Где «Черная женщина» г-на Греча и «Фантастические путешествия» Барона Брамбеуса? Всё там же, где и «Корсар» г. Олина, и «Князь Курбский» г. Бориса Федорова, и романы девицы Марьи Извековой [Белинский: VII, 655].
Критик выстраивает свою историю женской литературы в России. Стремление к подобным построениям в принципе было характерной чертой начала 1840‐х, «поскольку история литературы как самостоятельная дисциплина в ту пору еще не оформилась, критика брала на себя ее функции. <…> Написание истории русской литературы осознавалось критикой <…> как одна из самых насущных задач национального и культурного строительства»[595]. Статья «Сочинения Зенеиды Р-вой», по выражению Катрионы Келли, одновременно «конструировала историю и была конструируема ею»[596]. Белинский делит существование женской литературы на два периода — до Пушкина и после:
С появлением Пушкина гораздо больше стало являться на Руси женщин-писательниц; но известных имен между ними стало меньше. Это оттого, что имена людей, действовавших в начале зарождающейся литературы, пользуются известностью даже и без отношения к их таланту. Когда же литература уже сколько-нибудь установится, тогда, чтоб получить в ней почетное имя, нужно иметь замечательный талант. Итак, мы помним, в пушкинский период русской литературы, только четыре женские имени: княгини З. А. Волконской, которой Пушкин посвятил своих «Цыган», г-ж Лисицыной, Готовцевой и Тепловой[597].
Деятельность Пушкина Белинский представляет одновременно как некий водораздел и как фактор, способствовавший увеличению количества писательниц. Критик не раскрывает, в чем именно заключалось влияние поэта, но можно предположить, что речь в данном случае идет не только об эстетической составляющей, но и о социальной: «Пушкин является не просто поэтом только, но и представителем впервые пробудившегося общественного самосознания: заслуга безмерная!»[598] — писал он в восьмой статье пушкинского цикла («Евгений Онегин»). Деятельность Пушкина — веха в развитии русской литературы, до начала его деятельности она переживала этап формирования, поэт форсировал и закрепил этот процесс, что обусловило появление большего количества литераторов, в том числе и писательниц.
Как бы подчеркивая историчность своей статьи, Белинский не просто перечисляет известных ему литературных деятельниц прошлого, он обращается к каталогу Смирдина и в особую категорию выделяет переводчиц:
В каталоге Смирдина мы встречаем имена следующих женщин, занимавшихся переводами с иностранных языков на русский: Марья Сушкова (перевела «Инки» Мармонтеля в 1778 году), Марья Орлова (1788), Катерина и Анна Волконские (1792), Корсакова (1792), Нилова (1793), Баскакова (1796), Марья Базилевичева (1799), Марья Иваненко (1800), Лихарева (1801), Настасья Плещеева (1808), Марья Фрейтах (1810), Катерина де ла Map (1815), Татищева (1818), Беклемишева (1819), Бровина (1820), Вишлинская, А. и Катерина Воейковы, Анна и Пелагея Вельяшевы-Волынцовы, Вера и Надежда Кусовниковы, Настасья Гагина, Катерина Меньшикова, А. Мухина. Из этого списка видно, что наши дамы рано приняли участие в отечественной литературе[599].
Перечислив переводчиц, что должно было подчеркнуть раннюю включенность женщин в русскую словесность, Белинский упоминает целый ряд писательниц, творивших до Пушкина, их оценка критиком иронична: их сочинения «были плоды невинных досугов, поэтическое вязание чулков, рифмотворное шитье»[600]. Уподобление женских литературных занятий рукоделию снижает их оценку, сообщает им в целом дилетантский характер, ср.: «категории дилетантизма, ни к чему не обязывающей болтовни, чувствительности несерьезности, слабости, неразвитости, <…> имплицитно присутствуют для литераторов рассматриваемого периода в самом определении „женское творчество“»[601]. Среди писательниц и поэтесс, которыми, по утверждению Белинского, зачитывались тетушки и бабушки, оказались Мария Поспелова, Александра Хвостова, Любовь Кричевская, Анна Волкова, Елизавета Титова, Марья Болотникова, — «но что все эти писательницы перед знаменитою в свое время г-жею Анною Буниною?»[602] Бунина вместе с девицей Марьей Извековой, чьи книги Белинский предлагает поискать в «погребах и кладовых — этих книжных кладбищах»[603], оказывается на вершине своего рода антииерархии, то есть иерархии тех писательниц, чьи сочинения безнадежно устарели. Бунину Белинский сравнивает с Хвостовым:
Она, кажется, перевела также «Науку о стихотворстве» Буало и вообще не уступала графу Дмитрию Ивановичу Хвостову ни в таланте, ни в трудолюбии, ни в выборе предметов для своих песнопений[604].
Без сомнения, сравнение с Хвостовым восходит к знаменитому фрагменту из «Послания цензору» Пушкина. Таким образом, оценка Буниной не изменилась за прошедшие два года, но если в 1841 году Белинский помещает поэтессу в «универсальный» контекст литераторов, которых следует забыть, то в 1843‐м это уже список, полностью состоящий из писательниц.
О писательницах новейшего времени, то есть творивших после Пушкина, Белинский рассуждает уже иначе — его оценка лишена иронии, но безоговорочной похвалы не удостаиваются ни Кульман, ни Теплова, ни Павлова, ни Ростопчина. У Тепловой Белинский находит поэзию чувства, а не мысли; Елизавета Кульман оставила после себя «претолстую книгу», свидетельствующую о том, что «любовь к поэзии и способность понимать ее и наслаждаться ею — не всегда одно и то же с талантом поэзии»[605]; Павлова обнаруживает дар переводить стихи, но не талант «выбирать пьесы для перевода»[606]. В поэзии Ростопчиной критик находит «много чувства и одушевления, при отсутствии, впрочем, какой бы то ни было могучей мысли»[607]; стихи Сарры Толстой интересны скорее как человеческий документ; Мария Жукова «принадлежит к тому разряду писателей, которые изображают жизнь не такою, какова она есть, следовательно, не в ее истине и действительности, а такою, какою им хотелось бы ее видеть»[608]. Катриона Келли в категориях, которыми оперирует Белинский: «талант», «дар», «направление» и «содержание» — видит утверждение новой маскулинной природы творчества и ограничения для женского[609]. Однако следует помнить, что само понятие таланта широко обсуждалось в критике предшествующих лет (во второй половине 1830‐х), в том числе и самим Белинским. Как отметил А. В. Вдовин, критик предложил «трехступенчатую классификацию: художники-гении — высокие таланты — обыкновенные таланты», и эта «трехступенчатая классификация, конечно же, указывала на разрастание и расширение самой литературы, в которой между поэтическим Олимпом и землей существует множество обыкновенных и высоких талантов»[610]. В том фрагменте статьи, где Белинский рассуждает о Каролине Павловой, интересно противопоставление дара и таланта: она несомненно одарена, вернее было бы сказать, что она талантлива, но у нее нет вкуса в выборе стихов для перевода. Стихам Тепловой и Ростопчиной, как мы отмечали выше, с точки зрения Белинского не хватает мысли. Двумя годами ранее в рецензии на стихотворения Ростопчиной критик, напротив, упрекал поэтессу в излишней рассудочности:
Несмотря на все уважение к графине Ростопчиной, мы не можем не заметить, что рассуждение охлаждает даже мужескую и мужественную поэзию и придает ей какой-то однообразный и прозаический колорит <…> но все-таки нельзя не сказать, чтобы ее стихотворения не выиграли больше в поэзии, если бы захотели оставаться поэтическими откровениями мира женственной души, мелодиями мистики женственного сердца[611].
Разница в восприятии и интерпретации объясняется эволюцией взглядов Белинского. Если статью о Ростопчиной 1841 года можно считать промежуточной — здесь критик уже признает право женщины на занятие литературой, но желает ей не покидать пределы будуара, — то через несколько лет, по мысли Савкиной и Келли, Белинский вменял женской литературе другие цели, теперь «писательницам практически была предписана единственная задача — борьба с дискриминацией женщин в обществе и семье»[612]. С этой задачей отчасти справилась Елена Ган, с точки зрения Белинского 1843 года, именно в ее повестях обнаруживается то, чего не хватало и Тепловой, и Ростопчиной, — мысль:
основная мысль, источник вдохновения и заветное слово поэзии Зенеиды Р-вой есть апология женщины и протест против мужчины… Обвиним ли мы ее в пристрастии, или признаем ее мысль справедливою?.. Мы думаем, что справедливость ее слишком очевидна и что нам лучше попытаться объяснить причину такого явления, чем доказывать его действительность[613].
Елена Ган оказывается на вершине иерархии женской литературы благодаря актуальной общественной проблематике ее сочинений. Своего рода антиподами писательнице в статье Белинского стали Анна Бунина и Мария Извекова. Поскольку за Белинским на долгие годы закрепилась репутация главного русского литературного критика, его мнение о Буниной сыграло важную роль в процессе ее забвения.