Много лет прошло с тех пор, Кэтти. Уже давно нет в живых ни Генриэтты, ни Чарли, ни моего великодушного спасителя – я всех пережил! Нет в живых и его сына, но есть внук. Этого внука зовут Робертом Девере, графом Эссексом. Он был любимцем королевы, а теперь впал в немилость. Он горд – этот Эссекс. Он оскорблен королевой и хочет отомстить ей. Хочет с горстью воинов кинуться на улицы Лондона, произвести мятеж. Это ему не удастся, он идет на верную гибель: граждане станут грудью за свою королеву, и его воины потонут в массе противников. Я говорю, у него слишком мало воинов: каких-нибудь несколько сотен. Ему будет полезна каждая новая пара рук. Мне кажется, что теперь настала пора исполнить то обещание, которое я дал деду этого Эссекса. Я отточу меч и стану в ряды его воинов. Прав ли я, Кэтти?
Девушка отрицательно покачала головой и промолвила:
– Нет, не прав!
– Я не ожидал этого услышать… – пробормотал старик.
– Ты не прав, дед. Эссекс – бунтовщик, ему нельзя помогать.
– Не мне рассуждать об этом! Я знаю одно: внук моего спасителя в опасности.
– Кроме того, твоя жертва будет напрасна: что значат твои слабые руки против десятков сильных и крепких рук врагов?
Ученый сделал легкое движение, собираясь возразить, но внучка продолжала:
– Дедушка! Милый! – Она приподнялась и обняла его. – Неужели тебе не жаль покинуть свою Кэтти? Подумай – ведь только ты один у нее остался? Ни отца у ней, ни матери, только ты ей опора и наставник. Дорогой мой! Ведь ты на смерть идешь! Зачем ты хочешь заставить страдать свою Кэтти? Или ты недоволен ею? Она плохо работала, не слушалась твоих советов? Или тебе надоели мирные, ученые занятия? Вспомни, как мы здесь, вот в этой самой комнате, проводили за работой без сна долгие ночи; как мы вместе страдали, когда наши опыты не удавались, как вместе радовались удаче! Ты всему этому хочешь положить конец? О мой деда, деда! Не покидай своей внучки, повесь меч на прежнее место, где он висел, и оставь ржаветь в ножнах. А если ты не послушаешь меня, если пойдешь в бой, тогда… Ах, я не знаю, что сделаю! Я, кажется, последую за тобой в битву, заслоню собою твою грудь от свирепых врагов. Ты ведь любишь свою Кэтти? Ты ведь и сам страдаешь? Да? Так зачем же все это? Деда, ты привык размышлять: подумай и согласись со мной, что долг, который тебя заставляет действовать, есть долг ложный.
Смит грустно покачал головой:
– Нет, Кэтти! Нет, моя милая, любимая внучка, я не вижу, что он ложный. Мое сердце обливается кровью, но я должен сдержать обещание.
– Дедушка! Ведь ты только обещал, ты не давал клятвы… – промолвила взволнованная Кэтти, хватаясь как утопающий за соломинку.
Старик почти сурово посмотрел на нее.
– Подай Библию… – приказал он, указывая на толстую книгу, лежавшую на противоположном конце стола.
Когда Кэтти исполнила его требование, он не спеша открыл Евангелие от Матвея, перевернул несколько листков и, поднявшись с кресла, торжественно прочел:
– «А я говорю вам: не клянись вовсе! Ни небом, потому что оно – Престол Божий; ни землею, потому что она – подножие ног Его: ни Иерусалимом, потому что он – город великого Царя. Ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным. Но да будет слово ваше: да, да, нет, нет»…
Старик закрыл Библию, положил на стол и промолвил:
– Вот мой ответ. – Потом холодно добавил: – Уже поздно… Иди спать, Кэтти!
Внучка безмолвно поцеловала его и направилась к двери. Выходя из комнаты, она прошептала:
– Пусть же и мое «да» будет «да»!
IV. Прерванная беседа
В большой комнате одного из лучших лондонских домов, отведенном для русского посольства, медленно прохаживался, мягко ступая по ковру, устилавшему пол, Павел Степанович Белый-Туренин.
Князь Алексей Фомич сидел тут же в кресле с резною спинкою, задумчиво опустив голову. Оба молчали.
Павел, прохаживаясь, с легкой усмешкой поглядывал по временам на своего приятеля, приостанавливался, будто собираясь что-то спросить, но отдумывал и продолжал прохаживаться. Князь Щербинин не замечал улыбки Павла; вряд ли он даже помнил о его присутствии, его голова была полна дум, и, по обыкновению, поэтический ум молодого князя перерабатывал эти думы в образы. Воображение рисовало ему далекие поля родной Руси; он видел знакомую, полузанесенную снегом усадебку. Вон по гулким от мороза ступеням крыльца сбегает закутанная в шубку боярышня. Тянет ее к памятным местам: идет она в сад, где теперь обнаженные деревья низко клонят ветви от тяжести насевшего на них инея. Дуб-великан гордо возвышает свою побелелую от морозного налета макушку и, насквозь пронизанный косыми лучами зимнего солнца, кажется старцем седым, величавым среди внучат-малолеток. Здесь, в то время, когда шумели на дубе узорные листья, часто встречалась она с милым. Как теперь здесь пусто и печально! Тих сад – словно заснули деревья в эту студеную пору, чтобы не чувствовать злых вьюг и метелей и проснуться тогда, когда вновь теплый, ласковый ветерок качнет их вершины, а солнце вызовет на свет божий зеленую пушистую почку… Отчего и ты, сердце девичье, не замрешь так до поры счастливой, а бьешься тоскливо в груди и слезы на очи вызываешь? Видит князь Алексей, как выпала крупная слеза из глаза боярышни и покатилась по щеке, слегка разрумяненной от мороза. И чувствует он, что и его сердце сжимается тоскливо и к глазам слезы подступают…
Тяжело вздохнул он всею грудью…
– Полно тебе! Чего ты хмуришься все, что день осенний! – не выдержал наконец и промолвил, услышав этот вздох, Павел Степанович.
– Да ведь и веселиться не с чего! – ответил, не поднимая головы, Алексей Фомич.
– Веселиться – не веселиться, а уж одно то занятно, что страна диковинная!
– Мне бы на Русь поскорей.
– Гмм!… – пожав плечами, пробурчал Белый-Туренин. – На Руси-то еще насидимся. Да и что там? По мне, так здесь много лучше.
– Вот тебе на!
– А, ей-ей, здесь лучше! Перво-наперво, свободней – что хочешь, то и делай, никто тебе слова не скажет, вестимо, если не богопротивное что, а потом… Да вот, видал ли ты в Москве что-нибудь похожее на то, как королева Лизавета в Лунд въезжала?
– Что говорить? Хорошо! На трубах, это, гудят так, что дух замирает, огни блещут среди тьмы ночной, и князи да лорды эти самые едут на конях чинно. Латы звенят да серебром либо золотом отливают, шеломы блестят, перья на них развеваются…[12] Красиво и за сердце хватает, а все ж…
– Вот видишь! – не дал ему докончить Павел. – А ты все нос вешаешь! Тут что ни шаг – то диковинка. Глазей только! А в Москве что? Тоска смертельная! Да и народ хороший. Одно скверно…
– Что?
– Да что басурмане они. Вон намедни в соборе ихнем бискуп служил… И благолепно, и все такое, а не то, что у нас… Еретики – известно! С православными где ж равняться! А так народ ладный.
– На Русь тянет.
– Ты все свое! Меня так нет, хоть еще год.
– А про жену забыл?
– Ну, что жена! Коли по бабе скучать, что и будет.
– Видно, не бывало у тебя зазнобушек!
– Да и не будет – потому глупство одно.
– Ой ли?
– Право слово, глупство!
– Смотри, брат! Приглянется тебе какая-нибудь девица, хоть и женат ты – иное говорить будешь!
– Приглянется? Так что ж? Приглянулась мне тут недавно одна, на улице встретил – я ведь день-деньской по городу шатаюсь, не сижу, как ты, сиднем, – краснощекая такая, полногрудая. Из крестьяночек, кажись. А надо сказать, что я говорить маленько по-здешнему выучился.
– Ну? Когда успел?
– Успел? Слава богу! Без мала полгода здесь уж мы. Плохо говорю, а все ж кой-как могу что надо сказать. А сам все понимаю, что мне говорят. Ну так вот, приглянулась мне. Я с ней рядком пошел и начал прибирать, что в ум пришло, а потом легонько за стан ее обнял…
– Ай, греховодник! – улыбаясь, проговорил князь. – Вернемся в Москву – скажу жене твоей. Задаст она тебе!
– Погоди, погоди! Послушай, что вышло. Я ее легонечко обнял, а она меня тоже легонечко по щеке – хлясть! – досказал Павел и расхохотался.
Засмеялся и Алексей.
– Ну и что же ты?
– Ну и ничего! Отошел подальше от нее. Что… это? Слышишь?
С улицы долетал глухой шум.
– Да. Кричат чего-то, – ответил Щербинин, прислушиваясь.
Шум рос. Слышались яростные крики, бряцание и лязг оружия.
– Бой, что ли, там идет? – в недоумении проворчал Павел. – Надо пойти поузнать, – добавил он, бегом бросаясь к дверям.
В это время из соседней комнаты поспешно вошел Микулин. Он был в шеломе и с саблей. Несколько вооруженных слуг следовали за ним.
– Братцы! Берите сабли да идите за мной следом! – вскричал он.
– А что такое? – в голос спросили приятели.
– В городе бунтарят. Граф какой-то супротив королевы мятеж поднял. Пойдем биться за королеву.
– Я готов, – сказал Павел, прицепляя саблю к кушаку и надев шапку. – Любо подраться!
Князь Алексей тоже не замедлил. Все гурьбой поспешили на улицу.
V. Битва
На улицах кипела битва. Чернь, вооруженная топорами, вилами, кольями и чем попало, матросы с короткими остроносыми ножами в руках, торговцы, кто со шпагой, кто с старым ружьем – все перемешались, все потрясали оружием, неистово кричали:
– За королеву! За королеву!
На этот крик им отвечали немногочисленные голоса, вырывавшиеся из там и сям рассеянных групп: «Эссекс! Эссекс!»
– За королеву! – завопил Микулин по-русски.
– За королеву! – ответили по-русски же следовавшие за ним и вмешались в сечу.
Сразу было видно, что силы неравны: с одной стороны, чуть не все наличное население Лондона, с другой – горсть мятежников. Но эта горсть страшна своим отчаянным мужеством. Им ясно было, что дело Эссекса проиграно, оставалось только дороже продать свою жизнь. Они так и делали и рубились, кололись без устали, кидаясь один на десятерых и хрипло выкрикивая: «Эссекс!»