где поэты
Не страдают, где они
В плоть нектарную одеты,
Где и их безбурны дни[573].
Там собрались «барды» все эпох и народов:
Вот Камоэнс — на колена!
Вот Марон, и Дант, и Тасс,
Вот, обнявшись, из тумана
Вдруг шагнули три титана:
Шекспир, Кальдерон, Эсхил!
Вот Гомер… Кто деду равен?
Он весь мир в себе вместил.
Вот не наш ли? Так, Державин,
Хора русских корифей![574]
К этому сонму присоединяется «Элиза», чей гений признает сам Державин:
Шиллер и даже Гомер также приветствуют ее:
Без досады и без гнева,
А и Шиллер: «Наша дева!» —
Мне три раза повторил.
Сам Гомер, наш вождь державный,
Вскрикнул: «Сонмы горних сил!
Я ей предок, и недавний!»[576]
Записи о Кульман Кюхельбекер делает во время одиночного тюремного заключения в Свеаборгской крепости. Так или иначе, Кульман дана весьма высокая оценка: ее имя поставлено в один ряд с именами Гомера, Шиллера и Державина.
Как мы постарались показать, проблема женского литературного творчества была значимой для Кюхельбекера, хотя и далеко не главной. Критик неизменно обращал внимание на публикации поэтесс, чаще других он писал о Буниной, интерес к которой был стабильным на протяжении долгого времени, а самую высокую оценку получила Елизавета Кульман. Однако в данном случае следует помнить, что на Кюхельбекера, как и на многих других писавших об этой поэтессе, сильное впечатление произвела ее судьба, романтизированная в посмертных публикациях. Лейтмотивом рассуждений Кюхельбекера о женской поэзии было сожаление о малочисленности русских поэтесс. Сочетание этой идеи и строгого анализа сочинений (в случае Буниной) обнаруживает переходный характер статей Кюхельбекера: критик одним из первых отказался от мадригального тона в разговоре о женской поэзии.
Таким образом, можно сделать следующие выводы. Репутация Анны Петровны Буниной начала определяться в своих главных чертах еще до выхода дебютной книги ее стихов «Неопытная муза». Критики, лояльные женскому литературному творчеству, нарекли Бунину главной русской поэтессой, новой Сафо. Особую роль в этом, как мы показали выше, сыграл П. И. Шаликов. В дальнейшем комплиментарные формулы были использованы в сатирических произведениях, направленных против Буниной. Репутация поэтессы менялась: оставаясь для части аудитории писательницей, занимающей первое место среди женщин, для другой она была представительницей консервативной «Беседы любителей русского слова», подлежащей осмеянию вместе с другими ее участниками. Интерес к фигуре Буниной испытывали самые разные литераторы, но прежде всего те, чьи взгляды на литературу претерпевали сложные изменения и кого нельзя без оговорок отнести к одному лагерю. Среди них были Милонов, о котором Кюхельбекер позднее писал: «Несчастный Милонов был человек с истинным дарованием»[577], и сам Кюхельбекер.