старик довольно крякнул.
Недавно красный, теперь побледневший от волнения Алексей затаил дух, готовясь услышать ответ отца.
– Вот что, Алексей, – заговорил тот, – коли ты хочешь жениться – женись, я не прочь, хоть и на дочке шестуновской…
– Благодарствую, батюшка!
– Постой! Только с этим делом спешить нечего, надобно наперед разузнать хорошенько, много ль дадут они за дочкой…
– Дадут изрядно, я знаю.
– Насказать-то все можно! Нет, мы этак сторонкой все разведаем… Коли все ладно, ну, тогда и свах со сватами зашлем. Вот тебе мой сказ.
– Буду ждать… – вставая со скамьи, сказал Алексей, довольный и тем успехом, какого добился.
– До сватовства изрядно пождать придется… – промолвил старик. – Раньше как после Святок не начну и каши заваривать.
– Твоя воля, батюшка! – со вздохом проговорил Алексей, целуя на прощание отцовскую руку.
XXX. Кое о чем
Старый князь как сказал, так и сделал: не спешил со сватовством. Миновали Святки, а Фома Фомич все еще разузнавал да разнюхивал, и так ловко, что Шестуновы и не предполагали, с каким родовитым человеком предстоит им породниться. Никто не знал, кроме Аленушки. Та знала – ухитрился-таки шепнуть ей словечко доброе князь Алексей!
То-то была счастлива боярышня, когда услышала радостную весточку из уст милого! Много ночек с той поры пришлось ей не спать от наплыва думушек счастливых, и Аленушка не тяготилась бессонницей, напротив, рада была так хоть десяток ночек продумать. Потом, по мере того, как время проходило, а свахи да сваты не являлись, Аленушка стала тревожиться, уж не передумал ли батюшка Алексея.
Но напрасны были ее тревоги, старый князь не раздумал. Сведения о достатке Луки Максимовича и о приданом, которое он даст за Аленушкой, должно быть, получились такие, какие пришлись ему по вкусу, и на Масляной неделе он порешил заслать свах.
Шестунов был несказанно рад породниться с Щербининым, однако ничем не проявил этого, и с обеих сторон переговоры велись с достаточною важностью и степенностью.
Будущие родственники лично ни о чем не переговаривались, предоставив все дело: Шестунов – жене, а Щербинин – свахам и сватам. Только на Святой неделе, когда уже переговоры подвигались к концу, старый князь решился побывать у Луки Максимовича. Последнего свахи известили о предстоящем приезде Щербинина, и он успел заблаговременно приготовиться к принятию дорогого гостя.
XXXI. Едет
В день приезда желанного гостя раным-рано поднялся Лука Максимович. Только Богу успел отмолиться, как кликнул к себе своего ближнего холопа Егора.
– Ты, Егорка, того, снаряди холопей человек десяток. Вели им в платье почище одеться да на конях вдоль по дороге стать. Чуть завидят, что гость едет, сейчас чтобы друг дружку оповестили и который поближе к усадьбе будет, чтоб, коня не жалея, сюда скакал, а остаточным чтоб гостя ждать, подъедет он – шапки скинуть и опосля до ворот дворовых проводить его… Понял, старый? – говорил Шестунов.
Егор, седой старик, ровесник Панкратьевне, если еще не постарше ее, усиленно моргал глазами и шамкал:
– Справим, как сказываешь, боярин. Не впервой – бывало уж так при батюшке твоем. Как не понять, все понял! – заключил он свое бормотанье и поплелся из комнаты.
А на смену ему боярин кликнул жену свою:
– Слышь, Марфа, ты не осоромись сегодня, погляди раз да и другой, чтоб все ладно было… В поставцах посуда перечищена ль?
– Блестит так, что хоть смотрись в нее! – похвастала Марфа Сидоровна.
– Полавошники-то сменила?
– Нет еще, да время терпит, сменю.
– Тебе все терпит! И выйдет так, что приедет гость, а на лавочках тряпицы грязные заместо полавошников лежат! Смени сейчас!
– Сменю, сменю, будь покоен.
– С тобою-то и быть спокойным! Положись на бабу, так осоромишься до того, что после стыдно будет людям на глаза показаться. На столы-то скатерти новые положила?
– Да где ж еще в такой ранний час все сделать?
– Смотри! Подведешь меня – тогда держись! – пригрозил боярин. – Ты так подстрой, чтоб Аленкиных рукоделий поболе в светелке было. Я нет-нет да в беседе Фоме Фомичу и покажу: «Вон, глянь, гость дорогой, и это – Аленушкина работа. Искусница она у меня!»
– Ладно, положу.
– А чем ты угощать гостя будешь?
– Да по тому глядя, как приедет – к обеду али позже.
– Ну, коли к обеду?
– Наперед всего пасочки отведать, да куличика, да ветчинки, да яичек…
– Ну, это мимо! Это вестимо, как водится. А обед-то самый?
– А впереди всего подать прикажу пирог с рыбкой, а потом пирога с капустой, после пирожка с говядиной, за пирогами – щи жирные, выпревшие изрядно, за щами – похлебочки, после сего осетринку отварную, гуська с капустой, бараний бок с кашкой гречневой, курочку выкормленную, оладьи, пирожки сладкие. Потом сласти: яблочки там, засахаренные, орешки в меду, пастил разных… Вот, кажись, обед ничего?
– Не так, чтобы очень.
– Чем не по нраву?
– Не не по нраву, подать можно, а только б не мешало бы снедей еще прибавить. Вон, ты рыбу-то всего один раз подашь.
– А в пироге?
– То пирог с рыбой, а не рыба. Опять же и баранины можно б еще иначе подать не токмо что с кашей, потом уточку бы еще… Ну да ладно, сойдет. Питий-то у нас довольно?
– За глаза!
– Ну, ин ладно.
Лука Максимович направился к двери.
– Куда же ты? Сбитеньку-то разве не будешь пить?
– До сбитня ль мне теперь! Гость скоро должен прибыть важнейший, а она со сбитнем! Эк дура баба!
И боярин вышел из комнаты, сердито хлопнув дверью.
Марфа Сидоровна недовольно покачала головой.
– Ну, уж и не дай бог гостей этаких принимать! – проворчала она.
Было уже недалеко до полудня, когда Лука Максимович покончил наконец со всеми хлопотами. Все было вымыто, выметено, вычищено, холопы одеты в кафтаны и рубахи почище да поновей – словом, все пришло в желанный для Шестунова вид.
«Ну, слава богу, управился! Теперь можно ждать спокойно!» – подумал Лука Максимович и тут только с испугом вспомнил, что он забыл самое важное – одеться самому в праздничный наряд: он как надел утром засаленный повседневный кафтан, так и оставался в нем и до сих пор.
– Егорка! Митька! Петька! – начал он не своим голосом сзывать холопей. – Черти! Где б напомнить боярину, что наряд сменить надо, а они и в ус не дуют! Тащите ферязь из объяри[8] травчатой и сапоги красные… Да живей, чтоб вам пусто было!
Холопы кинулись исполнять боярский приказ.
В это время в комнату вбежал один из выставленных на дороге дозорных.
– Едет! – крикнул он.
Лука Максимович заметался во все стороны.
– Так и знал! Как назло! Не успею! Не успею! Ферязь, черти! – завопил он.
Однако он успел, и, когда он, вспотевший, красный, выбежал на крыльцо встречать гостя, возок Фомы Фомича, запряженный несколькими лошадьми цугом, еще только что подъезжал к воротам двора.
XXXII. Дорогой гость
День был чисто весенний, и комнату, в которой обедали бояре, теперь, благодаря лившимся солнечным лучам, можно было назвать действительно светлицею.
Фома Фомич сидел в переднем углу, против него, по другую сторону стола, поместился Лука Максимович, старик Егор, стоя за спиной господина, «смотрел в стол и в стол сказывал», т. е. наблюдал, чтобы вовремя сменять яства, и давал знак другим прислужникам, которых в комнате находилось немало. Часто Шестунов слегка оборачивался к старику и делал ему таинственный знак; тот, в свою очередь, многозначительно взглядывал на холопей, и скоро в комнате появлялся поднос с кубками, наполненными заморским вином, и в таком порядке: от холопа к Егору, от Егора к Луке Максимовичу – достигал до гостя. Шестунов не просто передавал Фоме Фомичу кубок; он вставал, подходил к князю и с низким поклоном говорил: «Выкушай!» Тот отказывался, говорил, что ему невмоготу, что радушный хозяин его закормить и запоить хочет, и, наконец, после долгих уговариваний, соглашался, и то не просто, а с такой оговоркой:
– Без тебя и губ не помочу!
Тогда и Лука Максимович брал кубок, и бояре, промолвив, кланяясь друг другу: «Много лет здравствовать!» – осушали кубки, потом опять принимались за еду, чинно беседуя до нового приноса вина.
И хозяин, и гость – оба принарядились ради торжественного случая. Лука Максимович был в знакомой уж нам ферязи из объяри с золотыми и серебряными «клинцами» и «реками»[9] по вишневой земле и в красных сафьяновых сапогах. Фома Фомич был одет в кафтан из венецейского атласа, расшитого по серебряной земле золотыми травами; «козырь» – воротник кафтана – закрывал половину затылка старого князя и – признак богатства Щербинина – был унизан по борту жемчугом, а к середине от края усыпан самоцветными камнями, подобранными в узор; сапоги у него были зеленые, с приподнятыми кверху, вышитыми золотом и шелками носками; в них были заправлены шаровары темного бархата.
Уже много раз взглядывал Лука Максимович на старого Егора, уже много раз слышалось хозяйское «Выкушай!» и ответное гостя: «Не буду без тебя!» Покраснели лица бояр, речь стала оживленней.
– Моему Алешке за деньгами нечего гнаться – слава богу, меня Господь богатством не обидел… – говорил Фома Фомич, глаза которого под влиянием хмеля утратили свое холодное выражение.
– Кому о богатстве твоем не ведомо! – слегка заплетающимся языком ответил Лука Максимович.
– К тому говорю, что женить хочу Алексея на дочке твоей не приданого ради, и, коли требую прикруты и хочу, чтоб она была вся, до алтына последнего, выдана, так не корысти ради, а соблюдения обыка дедовского.
– Понимаю, княже.
– Сыну моему не деньги надобны, а жена добрая, ласковая да не ленивая.
– Уж что-что, а не хвастаясь скажу: такую другую искусницу, как моя Ленка, поискать да и поискать! Да вон, гляди, скатертка эта, как по-твоему, хороша али нет?