– Как-то еще тебя выпустят! Хе-хе! – насмешливо сказал Фидлер.
– Пусть попробуют не выпустить!
– А что же? Или тебя побоятся?
– Фидлер! Я размозжу тебе голову этим кубком! – бешено вскрикнул принц.
– Это мало поможет твоему делу, – спокойно заметил лекарь.
– Они не смеют не отпустить!
– Почему?
– Не выводи меня из терпения!
– Я только спрашиваю.
– Лучше молчи.
– Изволь, повинуюсь.
Они замолчали. Фидлер барабанил пальцами по столу и насмешливо посматривал на королевича.
Вдруг Густав с шумом отодвинул кресло и вытянулся во весь рост.
– Пусть попробуют не отпустить, пусть попробуют! – закричал он. – Я им покажу! Я сожгу всю их деревню, которую они называют Москвой! Клянусь Богом, сожгу! Начну с того дома, где живу сам!
– Не говори пустяков, королевич.
– Ты лучше мне не возражай! Что я сказал, то так и будет! Сожгу, сожгу, сожгу! – кричал он бешено.
– Густав! – долетел из-за двери женский голос.
Гнев королевича разом затих.
– Роза, ты? Иди сюда скорей, я разделю с тобой свое горе! А ты, лекаришка, вон с глаз моих, да живей, а не то!..
И королевич занес руку с тяжелым кубком.
Фидлер, насмешливо улыбаясь, поспешил удалиться.
Ранним утром следующего дня у государева лекаря Фидлера был таинственный разговор с боярином Семеном Годуновым, во время которого боярин многозначительно покачивал головою, а расставшись с лекарем, не мешкая поехал к царю. Борис Феодорович долго беседовал с Семеном Годуновым, и результатом этой беседы была царская немилость к приезжему королевичу. Густав очутился в своем роскошном доме, как в темнице, – все выходы и входы были заняты стражею. От королевича были отняты пожалованные ему было города и удел[7]. Словом, ему пришлось испытать на себе силу царского гнева. Однако царь скоро смилостивился, дал ему новый удел, гораздо худший, чем Калуга, – разоренный Углич. Там принц и жил до конца царствования Бориса, занимаясь химиею. После его перевезли в Ярославль, оттуда в Кашин. Он умер в 1607 году в одиночестве, покинутый всеми и даже тою женщиной, ради которой он отвергнул корону, разбил свою, сулившую ему счастье, судьбу.
Таким образом, Ксении не пришлось выйти замуж за ненавистного ей «немчина», и она, не помышляя о замужестве, веселая и счастливая пела, как птичка, до той поры, пока любовь не захватила властно ее девичьего сердца.
XXVIII. Решился
Крутит метелица, завывает ветер, бьют снежные хлопья в переборчатые окна. Прислушивается молодой князь Алексей Фомич к голосу бури, и кажется ему, что это тоскует природа по давно погибшему лету, горюет, вспоминая знойную ласку солнечного луча. Кажется ему, что в его сердце родится отзвук этому плачу зимней бури – ведь и он тоскует по минувшим дням счастья, горюет по жарким ласкам своей любы.
Давно злится погода – уже несколько дней, как буря разве лишь на час какой-нибудь затихала, давно грустит молодец, не видя милой своей: с той самой поры, как пошли морозы покруче. Зимой – не летом, не побежишь в одном сарафане к милому на свиданье; мало-мало, а хоть телогреечку меховую накинуть надо, а ее тайком не накинешь. Так и приходится Аленушке день-деньской сидеть одинокой в своей горенке, посматривать тоскливо за оконце, как пташка за решетку клетки, да порою ронять слезки алмазные, а ему, князю Алексею, остаются только думы о своей зазнобушке да на судьбу свою сетованья жалкие.
А все-таки он, по привычке или в надежде на случай счастливый, каждый день коня седлает, едет к усадебке Шестуновых.
Спешит он всякий раз так, как будто милая его давным-давно уже там поджидает, и чем ближе к усадьбе, тем больше коня понукает, и сердце надеждою бьется, что, авось, ухитрилась красотка и ждет его в нетерпенье. Но много раз приходилось ему грустным в Москву возвращаться, не повидавшись с милой.
Вот и сегодня он так же напрасно побывал у усадьбы Шестуновых: не пришла Аленушка. Сегодня он меньше, чем когда-либо, надеялся – уж очень погодушка разбушевалась, а между тем в этот раз ему тяжелей было, чем в иные разы. Приехал он домой, спрянул с коня, прошел в свою комнатку, сбросил занесенную снегом шубу на лавку, да тут же и уселся и задумался, прислушиваясь к завываниям ветра.
Чует он, что звучит в его сердце что-то, словно струна на гуслях, звучит жалобно, и, вторя тому, что в сердце звучит, просятся слова на уста, слова – что стоны горькие – слагаясь в песню печальную про доброго молодца да про зазнобушку его милую, злой судьбиною разлученных.
И тянется песня эта – вот-вот конец, а на деле конец не слаживается.
Лил уж слезы добрый молодец, горько плакала его лебедушка-зазнобушка. А у добра молодца слезы, что роса, падали, а у ней, зазнобушки, что камни-алмазы сыпались. Тосковала красна девица, руки в злой тоске заламывала; ох! кручинился и молодец, опускал на грудь головушку, думу думал вековечную, как помочь беде лихой, как состроить так, чтоб весь век свой любоваться на зазнобушку, жить как голубь с голубкою. И надумал он…
Тут-то и обрывалась песня. Чуял Алексей, что по-прежнему звучит струна, поет, в словах излиться хочет, да не мог он слов подобрать, не находил ответа, как обратить тоску доброго молодца в радость великую. И понимал молодой князь, что, найди он конец, удачный для песни, покончит он и со своей кручиной, найдет чем помочь горю своему.
Громче взвыл ветер, сильнее ударили снежные хлопья в переборку. И вдруг почудились князю-поэту в этом вопле бури шум многих голосов, звон чаш и кубков пированья. Сразу сложился конец песне.
И надумал он пойти к батюшке родимому, поклониться ему до земли. Ой ты, батюшка, отец родной! Не прогневайся на сына своего за его речи непрошеные, за его просьбу слезную! Ты поди, отец мой, батюшка, отыщи свах со сватами, посылай их к моей зазнобушке, а не к ней, к девице, к ее родителям, сосватай красотку милую за сынка своего покорного. И пошли свахи сосватали, и сыграли после бояре свадебку, свадебку веселую. И зажил с той поры молодец припеваючи со своей женой молодою, целовал ее он, миловал, поцелуями она отдаривала.
Быстро поднялся с лавки молодой князь.
– Пойду! Надо разом порешить. Будет так-то маяться! Буду просить-молить батюшку – пусть он сосватает мне Аленушку. Неужели откажет? Помоги Бог!
И Алексей, перекрестившись, вышел из комнаты.
XXIX. Отец и сын
Когда князь Алексей с замиранием сердца подошел к той комнате, где находился отец, из нее вышел навстречу ему ключник князев, Елизар Маркович.
Это был сухой, небольшой старик, с редкою бородою клином, с хищным, крючковатым носом и хитрыми, бегающими глазами. Сладкая улыбка, казалось, никогда не сбегала с тонких, бледноватых губ Елизара Марковича, или попросту, как звал его боярин, «Маркыча». Он и говорил каким-то медовым голосом. Увидав молодого князя, Маркыч низко поклонился ему.
– К батюшке, князинька? Да? В добрый час: батюшка сегодня в духе. Уж так-то ласков, так-то ласков, что и сказать не могу! Меня сегодня к ручке своей подпустить изволил…
Сообщение, что отец в духе, ободрило Алексея, и он довольно смело вошел в палату отца. Однако эту смелость как рукой сняло, когда молодой князь почувствовал на себе взгляд холодных глаз старика.
– Целуй! – протянул старый князь сыну руку для поцелуя после низкого поклона Алексея. – Зачем пожаловал?
– Просить хочу тебя, батюшка, кое о чем… – стоя, выпрямившись перед отцом, ответил Алексей Фомич.
Старик нахмурился.
– Смерть не люблю просьб этих! Кажись, люди для того и народились, чтоб друг дружке просьбами да мольбами досаждать. Дня не пройдет, чтоб у меня кто-нибудь чего не попросил! Что же тебе надо?
– Моя просьба особая.
– Особая?
– Да. Батюшка! – Тут Алексей опустился на колени и поклонился отцу в землю. – Не осерчай, сверши то, о чем попрошу!
Почтительность сына понравилась старому князю.
– Полно по полу-то валяться! Встань да сядь на скамью, поговорим.
Алексей поспешил исполнить желание Фомы Фомича.
– По всему видать, что ты глупенек еще, в разум настоящий еще не пришел, какой мужчине подобает. Ну, виданное ли дело, чтобы свершать то, чего еще и не ведаешь? Хе-хе-хе! «Сверши», говорит, «о чем попрошу»! Хе-хе! Эх ты, голова! Сказывай-ка лучше, что за просьба?
– Просьба большая… – сказал молодой человек, не решаясь приступить к делу.
– Да говори, что ль!..
– Я уже, батюшка, возрос… Приятели мои все, почитай, переженились… Пора бы и мне жениться…
– Вот оно что! Ха-ха-ха! – раскатисто рассмеялся старый князь. – Думал-думал да и надумал! Молодец! С чего же ты это жениться захотел? Али за спиной отцовской тебе жить надоело? Погулять на воле захотелось?
– Нет, батюшка… Я так… Пора, потому… Годы уходят… – бормотал Алексей, красный как рак.
– Гмм… Пожалуй, можно женить тебя… Вот, дай срок, сыщу невесту.
– У меня есть одна на примете…
– Уж и невесту подыскал! Кто такая?
– Шестунова боярина дочка.
– Шестунова? Ну, брат, боярин-то этот штука не велика!.. – поморщась, проговорил старик.
– Не больно родовит, правда; однако все же и не из худородных… – говорил молодой князь, тревожно думая: «Ой-ой! Пожалуй, из-за рода все дело расклеится!»
Старик задумался. Он соображал.
«Женить сына не трудно, а какая польза с того? Надо дом ему строить, тут, чай, немало рублев утечет… А женить надо… Вот намедни Степан Антонович тоже пристал, чего Алексея не женю. Без этого не обойтись. Женить-то на не больно родовитой, пожалуй, и лучше – меньше требовать станет, домок попроще устроим. Опять же и прикруту сорвать покрупней с тестя можно – породниться с князем Щербининым – честь не малая для него. Этак, пожалуй, можно так подвести, что я из своего кармана мало чем поступлюсь. Верно! Только все это надо с толком делать, как бы не обмахнуться…»
Придя к такому решению,