XII. Продолжение «паука и мухи»
Когда на другой день Елизар Маркович, Никита Медведь и «послух»[14] Антип Алешкин, длинный и худой, как щепка, мужик, пришли в холопий приказ, их довольно неприветливо встретил заспанный подьячий вопросом:
– Что надоть?
– А вот кабалу б надо настрочить… – низко кланяясь, пояснил княжий ключник.
Подьячий, строчивший перед их приходом какую-то бумагу и при вопросе поднявший голову, теперь вновь усердно принялся за работу и ничего не ответил ключнику.
– Нам бы дьяка… – продолжал Елизар Маркович.
Писака оставался глух и нем.
– От князя мы от Щербинина, Фомы Фомича… – снова заговорил старик, напрасно прождав ответа.
Однако и имя Щербинина не произвело действия: подьячий, теперь прочитывавший написанную бумагу, по своей неподвижности казался статуей.
Тогда Елизар Маркович со вздохом полез в кошель и положил на стол перед подьячим несколько монет, звякнув ими. Вероятно, этот звук был более доходчив до приказного уха, потому что подьячий, искоса взглянув на деньги, процедил:
– А дьяку?
– Припасено, милостивец, припасено! – ответил княжий ключник.
– Ну ладно, будем писать кабалу, – опуская деньги в карман, промолвил приказный и, достав чистый лист бумаги, спросил: – Кабалу?
– Да… – сказал старик.
– Кто кабалу дает?
Никита молча поклонился.
Подьячий стал задавать нужные для дела вопросы и записывал ответы. В конце концов составился документ, носивший название «кабалы».
– Припасай деньги дьяку… Придет сейчас… Пойду доложу… – промолвил подьячий, вылезая из-за стола.
Елизар Маркович зазвенел монетами.
Когда подьячий вышел, ключник бросил на стол несколько монет, потом повернулся к Никите:
– Получи и ты… На!.. – И он сунул сверток с деньгами в руки парня.
Тот принял дрожащей рукой.
Вошел дьяк.
Это был тучный краснолицый мужчина спесивого вида. Он кивнул в ответ на низкие поклоны посетителей, кряхтя опустился за стол на скамью, не спеша пересчитал деньги, приготовленные для него, буркнул, поморщась: «Маловато!» – и приступил к делу.
– Кабала написана?
– Написал ее… – ответил подьячий.
– Ну, читай, послушаем.
Приказный громогласно прочел следующее[15]:
– Се азь, Микита Медведь, сын Панкратия, занял есмь у князь Фомы человека Фомича Щербинина у Елизара у Михрюткина, – такова была фамилия княжеского ключника, – государя его серебро четыре рублев денег московских, ходячих маия от седьмого числа да по того ж дни на год. А за рост мне у государя его, у князь – Фомы Фомича, служити во дворе по вся дни. А полягут деньги по сроце, и мне у государя его, у нязь Фомы Фомича, за рост служити по тому ж по вся дни во дворе. А на то послуси, Антип, Петров сын, Алешкин. А кабалу писал Гришка, Федоров сын, Алабышев лета 7109».
Во все время чтения кабалы Никита был как в тумане. Он сознавал только, что свободе его пришел конец. Что было написано в кабальной записке, он не слышал, а то, конечно, обратил бы внимание на выражение: «А полягут деньги по сроце… и мне служити по тому ж по вся дни во дворе». Больно билось сердце парня, теперь только он вдруг сознал, какого блага лишился, и ему стало мучительно жаль потерянной воли, так жаль, что хотелось кинуть обратно Елизару Марковичу деньги и крикнуть: «Не хочу расстаться со свободушкой!»
Но он этого не сделал, и на вопросы дьяка, предложенные после окончания чтения: «Деньги принял? Кабалу волей дал?» – встряхнувшись, ответил:
– Получил… По своей воле.
– Впиши в книгу, – приказал дьяк подьячему, а сам вывел пером на оборотной стороне кабалы:
«Лета 109 маия в 8-ой день перед диаком, перед Пятым Кокошкиным, заимщик сказал: денги взял и такову служилую кабалу на себя дал. И в книги записана. Диак Пятой Кокошкин».
– Ну, вот и делу конец! – сказал дьяк, вставая. – Служи господину своему верой и правдой.
Слова дьяка что ножом резнули по сердцу Никиту.
«Холоп!» – пронеслось у него в голове.
– Магарыч с тебя! – шепнул послух Антип.
Это напомнило новому кабальному о деньгах.
«Эх! Хоть денег четыре рубля есть!» – подумал он и вспомнил, что еще не сосчитал их.
При счете он с ужасом увидел, что денег до четырех рублей не хватает. Он бросился за Елизаром Марковичем, успевшим незаметно выйти из приказа.
– Что тебе, касатик? – нежно спросил старик, когда Никита догнал его и окликнул.
– Денег не хватает…
– Как так? Нет, деньги все, родной, все! Посчитай хорошенько.
– Четырех рублей нет полностью.
– Ах, четырех-то точно нет, точно…
– Да как же это? Ведь я за четыре рядился?
– Так оно и выйдет. Ты то разочти, что из твоих рублевиков подьячему два алтына дадено.
– Да разве из моих?
– Из твоих, из твоих, касатик!.. Да дьяку четыре алтына…
– Того не легче!
– Да. Ну, и себе малость я взял за труды и хлопоты.
– Сколько же ты взял?
– Немножко совсем – с каждого рублевика по два алтына…
– Стало быть, восемь алтын?! – воскликнул с ужасом парень.
– Да, восемь. Чай, не много? Я не корыстен, нет, не дам Богу ответ… Да! Ну, вот видишь, сочти все, так и выйдет… Я и грошиком твоим не попользовался, все, что требуется, тебе отдал… Да, не взял греха на душу. А ты сегодня гуляй – по обычаю, завсегда первый день кабальному на гульбу дается. С денежками, чай, и гулять веселей? А? Ах ты, хороший паренек! Гуляй, гуляй!
И, ласково ухмыляясь, Елизар Маркович отошел от холопа.
Никита злобно посмотрел ему вслед.
– Ну что ж, магарыч-то будет? – спросил Антип.
– Как не быть! Будет! Пойдем в кружало, выпьем… Эх, выпьем! – сдавленным голосом проговорил Никита и повернул с Антипом к ближайшему кабаку.
Когда вечером того же дня изрядно охмелелый Никита шел, с ярко-красным только что купленным платком в руке на свидание с Любой, в его кармане лежал всего один рубль, кое-как спасенный им для матери.
XIII. Горе кабального
Когда Никита не совсем твердыми ногами приближался к обычному месту свиданий с Любой – к берегу Москвы-реки, он издали заметил, что девушка уже его поджидает. Она стояла неподвижно и смотрела в его сторону. Никита вынул красный платок, помахал им и крикнул:
– Иду, иду! Подарочек тебе несу!
Люба встретила его словами:
– Что долго не шел? – Потом, взглянув на платок, спросила: – Это что?
– Чай, видишь, плат! В подарочек тебе… Купил! Бери, бери, лебедушка моя!
– Ты подгулявши, Микита?
– Так, маленечко… Бери плат-то.
Лицо Любы покраснело от удовольствия, когда она взяла от Никиты платок и повязала свою голову.
– Что за раскрасавица-девица! – воскликнул парень.
– Спасибо, родной, за подарочек! Пойду к обедне в праздник, надену его, – все мои подруги от зависти позеленеют! Что за плат! Ишь, разводы-то какие на нем! – говорила Люба, сняв платок с головы и разглядывая его.
– Носи, носи, лебедушка! Вспоминай Микитку своего!.. – сказал, обнимая девушку, Медведь.
– Моего ль милого да не вспомню? Эх ты, сказал тоже! Вот и видать, что хмелен.
– Точно, хмелен малость.
– Где угостился?
– На свои денежки, родная, на свои.
– Откуда добыл? – быстро спросила Люба.
– Ох! Не спрашивай! Потому и напился, что тяжко мне, ест кручина злая сердце ретивое!
На лице Любы выразилось удивление и испуг.
– Украл, что ль? Может, убил да ограбил? – вскричала она.
Никита замотал отрицательно головой, пробурчал:
– Нет, не то совсем! – и вдруг залился пьяными слезами. – Тяжко мне, тяжко! – завопил он, ударяя себя в грудь. – Где ты, воля моя, волюшка? Прогулял я тебя, непутевый! О-ох, горе мое горькое!
– Толком говори! Откуда денег взял? – с сердцем промолвила Люба.
– Говорю, с волюшкой своей расстался! Продал ее! В кабалу пошел за четыре рубля! Да!
Глаза девушки расширились от ужаса.
– В кабалу?
– Да… К князю Фоме Фомичу Щербинину. Тяжко мне, зазнобушка моя, приласкай меня, горемычного, отгони тоску мою лютую!
Она с гневом оттолкнула его:
– Прочь, холоп!
– Чего ты, Любаша? – опешил тот.
Люба молча кинула ему подаренный платок:
– Получи свое добро!
– Да что же это?
– А то это, – вся дрожа от гнева, заговорила девушка, – что не водить мне дружбы с холопом! Лучше быть подругой татя, грабителя дорожного, чем с подлым рабом целоваться-миловаться! Никогда я полюбовницей быть не хотела, думала женой стать законною, не иначе, а теперь всему конец! Ни женой, ни полюбовницей твоей не бывать!
– Господи! Люба! Любаша! Да за что осерчала? Ведь мое холопство к тебе не пристанет? – бормотал Никита.
– Ах, пристанет! Али не ведомо тебе, что жена раба по мужу рабыней становится?[16] Не знаешь этого? А я холопкой век не буду!
Она быстро отошла от него.
– Люба! Голубка! – кинулся следом за нею Никита, с которого от потрясения разом соскочил весь хмель. – Не уходи! Не покидай! Прости!.. Нужда заставила, видит Бог! Матери хотел помочь… Любаша! Лебедь! Лебедь! Зазнобушка моя! Я выйду из холопов, кину назад деньги им… У меня есть остаток, дополню еще и отдам четыре рубля… Люба! Милая! Не беги от меня!
Девушка обернулась, не останавливаясь, и промолвила:
– Не хочу милым своим иметь холопа! Выйди из кабалы, тогда иной сказ.
– Тогда опять люб стану?
– Да. Да не выйти тебе из кабалы – продал себя навек!
– Выйду, Люба! Как ни на есть, а выйду! Милая! Обожди маленько, дай взглянуть на тебя, дай до ручки твоей губами коснуться!
– Обожди до той поры, пока вольным станешь! – насмешливо проговорила Люба и бегом пустилась от несчастного парня.
А Никита постоял, посмотрел вокруг себя растерянным, помутившимся взглядом, потом подбежал к валявшемуся на земле красному платку, поднял и швырнул его в реку.