– Толкуй, толкуй! Которая из них постарше будет?
– Дуня, племянница мужняя…
– Сирота она, кажись?
– Да.
– Бедная! Кто ноне сироту возьмет? Народ-то нежалостный, все свою выгоду наблюдает, как бы приданого побольше, тестя породовитей…
– Ну, Дуня хоть и сирота, да не бесприданница…
– И велико приданое?
– Не мало. Тихон Максимыч, царство ему небесное, позаботился о своей дочке.
– Давно отец ейный помер?
– Не так чтобы очень.
– Сколько годков-то?
– Да вот с Успенья осмнадцатый пойдет.
– Да, на возврасте девица… Гмм, гмм… Чтоб тебе ее сосватать с Павлушей-то?
Марфа Сидоровна зорко взглянула на гостью. «Эге, матушка! Вон куда ты!» – подумала она.
– Что ж! Это можно б. Так ведь не нам же сватов с свахами засылать.
– Вестимо, вестимо! Это уж, как водится, с жениховой стороны надо. Да он, может, и не прочь прислать.
– Пришлет, тогда и потолкуем.
– Боязно, знаешь…
– Чего? Волков не боялся, а тут побоится, что ль?
– Да, ведь нешто он тут? Он ни при чем. Родителев это-то дело.
– Так-то оно так… Да им-то чего бояться?
– А как поворот от ворот? Ненадобен, мол. Тогда что? Сором!
– Ну, этому не бывать!
– Ой ли? – радостно вскричала Митродора Силовна.
– Чего ты так обрадовалась?
– Да уж не буду таиться, напрямик молвлю: приехала я от Софьи Григорьевны с порученьицем.
– Ну?
– Охочи ли будете Дуняшу за Павла ихнего отдать?
– Что ж, он – парень хороший.
– Так поворота не будет?
– Думается, нет.
– Ну и слава богу! Так и скажу Софье Григорьевне – вот, чай, обрадуется!
Митродора Силовна поднялась со скамьи:
– Пусть сама с муженьком приезжает.
– Приедут, приедут! На днях приедут. Замешкают – я потяну. Ну а свадьбу сыграем – чай, и меня, вдовицу горемычную, не забудете…
– Да уж ладно, ладно! – смеясь, сказала боярыня.
– Ты муженька своего упреди.
– Беспременно.
Митродора Силовна стала прощаться с Марфой Сидоровной.
В первый же приезд Луки Максимовича жена передала ему разговор со свахой.
– Что ж, добро! Будем ждать гостей хороших. А там и свадьбу отпируем, – ответил он.
XVIII. Радость и слезы
Тихо, так тихо, что слышно, как жужжит пчела, летающая над невидным, но душистым, полным меда цветком. Ветер, довольно сильный с утра, к полудню спал, и деревья недвижными вершинами смотрели на темно-синее, совершенно безоблачное небо.
Андрей Подкинутый медленно шел по саду. Солнце пригрело его понурую, ничем не прикрытую голову, он свернул в густую тень ветвистого клена и остановился.
– Да, вот здесь, – прошептал он, осматриваясь, – здесь сидели мы в последний раз. Давно это было, в прошлом году, осенью, но я помню… Как теперь словно. Весела она была в ту пору, голубка. Тогда, памятно мне, рассказывал я ей, что от немчина одного из слободы немецкой слышал, будто была али есть за морем страна такая, где только бабы одне живут и все на конях ездят, и чуть мужчину завидят, сейчас наскочат и либо в полон возьмут, либо проколют… Смеялась она! «Ишь, бабы какие лихие! И на конях скачут и мечами рубятся… Чего только оне на мужчин так нападают? Блаженные! Ведь этак, коли б я была из них, тебя бы, Андрюша, беспременно проколоть должна бы!» – говорила она. А сама смеется, смеется-заливается… И глазки ее тоже смеются… «Да ужели проколола бы?» – спрашиваю. «А ей-же-ей, проколола бы! Глаза б страшные-престрашные сделала и проколола… Вишь, я какая!» – отвечает и глазами этак повела, будто гневна, а уж глаза-глаза страшные! Так бы и расцеловал!
Андрей сел под деревом и задумался.
– Ах, Дуня, Дуня! Что сделала ты со мной, голубка моя? Опостылели тебе наши беседушки? Али разонравился дружок твой верный? За что, про что? А я-то тоскую, слезами обливаюсь иной раз, вот до чего. Знала б ты… Да где знать! Сам я не знал долго, какими веревицами крепкими мое сердце к тебе привязано! Кажись, чего мне? Холост молодец – вольный сокол! Что он по поднебесью, что молодец по Руси-матушке – носись из края в край да веселись и забавами потешайся. Хлеб всегда найдешь, повстречаешь и девицу – мало ль красоток на Руси святой? – что приласкает, пригреет тебя на груди своей, молвит: «Люб ты мне, сокол-молодец, желанный мой!» Ан нет! Не унесешься! Веки вечные тосковать да слезы лить будешь, а не умчишься отсюда… Чего ради? Да того, что здесь хоть сарафана ее край увидишь – и то легче на сердце станет, а ведь там… там только думы о ней, о милой зазнобушке, останутся! Тяжко жить-то так! Ох, тяжко! Думал ли когда, какая суровая выпадет мне долюшка? А кто все наделал? Он, богатырь этот косматый! Он, он! С той поры, как его увидала, сама не своя стала Дуняша; имя его промолвишь – затрепещет вся. Приглянулся. Кабы мне так, а не ему! Уж целовал бы, с глаз, кажись, не спустил бы со своих любу мою! Станет ли он так? Не станет!.. Где ему! Кабы он поплакал с тоски столько напролет ночек темных, как я, тогда стал бы… А так не станет, еще бить ее, чего доброго, будет, как мужем сделается Дуняшиным… Мужем Дуни моей! Это всего горше! Раньше все же словно надежда кое-какая в душе таилась – авось опять повернет на прежнее, станет дружна со мной, ласкова, а теперь – шабаш! Недаром же, когда сегодня сказал мне отец названый, что Дуняша сосватана за Павла Белого-Туренина, словно в голову мне что ударило, инда пошатнулся.
– Ты, – говорит, – Андрюша, в дружках на свадьбе будь…
– На чьей?
– Да неужто не слыхал? И то сказать, все тишком вершилось, откуда и узнать было… Ведь Дуняша просватана.
– За кого? Спрашиваю, не знаю, как и язык пошевельнуть мог.
– Да за Павла Белого-Туренина. Жених – каких лучше не надо! Так ты в дружках…
Ни жив ни мертв постоял я, а сердце так в груди ходуном и ходит. Только и мог пробормотать:
– Не буду в дружках!
– Что ж так?
– Так. Несчастье, пожалуй, Дуняше принесу.
– Пустое! А то, как хочешь, твое дело, не неволю…
С тем и расстались.
«Горько мне, а Дуняша, чай, прыгать хочет от радости. Еще бы! Для нее ль это не радость – выйти замуж за милого!..»
Легкий шорох, послышавшийся в тишине сада, вывел Андрея из задумчивости. Он посмотрел в ту сторону, откуда слышался шорох, и вскочил на ноги, а его лицо вдруг вспыхнуло яркой краской: он увидел Дуняшу.
Девушка казалась слегка бледной. Андрей напрасно искал на ее лице ожидаемого радостного выражения – ничего подобного на нем не было. Она скорее могла показаться печальной. Удивительное дело, но Андрею грусть девушки была точно целебный бальзам. Он оживился, и нечто вроде не надежды, а тени ее зашевелилось в его сердце.
– Здравствуй, Дуняша, – окликнул он боярышню.
– А! Андрей! Здравствуй! – спокойно ответила на приветствие приветствием девушка.
– Грустишь ты чего-то?
– Я? Нет!
– Али мне показалось?
– Верней, что так.
– То-то… А то я думал, в такой день и вдруг запечалилась, – говорил Андрей, чувствуя вместе с тем, что его снова охватывает тоскливое состояние.
– В какой день?
– Да в сегодняшний.
– Что ж в нем особенного?
– Вот те на!
– Чего ты?
– Да как же, совсем чудно!
– Чему дивишься?
– Как не дивиться! Я думал, что ты прыгаешь от радости… Али, может, он тебе не люб? А? Не люб? – спрашивал Андрей вдруг задрожавшим голосом.
– Кто? – вспыхнув, спросила Дуня.
– Да жених твой.
– Мой жених? – опять спросила она в недоумении. Потом досадливо добавила: – Чего ты пустяки мелешь!
Настал черед Андрея удивиться.
– Послушай, а разве тебе неведомо?..
– Что? Что такое? – с сердцем вскричала боярышня.
– Да что ты просватана за Павла Белого-Туренина.
Дуня остановилась как вкопанная. Радостное изумление мелькнуло у нее на лице и сменилось недоверием.
– Зачем обманываешь так? – промолвила она с упреком.
– Рад был бы, если б это обман был! – с горькой усмешкой ответил молодой человек. – Да нет, не обманываю – сам Лука Максимыч мне сегодня сказал. Я думал, ты знаешь.
Дуняша вдруг обняла Андрея.
– Андрюша! Милый! Да знаешь ли ты, что это значит? – воскликнула она. – Это значит, что была я мертвой и вдруг живой стала! Понимаешь ли, понимаешь ли, голубчик!
– Понимаю! – глухо проговорил Андрей, тихо освобождаясь от ее объятий.
Дуня бегом пустилась из сада.
– Побегу тетушку спрошу, точно ль уже совсем просватана! – пробормотала она.
Подкинутый печально посмотрел ей вслед.
– Обрадовалась! – прошептал он и вдруг почувствовал, что слезы подступают ему к горлу. Он прислонился к стволу дуба и дал волю слезам…
XIX. Кто как
– А ведь я тебя женить хочу, Павлуха, – сказал однажды, после обеда, Степан Антонович Белый-Туренин сыну.
Тот к этому сообщению отнесся довольно спокойно.
– На ком?
– На племяннице шестуновской, Дуняше.
– Видал ее, – ответил сын, и перед ним мелькнул образ темноглазой боярышни. Но сердце его не забилось от этого сильней.
– Что ж, ты рад? – спросил отец.
– Как сказать? Не то чтобы рад, а и печали не чувствую. Так, ни то ни се…
А между тем в это же время Дуняша, слегка покрасневшая от радостного волнения, весело сверкавшая глазами, трепещущим голосом говорила Аленушке, каким счастьем полна душа ее.
– Помнишь, сказывала я тебе, что все Бог устроит, – промолвила Аленушка.
– Слава Ему! Такое свершилось, что и думать нельзя было!
Личико Елены Лукьяничны слегка затуманилось.
– Вот теперь ты совсем довольна, а мне призадумываться приходится! – проговорила она.
– Тебе-то о чем?
– У тебя уж все прикончено – только приданое сошьют, сейчас и свадьба, а мне еще что Бог даст.
– Так ведь князю Алексею отказа не будет от твоего батюшки?
– Тут-то, думаю, нет, а вот как его отец…
– Скажу, как ты мне: Бог все устроит.
Они помолчали.
– Я вот радуюсь, – снова заговорила Д