Ключник не замедлил явиться.
– Что угодно, господин добрый?
– Ты вот что… того… распорядись, чтобы все это было как следует, потому… через неделю… свадьба моя!.. – пощипывая бороду и скосив в сторону глаза, каким-то полусмущенным голосом проговорил князь.
Ключник вытаращил глаза от удивленья, потом лицо его приняло радостное выражение.
– Вот радость-то! Вот радость-то! – затараторил он, словно захлебываясь от избытка чувств. – Боярыней нас хочешь подарить! Ай, любо! Я и то намедни говорю холопам: и чего это наш господин не поженится с молоденькой какою боярышней? Ему ли невесты не сыскать? Всякий с радостью отдаст! А он еще мужчина в самой поре… Из себя видный, сильный… Волосы-то посивели малость – так это и у молодых бывает.
– Так в поре я еще, а? Не совсем старик? – вдруг оживляясь и подбадриваясь, спросил Фома Фомич.
– В такой поре, хоть сейчас на медвежью травлю ехать!
– А, что ж! Мы, пожалуй, и поедем на травлю! Хе-хе! Нечего старость-то на себя напускать!.. Верно, Маркыч?
– Верно, верно!
– А мне к тому ж – из вотчинки моей весть пришла – объявился в лесу матерый медведь, коров зарезал, беда сколько… Вот я созову знакомцев добрых да и поеду с ними зверя бить. Вспомним пору молодую!.. Пред свадьбой-то кстати будет, Елизар, а?
– Вестимо, вестимо! И невеста молодая услышит: «Э! да мой женишок не кисляй какой-нибудь! Молодого за пояс заткнет!»
– Хе! «Молодого за пояс заткнет»! Знай наших! Ой!
– Что ты, боярин?
– Кольнуло тут маленько, – ответил князь, потирая спину, – ну да пустое! Так вот как мы устроим: свадьбу играем через седьмицу ровно от сего дня, а на травлю ехать гостей созову дня за три до свадьбы – надо показать им себя молодцом-женихом настоящим. Так и порешим, ты устрой все – вечерком я скажу тебе, к кому нарочных с зовом послать.
– Слушаю, княже-господине.
– Кого вот из холопей с собою взять, не знаю. Нужно выбрать человек с десяток посмышленей да посильнее, а одиннадцатый с моей ручницей ехать должен. Этого из самых сильных надо выбрать, на случай чего… Эх! Было все у меня заведено: и стремянные, и иные прочие… Ты помнишь ведь?
– Как не помнить!
– А перестал ездить на травли – всех либо в деревню услал, либо на иную работу перевел… Когда я последний раз на охоте-то был?
– Да лет десяток, кажись.
– Срок не малый! И дурень я, чего ездить перестал? Ослаб, что ли? Фу! В спину как ударяет!
– Растереть бы тебе спинку маслицем.
– Пройдет, пустое.
– Я тебе, княже, холопей добрых повыберу. А в оружничии твои, сдается мне, лучше всего взять Никиту Медведя, силен страсть!
– Это новый кабальный, что ль?
– Он самый.
– Ну что, как? Обошелся?
– И-и! Первейший работник! Сначала, было, маленько артачился, а теперь ничего.
– А нравом каков? Не буян? С горя пить не стал?
– Нет, смирен и тверез всегда. Угрюмист малость.
– Работал бы, а то пусть угрюмится.
– Его, говоришь, взять?
– Думается, подходящ будет.
– Очень силен?
– У! Ему и кличка Медведь за силищу дана – кого хошь и что хошь сломает!..
– Такой-то мне и надобен. Ну, иди с Богом, старче, да устрой все, как я сказывал.
– Устроим, княже добрый, спокоен будь.
Когда Елизар Маркович вышел из боярского покоя, лицо его сразу изменило свое выражение, лицо ключника стало довольно кислым.
– Ишь, дурак старый, жениться задумал! Ему в гроб пора, хрычу, а он женихается и на травли ездит!.. Хе-хе! Лучше б в церковь почаще ездил, греховодник. Меня стариком зовет, а сам старей меня. «Так я еще, – говорит, – в поре?» В поре, в самой поре, чтоб в могилу ложиться, хе-хе! Дурень, пра, дурень! – ворчал старик.
В сенях Елизар Маркович встретился с Алексеем Фомичом.
– Что, батюшка у себя? – спросил молодой князь.
– У себя, касатик, у себя! – ответил ключник. – Что долго тебя в доме не видать было? Гостил где? Мы тут соскучились все без тебя…
– Гостил у приятеля, – пробурчал Алексей Фомич и прошел в покои.
XX. Соперники
Князь Алексей Фомич вошел в комнату отца, не велев докладывать о себе.
Увидев сына, старик промолвил только:
– А! Пришел!
– Здравствуй, батюшка… Поговорить с тобой надо.
– Времени нет у меня с тобой растабарывать – в Шестуновское еду к невесте.
– О невесте-то и хочу говорить.
– Гмм… Чай, причитать сейчас начнешь?
– Зачем? Просто просить тебя буду.
– Ну?
– Батюшка! Почто отнимаешь милую мою у меня?
– Поехало! – досадливо махнув рукой, сказал старик, а сын продолжал:
– Батюшка!.. Родной! Не губи ее, не губи и меня да и себя тоже!..
– И себя?
– И себя! Ведь она тебе не то что в дочери – во внучки годится. Женишься на ней – загубишь век девичий.
– Ты что же, учить меня пришел?
– Не учить – просить… Смилуйся, батюшка, смилуйся, родимый! – вдруг опустившись на колени и кланяясь в землю отцу, дрожащим от волнения голосом говорил молодой человек. – Ежли уж так я не люб тебе, что и жизнь мою погубить – ничего для тебя не стоит? Батюшка! Ведь бьется же в твоей груди сердце доброе отцовское, не сердце зверя лютого лесного… Богом молю! Не женись на ней, отдай мне Аленушку!.. Отдай свет очей моих – ночкой темною жизнь моя без нее будет… Батюшка! Голубчик! Пощади! Смилуйся!
Выражение лица Фомы Фомича несколько раз менялось во время речи сына: сперва оно было растерянным, потом смущенным и наконец перешло в суровое.
– Встань! Нечего пол-то лбом вытирать… Чего смотришь? Вставай, вставай.
Алексей Фомич медленно поднялся с колен.
Старик Щербинин молчал и крупными шагами расхаживал по комнате.
Сын ждал.
– Что же, батюшка? – тихо спросил он наконец.
– Сдается мне, Лешка, что ты сегодня хмелен маленько…
Алексей с удивлением посмотрел на него.
– Чего глаза-то таращить? Али не хмелен? Да нешто тверезый сын может отцу такое говорить?
– Что ж я «такое» сказал? Просил только…
– Просил! Ха! Да иная просьба хуже грубости! Поди проспись.
– Коли и хмелен я, батюшка, так не от зелена вина, а от горя лютого! – вырвалось у Алексея. – А от горя разве проспишься?
– Ну ладно, будет толковать – иди, иди!
– А как же, батюшка, смилуешься али нет?
– Дурак!
– За что ж ругаешь?
– За глупость! «Смилуешься»! Быть бы должен я глупее тебя, коли б теперь снова на попятный поворотил. Да и не любо мне ворочать…
– Женишься?
– Женюсь!
– Не сменишь решенья?
– Не сменю!
Алексей быстро поднял понурую голову и подошел близко-близко к отцу.
– Не хочешь добром, отец, силой возьму! Твоей свадьбе не бывать!
У Фомы Фомича шевельнулась правая рука, но тотчас же и повисла спокойно: что-то зловещее, незнакомое ему прочел старик в глазах сына и не решился поднять на него руку; он только, побледнев, насмешливо промолвил:
– Вот как! Не бывать моей свадьбе? Чай, ты не позволишь?
– Не позволю!
– Это сын-то отцу? Диво!
– В храм ворвусь, попу венчать не дам… По всей Москве побегу, кричать буду: смотрите, православные! Видано ли такое – ястреб голубку за себя берет, старик седой – девицу молодую, отец у сына невесту отбирает!
– Попробуй счастья! Вон сынки-то ноне какие завелись!
– Да ведь и отцы-то волки лютые.
Фома Фомич отступил на шаг от сына и смерил его огненным взглядом.
– Не сын ты мне больше! – глухо проговорил он.
– А ты мне не отец!
– Вон!
– Прощай до свадьбы! Попытай счастья сыграть ее! – говорил бледный от гнева Алексей Фомич, направляясь к дверям.
– Стой! Гой-гой! Холопы, сюда! – гаркнул старый, хлопая в ладоши, охваченный порывом бешенства.
Вбежало несколько холопей и Елизар Маркович.
– Взять! – прохрипел князь.
Холопы в недоумении переглянулись и не двигались с места.
– Что ж вы, олухи? Взять его, говорю!
– Берите меня, берите! Драться не буду, – сказал Алексей Фомич. – Что вас-то подводить, неповинных, под гнев зверя такого?
– Алексей! Я тебя на конюшне выпороть велю!
– С тебя все станется! Берите меня, нате, свяжите руки…
– Что ж вы, ребятушки, что ж вы? Снимите кушачки свои да и вяжите ему ручки, если он сам дается… – своим мягким голосом промолвил Елизар Маркович и первый снял кушак и подошел к Алексею. – Уж ты прости… Господская воля…
– Вяжи туже, вяжи! Тешь его стариковское сердце! – кричал вне себя Алексей. – А только, – обернулся он к отцу, – в цепи ты меня закуй, и те разорву, и тогда… О, тогда берегись!
– Ладно, ладно! Ведите его, ребята, да заприте в клеть какую… Да, слышь, Маркыч, подле клети той стражей поставь, чтоб денно и нощно стояли. Ведите! А свадьба моя через седьмицу ровнешенько будет, слышь, ты, полоумный! – вопил в бешенстве Фома Фомич.
XXI. «Гей, гей, сюда! медведь ломает князя!»
Чу! Звучат рога, лают псы, слышатся молодецкие выкрики. Ожил, зазвучал старый лес. А лес дремуч. На много верст протянулся он, темный, молчаливый, таинственный. Много в нем было болот, поросших местами изумрудной коварной зеленью, под тонким слоем которой скрывалась бездонная глубина; много было полян, покрывавшихся летом, что плащом красным, земляникой, много было густых зарослей… Приволье в нем было дикому зверю! И зверья этого было куда как не мало. Водились в нем и ветвисторогие лоси, и хищные остроухие рыси, и медведи разных сортов, начиная от небольшого, проворного «пчельника» и кончая страшным гигантским стервятником, а про зайцев, волков с лисицами, про всякую птицу утиной и курьей породы – и говорить нечего!
Рады были гости Фомы Фомича в таком лесу поохотиться, рассыпались со своими ловчими да псарями кто куда и только, знай, аукались между собой. Эхо подхватывало голоса и разносило их во все стороны, а деревья-великаны стояли неподвижно, словно застыв в тихом, теплом воздухе со всеми своими широкораскидистыми ветвями, и, казалось, прислушивались к новым, незнакомым им звукам и сумрачно смотрели на незваных пришель