В Москве Никите повезло: благодаря знакомству Ивана Безземельного с неким Елизаром Марковичем, ключником князя Щербинина, он был принят наймитом во двор этого князя.
XXVI. Нежеланный жених
Серенький зимний день. Тоскливо затянутое облаками небо, тосклив врывающийся в окна сумеречный свет. Не на чем глазу отдохнуть, хочется живой, яркой краски, а все бледно, как будто та густая пелена снега, которая теперь покрывает московские улицы, кидает на все беловатый, холодный, мертвенный отцвет.
Не весело всем в такой день, а тому, у кого грусть на душе, еще грустней и тяжелей становится. Недаром так невесела сидит перед оконцем царевна Ксения и смотрит сквозь слюду на снег двора. Тоскуется ей. Разлетелись, как дым, белые пылкие грезы, но разогнал их не этот серый день: рассеялись они не теперь, а давно – в час приезда королевича.
Жених… Она видела его – мельком, правда, но с нее довольно и этого; в нем не было и тени сходства с тем женихом, образ которого она видела в мечтах. Этот белобрысый немец – ее жених! Ей не верится, верней, не хочется верить. Длинный, сухопарый, с белесоватыми, «телячьими», как называла их успевшая все подметить зорким женским взглядом Ксения, глазами… Нет, Бог с ним! Не надо ей такого жениха! Брат говорит, что этот белобрысый королевич очень ученый: на каких только языках не говорит, и в день приезда на славянском языке речь сказал; он и в других науках такой же искусник – умеет снадобья всякие составить либо, по трубкам каким-то на огне прогнав, одно снадобье в другое обратить… Пусть так, а все ж лучше было б, если б, заместо учености столь великой, у него были глаза покрасивей, плечи пошире да стан постройней. Век с таким вековать – ай, бо-о-оже мой, боже!
Занялась царевна печальными думами, не слышит она, как скрипнула дверь, как в комнату вошла довольно полная, еще не старая женщина.
– Что задумалась, доченька? – тихо приблизясь к Ксении, промолвила пришедшая и ласково погладила рукой черноволосую головку царевны.
– Взгрустнулось мне, матушка… – ответила Ксения Борисовна.
– Что так? Да и не первый день грустна ты… Заприметила я, да и боярыни говорят то же… С чего ты, родная моя, а? Может, недужится, дитятко? – наклонясь к дочери, проговорила царица Мария.
– Нет, не недужится мне…
– А что же грустишь?
– Сама не знаю с чего! – потупясь, сказала царевна.
– Ой ли? Уж не порчу ль напустили на тебя? Не сглазили ли? Мало ли ноне злых людей!
– Нет, то не с порчи.
– Знаешь что, – решительно промолвила царица, – ты как хочешь, а дохтуру немчину[6] скажу: пусть он тебя посмотрит, пусть полечит – не иначе, как хворь с тобою какая-то непонятная приключилась.
– Ах, не хворь вовсе! Ах, не хворь! – воскликнула царевна, потом, покраснев, добавила: – Матушка!
– Что, дитятко?
– Ты б мою грусть одним словом прогнать могла!
– Будто?
– Истинная правда!
– А ну, каким?
– Молви, что меня за немца этого замуж не выдадите!
Царица всплеснула руками.
– Ишь ты! Проведала! И откуда? Только мне, кажись, это и ведомо было! – воскликнула она. – Вот диво! Кто тебе сказал про жениха?
– Слухом земля полнится… – уклонилась от ответа царевна.
– Гмм… гмм… Смотри, батюшке как-нибудь не обмолвись – узнает, что тебе ведомо, осерчает.
– Я ли обмолвлюсь!
– То-то… Так неужли от этого грустишь?
– От этого.
– Замуж выходить не хочется?
– Вас – тебя, батюшку да братца – покинуть тяжело!
– Ой, дитятко! Девичье дело такое – подросла, и из дому вон. Еще ты оттого так и засиделась, что царевна, а будь боярской дочкой – давно бы детушек, может, своих баюкала! Ах ты, ласковая моя!
– Да и жених – немец противный… – пробормотала, смущаясь, Ксения.
– Вот оно что! Вот это-то, думать надо, больше всего грусти подбавляет! Ха-ха! – смеясь, проговорила мать. – Да почем ты знаешь, что противный? Может, он – красавец писаный.
– Знаю, что противный, – сказала царевна со слезами на глазах.
Потом вдруг обняла мать и прижалась лицом к ее груди.
– Матушка! Родная! Ужли выдадите? – прошептала она.
– Господь с тобой! Да ты никак плачешь? Полно! Не порти глазок своих светлых. Будет тебе! Будет! Уж так и быть, утешу: сказывал мне намедни втайности Борис, мой свет, Феодорович, что не бывать тебе за королевичем этим.
– Ужли правда? Ах, матушка! Ах, милая! – воскликнула Ксения Борисовна, поднимая голову, и очи ее, на которых еще покачивалась на длинных ресницах одна-другая слезинка, загорелись радостью.
– Ишь, обрадовалась! Словно тебя из татарской неволи освободили!
– Больше, чем от неволи злой!
– Ах, доченька, доченька! Совсем ты еще малый ребеночек! – любовно сказала мать, целуя Ксению.
XXVII. Роковая беседа
Колеблющееся пламя восковых свечей кидает желтоватый свет на лицо сидящего, развалясь в резном кресле, королевича Густава. Он держит в руке большой кубок и мрачно смотрит перед собой. Заморское вино, которое он потягивает, уже оказало на него свое опьяняющее действие. Белки глаз подернулись сетью красноватых жилок, а веки тяжело полуопустились. Против него сидит в почтительной позе гладко выбритый немец и лукаво посматривает на королевича.
Густав допил кубок и стукнул им по столу так, что стоявшая на нем посуда зазвенела, а собеседник королевича вздрогнул от неожиданности.
– Не бывать! – громко крикнул Густав, и его голубые глаза загорелись.
– Что ты? За что твоя милость разгневалась? – вкрадчиво спросил выбритый немец.
– Не бывать тому, чтоб я женился на этой княжне татарской! – промолвил королевич.
– Не совсем понимаю, о какой татарской княжне ты говоришь, – наливая вина в кубок Густава, сказал немец.
– Фидлер! Ты – хитрая лисица! Ты отлично понял, о ком я говорю.
– Ты слишком высокого мнения о моей догадливости! – пожал плечами Фидлер.
– Конечно, я говорю об этой вашей затворнице, о Ксении.
– Она – русская царевна, а не татарская княжна.
– Все равно! Эти варвары, русские, недалеко ушли от татар.
– Да, они – варвары, но все же… Напрасно твоя милость не хочет жениться на царевне: кроме того, что это выгодно будет для тебя, ты подумай и о том, что она, говорят, дивная красавица.
– Какая-нибудь скуластая татарская рожица! Я люблю одну, ты знаешь. Я с нею не расстанусь всю жизнь. Мне она милей царств и сокровищ, и красавиц всего мира. Я привез ее, не глядя ни на какие препятствия, сюда из Дрездена не для того, чтобы покинуть. Она для меня – луч солнца в этой вашей Московии.
– Напрасно тебе так ненавистна Московия! Это – благословенная страна.
– Страна варваров и медведей!
– Страна меда и млека.
– Однако тебя изрядно заразил здешний московский дух! – насмешливо произнес королевич.
– Я здесь живу так, как никогда не жил бы на своей родине. Государь меня любит, жалует, от московцев я ничего не видел, кроме хорошего. За что буду я не любить эту страну?
– Ну и люби на здоровье! А меня не неволь.
– Гмм… Ты сам себе врагом являешься.
– Быть может, но я – честный человек.
– Это все условно! Честно ли отказываться от короны – ведь тебя Борис сделал бы королем ливонским, – если ты можешь облагодетельствовать своих подданных?
– Ха! Король ливонский! Мне хотят навязать жалкую роль Магнуса! Потом, вряд ли я мог бы явиться благодетелем своих подданных.
– Почему? Ты так просвещен.
– Вот, именно от этого! Я предпочту мирные занятия моей любимой химией управлению государством.
– Ну-у!.. – пробурчал с сомнением Фидлер.
– Да, так. Кроме этого, есть еще две важных причины, – залпом осушив кубок, сказал Густав.
– Какие? – спросил лекарь, снова наливая вина королевичу.
– Я не хочу менять веры, не хочу также служить Московии во вред родной стране… Я не изменник, я не отступник… Я не хочу, понимаешь, не хочу! – стукнув по столу, почти крикнул королевич.
Фидлер насмешливо посмотрел на него:
– Мало ли что нам не желательно! Нужно подчиняться необходимости.
– Лекарь! Не забывай, что я – королевич!
– Я помню это. Но не забудь и ты, что у тебя нет королевства, где бы ты мог венчаться королевской короной, – дерзко ответил немец.
– Мне не нужно напоминать о моем несчастии, – сказал Густав, успевший опять осушить кубок. – Я помню это даже и во сне. Налей-ка мне вина.
– Смотри, это вино очень крепко.
– Ты становишься дерзким, Фидлер! Наливай!
– Ты таким голосом говоришь, точно я – твой холоп, – проговорил немец, уже давно оставивший свою почтительность.
– Не много больше холопа… Ну да это мимо! Наливай скорей!
Фидлер нехотя налил.
– Вот, так-то лучше, – довольно проговорил королевич. – Вино доброе. Эти варвары знают толк в напитках!
– Они знают толк и во многом другом.
– Ну, с этим можно и не согласиться. Что у них хорошего? Что они умеют сделать порядочно?
– Они умеют добиваться цели, умеют приневолить, когда требуется, – многозначительно проговорил Фидлер.
Густав пристально посмотрел на своего собеседника помутившимися от опьянения глазами:
– Ты намекаешь на что-то? На меня? Ну, меня насильно принудить нельзя. Я не из таковских!
– Московцы говорят: сила солому ломит.
– Солому, но не меня.
– Королевич, ты неблагодарен.
– Фидлер! – гневно вскричал Густав.
– Ты неблагодарен, – невозмутимо продолжал немец, не обращая внимания на гнев королевича. – Ты ненавидишь московцев, а они тебе сделали только одно добро. Одели тебя с ног до головы и твою свиту, дали целый дом в твое владение, окружили царскою роскошью… Тебе дана возможность отдохнуть от своих скитаний. Тебя хотят женить на прекраснейшей девушке в мире, сулят королевство, и за все это ты их клянешь, поносишь… Разве это благородно?
– Ты меня учить вздумал, лекаришка! Забылся, хам! Благодарить их!.. Ха! За что? Они хотят меня сделать игрушкой в своих руках, хотят обратить в раба, и за это я должен их благодарить! Нечего сказать, хорошо! Не бывать же тому, чтоб я им подчинился! Брошу все и уеду из этой варварской страны.