Ее темные волосы расплелись и рассыпались по белым, как мрамор, обнаженным плечам, глаза горели. В этот миг она была чудно хороша.
На Аленушку речь ее родственной подруги произвела странное действие. Она почувствовала, как что-то нехорошее, недоброе поднимается в ее душе. Ревность змейкой прошла у ней по сердцу.
– Алексей мне люб, и я люба ему… Поклялся он, что век меня одну любить будет. И лучше жизни лишусь, чем отнять кому дам его у меня! – сурово проговорила она, едва Дуня закончила речь.
– Твое счастье крепкое. Кто же сможет отнять от тебя князя?
– А ты?
– Я? Мне иной люб.
– А! – почти вскрикнула Аленушка и вздохнула с облегчением.
– Мне иной люб, – повторила Дуня, – красивый молодец… Куда красивей Алексея!.. Да я-то ему не люба!
– Уж не Павел ли Белый-Туренин?
– Он самый.
– Почем знать, может, ты и люба ему.
– Люба! Была б люба, не приходилось бы мне по ночам слезы горькие лить. Нашел бы путь он ко мне, как к тебе Алексей… Нет, – печально поникла головой Дуняша, – не люба я ему!
– Крепись, родная, на Бога положись, – может, все еще ко благу твоему устроится. Ведь и я не думала, что приглянулась моему соколику, а вот, видишь, все Бог устроил.
В ответ на это Дуняша только печально покачала головой.
Долго еще говорили боярышни. Наконец сон сморил Аленушку, а Дуня не могла спать. Оделась она, подошла к окну и в грустном раздумье смотрела, как разгоралась на небе заря.
XVI. Разговор
– Мать, а мать! Подь-ка ко мне, покалякаем малость! – позвал как-то боярин Степан Антонович Белый-Туренин, отец Павла, свою жену, Софью Григорьевну.
Степан Антонович был высокий, ширококостный, крепкий старик с сильно облыселой головой и длинною полуседою бородою. Его лицо красноватое теперь, после обеда, за которым было выпито вдосталь крепкого меда с присоединением нескольких уемистых чар зелена вина, украшалось мясистым носом такого размера, который вполне соответствовал его богатырскому росту, зато маленькие, лукаво смотревшие глазки пришлись здесь не совсем к месту.
Боярыня Софья Григорьевна, в противоположность мужу, была небольшою, востроносой и востроглазой женщиной, с худощавым лицом, испещренным сетью морщин.
– Вот что, мать, – приступил прямо к делу боярин, едва жена опустилась против него на лавку, – пора нам Павла нашего женить.
– Твое дело, Степан Антоныч.
– Это ты верно… Ты у меня – баба умная, свое место знаешь! А только нельзя иной раз и с вашей сестрой не посоветоваться. Так, вишь, дело какое, невеста для него у меня на примете есть.
– Кто такая?
– Постой, все скажу, чего спешить, чай, за нами не гонятся! Невеста ладная. Шестуновых-то помнишь?
– Как не помнить! С Марфой-то Сидоровной товарками были! Она мне еще не так давно с Павлушей поклон прислала.
– Так вот с ними и дело будет.
– Что ж, Аленушку я девчонкой помню, недурна лицом была… Опять же и приданое…
– Да не Аленушку вовсе хочу я сватать Павлу.
– Да нешто у них еще дочка есть? Вот диво! Не слыхала.
– Не дочка, а племянница Луки Максимыча, брата помершего, Тихона, дочь.
– Тихона Максимыча знавала когда-то я тож.
– Как не знавать! Слава богу! Сколько лет с ним хлеб-соль водили. Дуней дочку-то его звать. Сирота она теперь круглая.
– С чего ты надумал ее сватать?
– А, вишь, как дело было. Намедни разговорились мы с Лукой Максимычем. Расхваливал он моего Павлуху страсть – спас он с товарищем своим дочку да племянницу Луки Максимыча зимой как-то от волков.
– Слыхала.
– Ну вот. Так расхваливал, страсть. После зашла речь про дела домашние. Тут и сказал он мне мельком, что у него две девицы на выдаче имеются – дочка да племянница. Вот я и надумал…
– Почему ж не Аленушку?
– Аленушку брать нам не рука. Перво-наперво, Лука Максимыч не больно и охоч был бы за Павлуху ее выдать – Павлуха-то наш не больно клад большой, ни родом, ни богатством не велик, а я Шестунова знаю не первый день – метит он себе в зятьки подцепить парня познатнее до побогаче, а второе, что и нам повадней Дуняшу взять.
Ты то смекни, что за ней приданое имеется не малое – разузнал об этом я стороной – и сирота она круглая: все разом к мужу перейдет, не придется ему из рук тестя смотреть. Кроме того, думается, что и в духовной дядюшка Дуню не забудет. Смекнула? Куда ни глянь – все выгода: и теперь, и после.
– Точно.
– Чай, не глупость муженек твой задумал?
– Благое дело!
– То-то. Ну, невесту я сыну подыскал. Теперь твой черед настает: засылай свах да сватов и все такое.
– Когда прикажешь начинать сватанье?
– А уж это твое дело! Когда хочешь. Только чтоб Дуня беспременно была за Павлуху просватана, не то! – Тут боярин погрозил жене кулаком.
– Ладно, сосватаем, коли Бог даст.
– Да Павлу пока что ни гугу.
– Вестимо! Зачем ему знать!
На этом разговор был кончен.
XVII. Застрельщица
Однажды во двор усадьбы Шестуновых въехала тяжелая колымага с сидевшей в ней какой-то незнакомой Марфе Сидоровне женщиной.
Видя, что незнакомка одета небогато и похожа по внешности на купчиху или попадью из бедных, боярыня встретила гостью довольно нелюбезно.
– Что скажешь, матушка? – встретила она в сенях приехавшую.
– Ты будешь сама боярыня Марфа Сидоровна?
– Я.
– Поклон низкий привезла я тебе от боярыни Софьи Григорьевны.
– От Софьи Григорьевны? Спасибо ей, что не забыла… Да чего здесь стоять – пойдем в светлицу… – сразу изменила тон Марфа Сидоровна.
Гостья – длинная, худощавая женщина с постным лицом и хитрыми, впалыми глазами – прошла в светлицу.
– Муженька-то дома нет, кажись?
– Нет, в Москве он. Как Софья Григорьевна, здоровенька?
– Ничего, скрипит помаленьку.
– Ты, матушка, из каких же будешь?
– Я, я-то? Я – знакомка Софьи Григорьевны давняя, вдова купецкая. Митродорой Силовной меня звать.
– Чай, перекусить чем Бог послал не откажешься, Митродора Силовна?
– Ой, уволь, матушка, уволь! Сытехонька! Так разве вот испить чего…
– Обожди малость…
Боярыня кликнула холопку.
Скоро хозяйка и гостья уже сидели за столом, на котором виднелись всякие печенья, соленья и варенья начиная от хребта соленой рыбицы и кончая грибками такими мелкими и нежными, что их больше раза не укусишь, а положишь в рот – кажись, сами тают. Испить тоже было чего вдосталь.
– Ах, и зачем это, матушка боярыня! Ну, дала бы испить водицы и делу конец, а ты, вон, стол весь снедями заставила… И где мне, вдовице бедной, всего этого и упробовать? – говорила гостья.
Однако, несмотря на такое заявление, Митродора Силовна работала челюстями так, что даже и гостеприимная Марфа Сидоровна с легким неудовольствием подумала: «Ишь, жрет-то! И куда лезет ей! Что в прорву!».
Наконец гостья отвела душу едой и питьем в достаточной степени. Тогда пошли разговоры.
– Ты бы еще кусочек?
– Нет уж, уволь! И то только, чтобы тебя не обидеть, через силу ела… Вот разве ма-а-хонький грибишко возьму и больше ни-ни!.. Приехала это я сегодня к Софье Григорьевне, – говорила, пережевывая гриб, Митродора Силовна, – а она мне и говорит с печалью такой: «Совсем это я от людей отбилась! Никуда-то ездить урваться не могу, со всеми товарками разошлась… Вот хоть бы Шестунова Марфа Сидоровна, сколько лет с нею дружбу водила, а теперь который год не видались… Даже и здорова ль она, голубушка, не знаю»… И – хочешь верь, хочешь не верь – даже всплакнула она тут…
– Всплакнула? Ах, болезная! – умилилась Марфа Сидоровна.
– Истинно, матушка! Поискать подруг-то таких! Ноне какие подруги-то? Слава одна! Друга съесть хотят. Меня, знаешь ли, к худу или благу, Господь сердцем таким наградил, что не могу горестей людских видеть. Так внутри и заколотится: «Чем бы помочь? Чем бы помочь?».
– Добрая женщина! Бог тебе воздаст за то!
Митродора Силовна скромно опустила глаза.
– Сердце такое, что с ним поделаешь? Вот и тут тоже. Увидела я слезы эти, сама не своя стала – веришь, самой плакать захотелось. Я и говорю Софье-то Григорьевне: дай съезжу я к знакомке твоей, поклон от тебя передам, о житье-бытье твоем потолкую и о ейном расспрошу. Она на меня так и вскинулась от радости: «Съезди, съезди, милая! Успокой мое сердце! Поклон ей низкий-низкий от меня передай, скажи, что урву часок – беспременно к ней загляну»… Ну, вот я и приехала.
– Спасибо! Вот спасибо! Разуважила! – с чувством проговорила боярыня. – Признаться, и я страсть скучаю по Софье Григорьевне, – на деле Марфа Сидоровна очень редко о ней вспоминала, – иной раз тоже слезы прольешь! – Боярыня усиленно заморгала глазами.
– Забота теперь у Софьи Григорьевны…
– Какая?
– Да сынок куда как возрастен… Пора женить.
– Ну что ж! За невестами в Москве дело не стало. Павел-то – парень хороший, каких мало, что сокол. Кабы не он с приятелем – не бывать бы в живых теперь ни моей дочке, ни племяннице. Слышала, чай? Испужалась я тогда до страсти! Такая напасть!.. А кто виноват? Все их девичье непослушанье…
– Слышала, как не слыхать! – перебила боярыню гостья и тотчас же свела разговор на прежнее: – Ты вот говоришь: легко найти невесту. Нет, не легко! Потому, какие ноне невесты? Посмотришь, посмотришь – и руками разведешь. Ни тебе оне жены послушные будут, ни тебе работницы… Озорницы все да лентяйки… Такими-то, правда, хоть пруд пруди. Да нешто таких надобно? Нет, добрую невесту куда не легко найти!
Марфа Сидоровна сочувственно покачала головой. Потом приняла грустный вид:
– Ах, ноне не токмо с невестами беда, а и с женихами тож!.. Пьяница на пьянице, озорник на озорнике. Как подумаешь, что у меня в доме две девицы в поре и надо замуж их скоро выдавать – инда кровью сердце обливается.
– Две у тебя?.. Да, слыхала от Софьи Григорьевны – дочка да племянница… Красотки, говорят?
– Ну, какие красотки! Так – не дурнушки…